Фалафель

Острые снежинки кружатся в причудливом танце, оседая на шапках-сугробах. В воздухе звенят колокольчики, жеребячьи голоски и прочие звуки Дня Очага. Пахнет свежей выпечкой, имбирным печеньем, топленым молоком, свежей упаковочной бумагой и праздничным настроением. Но мне все равно. Я хочу есть. Не так. Хочу жрать. Впиваться, вырывать куски, поглощать, ассимилировать, перерабатывать. Набить проклятый мешок внутри и успокоить те присоединенные к нему канаты плоти, которые словно черви извиваются, скручиваются, пытаясь переварить сами себя. Бедные мои кишки… Скулю, сжимаясь в переулке между двух мусорных ведер, наполненных испорченной подарочной бумагой. Можно протиснуться в желоб, в спасительную темноту, но для этого нужно пересечь дорогу, где сейчас спешат домой пони. Спешат, топоча копытами по хрупкому льду, скрипя мокрым снегом. Я не могу выйти на свет. Эти запахи праздничного настроения, они для меня что зловония, которые витают на полях сражений… А вот зловония на полях сражений для меня наоборот слаще лучшего эля… Мысли путаются… Робко выглядываю из-за ведер и тут же прячусь, когда меня обдает горячим порывом «Счастливого Очага!» от какого-то жеребца в цилиндре какой-то кобылке в ковбойской шляпе. Я не уверен, что они жеребец и кобылка: их лица укутаны дымкой, а силуэты размыты и словно состоят из тумана. А шляпы… быть может, это и не шляпы вовсе, может, от голода у меня уже видения… Кто-то плачет. Я не слышу, но чувствую: среди зловония праздничного настроения расстроенные эмоции как капля духов с запахом роз в выгребной яме. Он почти теряется, перебивается куда более сильными ароматами, но я хочу есть, я сейчас и не такое сожру. Выскальзываю, ползу ледяным шуршуном через дорогу под копытами спешащих. Несколько раз на меня наступают, и я болезненно скриплю, но пони не замечают: для них это всего лишь очередной треск льда под ногами. Впрочем, боль быстро уходит – что такое легкий ожог счастья по сравнению с космическим ледяным голодом? Я дополз. В переулке бродит маленький пони с повязанным бордовым шарфом и в маленькой вязаной шапочке. На мордочке – высыхающие дорожки слез, текущие от самого сердца, их я и слизнул, легонько, самую малость. Вкус… Это не ссора, не вражда, совсем другая вкусовая палитра. Горечь… утраты? Любимая игрушка? Жеребенок вздрагивает и оглядывается, но быстро решает, что это скорее всего просто ветер. Он не так уж и не прав. Я – ветер. Снова лижу его лицо, еще сильнее смакуя старую рану: когда голоден, пытаешься распробовать даже рисовое зернышко. Эти слезы, эта горечь… что-то пушистое. Четыре лапы, хвост, заостренные уши. Маленькое. Судя по выдержке страданий, потерялось давно – два-три года. Потерялось безвозвратно, иначе бы не было этого перцового привкуса. Жеребенок снова плачет, и я снова лижу лицо. Еще больше сил, я даже сыто икаю и невольно проявляюсь перед ним. Рядом со мной он что терьер рядом с догом. Если испугается, я сниму сливки… Он не пугается. Он удивленно трет глаза и легонько трогает мою ногу, проверяет на прочность. Зря, я пусть и проседаю, но все равно настоящий. Он что-то спрашивает, но я не могу разобрать слов и просто то ли рычу, то ли мяукаю, пытаясь придать тону дружелюбные нотки. С одной стороны страх придаст еще больше сил, с другой – он меня покормил. Жеребенок тряхнул головой, выкрикнул несколько слов в пустоту и меня словно обдало неконтролируемым гневом, который тут же ушел. Я обнюхал его душу – она отличалась от большинства других. Очень импульсивная, похоже, не может контролировать эмоции. Возможно, даже слишком импульсивная. Жеребенок отошел и робко произнес несколько слов. Я смог разобрать только «Фалафель». Я подошел и еще раз лизнул его щеку. Жеребенок хихикнул и побежал, оглядываясь, а я и не отставал. Его горечь, его отчаяние с неконтролируемой вспышкой гнева в кои-то веки утолили мой голод. Настолько, что я смог отрешиться от витающего на главной улице зловония. Жеребенок подбежал к одной из дверей, распахнул ее и скрылся в прихожей, пока я рассматривал слепящие огни на елке. В кои-то веки они казались мне… красивыми… — Мам, пап, это Фалафель Второй, и теперь он будет жить с нами! — Баттон, еб твою мать, это ж гребаный вендиго!