Вечный бой

      «Это была честная схватка, — думала она. — Еще один достойный бой, после которого будет недолгий час передышки, чтобы залатать пробоины в стенах и поднять новых рекрутов. Потом — снова сражаться».       Помнится, Рейнард когда-то убеждал её в том, что нет ничего постыдного во временном отступлении и переосмыслении дальнейших действий с тактикой. Мэва, которая прислушивалась к своим советникам с вниманием, не впервые мысленно признавала, что никакие уроки и никакие мольбы не лишат её присущего ей упрямства. Граф Одо… Да, граф Одо хорош в обсуждении маневров, построений; граф Одо всегда знал, кого поставить в авангард, а кого лучше отправить назад; граф Одо даже почти усмирил Кобелей, пренебрегавших дисциплиной. Рейнарду до всего было дело, но не до неё самой.       Поначалу Мэва думала, что просто была слишком строга к нему. Отлежавшись после ран, она сквозь боль поднималась на ноги и бродила по своему пыльному шатру, пропахшему кровью, думая, как обратиться к своему верному подданному. Эти минуты относительного спокойствия, которые берегла стража с приказов никого не впускать, она и называла «передышкой». Таких затиший было много, и всё же Мэва ни к чему не приходила.       Утром она вытряхивала пыль из волос, останавливалась перед опущенным пологом шатра. Снова, снова обороняться. Ей вспомнились другие глаза — совершенно не те, что принадлежали Рейнарду. Озорной огонёк на их дне будил в ней непрошеное отчаяние. «Гаскон… — думала она с горечью, качая головой. — Ты мог бы любить кого угодно и понравиться кому угодно, но почему твои наглость и самодовольство не позволяют тебе отступиться? Сдаваться — это слишком для меня. Непозволительно».       Она сравнивала Гаскона с нильфгаардскими ордами — с их требушетами, перед которыми не могли выстоять никакие стены. Мэва опасалась, что однажды он перестанет отступать, а её желание станет столь сильным, что она вывесит белый флаг. Безо всяких разговоров.       Он был одновременно и похож на Регинальда, и не имел с ним ничего общего. Блеск в глазах самодовольного старика, распутника, исчез, как только он добился её, и она перестала думать о ночи на их общем ложе с отвращением. Терпеть измены до последнего — вот всё, что могла сделать Мэва, в какой-то миг осознавшая, что так будет лучше. Тогда она была моложе и, глядя на своих сыновей, еще совсем маленьких мальчиков, думала, что сделала всё от себя зависящее.       «Родишь ребёнка — спи с кем хочешь», — наставляют обычно королевы-матери своих принцесс, готовящихся к смотринам. Мэва никогда так и не воспользовалась этим выходом: она даже не прикасалась к себе сама, точно монахиня, отягощенная обетом.       Однажды, когда они еще барахтались в зловонных болотных топях Ангрена, Гаскон подхватил её, едва не упавшую с лошади — ночь в шатре не принесла раненой Мэве облегчения, а как будто бы сделала только хуже. Она помнила непривычную силу его рук, не свойственную вчерашнему юноше, она видела, как уверенно он ухватил кобылу за поводья, так крепко, что если бы та подумала взвиться на дыбы от страха, то не смогла бы при всем желании. Гаскон не прикоснулся к ней напрямую — он сделал это через помощь, и Мэва оценила его хитрость. Единственным, что её тревожило, было дыхание Рейнарда позади. Казалось, она ощущала его ревность — и совершенно не придавала ей значения.       — Не ушиблась, Мэва? — спросил тогда Гаскон, и его хрипловатый голос обжёг ей щеку, потому что ему пришлось наклониться. Очень близко.       Она нашла в себе силы поблагодарить его сдержанно и послать лошадь вперёд, но мысленно не нашла покоя до вечера. Он улыбался ей в спину, следуя чуть позади, и Мэва тоже, к стыду своему, не могла не улыбаться, хотя в сапогах у неё хлюпала вода, к ногам липли доставучие пиявки, и пусть она была бледна, терпя боль от ран. Ночи в шатре для неё как будто удлинились, и все эти бессонные часы она наблюдала за тем, как полоска лунного света проделывает свой путь, чтобы постепенно порозоветь, а потом и позолотеть. Для неё это был своеобразный дозор. И пару раз, она могла поклясться, рядом с шатром мелькала чья-то ловкая тень.       Тогда и начался её вечный бой. Гаскон преследовал её даже тогда, когда никто не мог этого заметить. В попытках защититься она вновь со стыдом подумала о Рейнарде, отдирая от себя пиявок — Мэва ждала от него чего угодно, хотя бы даже простого доклада. Если бы он пришёл вечером в её шатёр, она не стала бы медлить. Но рыцарь не являлся к ней, и вскоре эта идея стала неприятна. «Ты призван служить мне, — думала она, — а большего я, увы, не могу тебе дать — потому что не имею такого желания».       Она вновь дышала воздухом Ривии, устремив взгляд вверх и рассматривая полог. Когда проснулась? Да, кажется, не больше часа назад. Рассвет только-только занимался, а плечи вновь приятно ныли от тяжести доспехов. Но Мэва не обращала внимания на их блеск. Из-за опущенного полога пахло жареной куропаткой.       «Кто-то готовит завтрак? Может быть, для меня?»       В конце концов, она — королева. Совсем теперь уже легко, не воя сквозь зубы от боли в ранах, она приподнялась на локтях, а потом выпрямилась во весь рост и задула почти догоревшую свечу, накапавшую воском на лист пергамента под ней. Очередная агит-листовка, сделанная с подачи аэп Даги, которую она хотела порвать, чтобы не читать в сотый раз клевету. Оставила. Мэва даже на секунду пожалела об исчезнувшем огоньке — подожгла бы край и смотрела бы, как сворачиваются и рассыпаются слова, а потом и её искаженное устрашающее лицо.       Она шла на запах к горевшему вдали костерку, и практически сразу же заметила Гаскона — уйти от него бесшумно и незамеченной было уже невозможно, да и разве можно было себе такое позволить? Она шла к нему, кутаясь в темно-бирюзовый плащ, думая, что скажет ему, а заодно и размышляя — был ли это намеренный ход с его стороны?       Ветер играл выбившимися из золотой косы прядями, когда Мэва присела рядом на поваленное бревно, скользнув ладонями по шершавой коре. И ощутила жар ладони Гаскона. Наверняка и от него не укрылась близость этого несостоявшегося прикосновения.       — Не спится? — спросил он, поворачивая вертел.       — Пришла на запах твоего завтрака, — сказала Мэва, тихо хмыкнув. — Ты уходил охотиться?       — А ты думала, дичь сама из леса вылетает навстречу стреле? Эту парочку долго пришлось высматривать. Хочешь?       Да, ей бы очень хотелось, если бы не пресловутое упрямство, призывавшее продолжать оборону. Рука Гаскона лежала на ручке вертела уверенно, а сам он рассматривал куропаток, как будто бы и не дожидаясь ответа на свой вопрос. Аппетитный запах поднимался в воздух. Мэва молчала, сложив руки на коленях. Она не могла отодвинуться подальше — вдруг поймёт? Хотя она тут же поняла, что обманула себя. Они оба понимали.       — Хочу, — сказала она вдруг. — Я ужасно проголодалась.       Во всех смыслах. Гаскон, бросив на неё довольный взгляд, с лукавой улыбкой покручивал вертел. Где-то вдалеке, среди холмов Лирии, медленно поднималось красноватое солнце — и, хотя далеко не все города были освобождены, хотя Мэва только-только начала своё победоносное шествие по стране, ей казалось, что война уже давно кончилась. Здесь не пахло дымом и гарью, как в Аэдирне, или кровью и разложением, как в Ангрене. Всё же она многое могла бы отдать за то, чтобы и на её землях царил такой же покой, какой царит в Махакаме, и даже лучше — её дворяне, стиснутые железной рукой, могли спорить, разве что, о разделе нераспаханного поля или сада.       — Надеюсь, ты уже достаточно отвыкла от столовых приборов? — спросил Гаскон, и она снова увидела лукавый блеск в его глазах. Мэва выдохнула, слабо усмехнувшись.       — Настолько, что могу есть руками, — призналась она.       Но он как будто не услышал её, потому что сам отобрал лучшие кусочки мяса, легко отделявшиеся от костей. Мэва наблюдала за ним, накрыв щеку ладонью, и нахмурилась, увидев, как он подносит пальцы к её губам.       — Ну же, Мэва, — сказал он негромко. — Тогда, в темнице, ты уже попросила меня тебя освободить. Думаю, если ты будешь есть с моих рук — ничего не случится.       — Бестактно, — пробормотала она, мотнув головой.       — По-другому не могу, я же всё-таки разбойник. Не станешь есть — полакомлюсь куропатками сам.       Он был слишком убедителен, а она питала к нему слишком большое чувство, пусть и тщательно скрываемое, чтобы затопать ногами и обвинять в полном отсутствии субординации. Ему восемнадцать, и он так молод, что почти годится ей в сыновья, будучи всего на два года старше Виллема, и он сделал то, чего не смог даже Рейнард, не смог её покойный муж. Мэва понимала, что потерять его — всё равно что вырвать кусок плоти из сердца. Он кормил её с рук, потому что она ему это позволила. Что это? Подкуп стражи у внешних стен? Еще один удар требушета, который разобьет стену окончательно, и кровь погребенных под завалами защитников окропит улицы?       Когда в тишине раннего утра зазвучал его смех, то засмеялась и она, а потом Гаскон поцеловал её прямо в блестящие от жира губы, тронутые шрамом.       Мэва слышала треск стен. Город, в её воображении являвшийся чашей терпения, отсрочивавшей момент, когда она позовет Гаскона в шатёр, едва не пал. Она рванулась в сторону.       — Ты можешь сказать, что я слишком молод, — заговорил он, улыбаясь. — Но чувства я выражать умею.       — Я вижу, — отозвалась она, с ужасом осознавая, что голос подрагивает.       — Мэва…       Кажется, он тронул её пальцы, и это прикосновение в тот же миг обожгло её — так сильно, что Мэва едва не залилась румянцем. Он смог. У него терпения было не меньше, чем у Рейнарда, не меньше, чем у неё. Как жаль, что все они так глупо запутались в этой паутине. Молодой разбойник, верный рыцарь, и их королева, готовая взвыть, не желавшая быть покоренной, но опасавшаяся, что это давно сделано. Она поднялась с бревна так резко, что чуть не ступила ногой в костёр, и вырвала ладонь из его рук.       — Не убегай, прошу тебя, — он почти ухватил её за плащ. — Мы оба знаем…       Но Мэва скрылась в шатре, и не выходила оттуда до самой побудки. Она сидела на своей импровизированной постели, на таком же лежаке, что и у других солдат, и баюкала обожженную прикосновением руку, сама того не замечая. Когда лагерь проснулся и они двинулись дальше, она ехала рядом с Рейнардом, хоть в этом не было необходимости. Гаскон отступил — на какое-то время, но Мэву не покидало чувство, что он на неё смотрит.       В сражении за Карлобаг он проткнул стрелой горло подобравшегося к ней сзади нильфгаардца, однако она и не взглянула на него. Гаскон следовал за ней, куда бы она ни пошла — его невидимая тень сновала то там, то здесь, и в пылу схватки Мэва замечала утыканных стрелами южан. У этих стрел было глухариное оперение — она точно знала, что это Гаскон.       — Что ты делаешь? — крикнула она, не выдержав. — Лучше помоги Рейнарду!       — Прости, Мэва, но мне ты нравишься больше, чем Рейнард!       Он засмеялся, и звук этого смеха стал еще одним пущенным в стену камнем.       В ту ночь у неё не болели старые раны, а свежих попросту не было, и тогда она, не удержавшись, дотронулась до себя. И, как странно, не почувствовала никакого стыда. Она должна была признать — тело истосковалось по ласке, но Гаскон… Позволить ему…       Она попыталась представить вместо своих рук руки Рейнарда — не получалось. В её мыслях был Гаскон, стоящий на руинах разрушенной крепости; Гаскон, оказавшийся куда более талантливым полководцем, чем её граф Одо; Гаскон, которого она хотела пригласить к себе в шатёр. Еще ей хотелось выть — в битвах с нильфгаардцами Мэва была хороша, а вот в любовных подрастеряла хватку.       Он затаился. Больше не пытался воспользоваться неожиданностью или взять её в осаду. Он кивал ей, привычно пренебрегая этикетом, и Мэва в любой миг ждала нападения. Ничего.       Однажды потревоженная страсть закипала внутри с новой силой. Лёжа ночью в холодном шатре, она уже совсем не обращала внимания на полоску лунного света.       Стоя рядом с ним у разрушенного фамильного склепа Броссардов, Мэва долго молчала — казалось, потому что ей вовсе нечего было сказать.       — Я восстановлю его, — наконец, произнесла она негромко. — Хоть это я могу тебе гарантировать.       — Спасибо, — ответил Гаскон, глядя на герб легавой на могильной плите.       Они хотели вскочить в сёдла и нагнать остальных, но тут он схватил её за запястье — еще одно нападение, которое Мэва не могла отразить, и которому невольно поспособствовала.       — Гаскон… — она вздохнула, закрыв лицо рукой.       — Разве можно укорять дворнягу за влюбленность в породистую красотку? — мягко усмехнулся он.       «Ну конечно, как я могу его укорять? Как я могу хоть из-за чего-то сердиться на него? Он сотню раз доказал свою верность…»       — Отпусти — иначе я прикажу отрубить тебе все пальцы на этой руке, — пригрозила она.       — Я тебя умоляю, — фыркнул Гаскон. — Это уже даже не смешно.       — А потом велю вырвать язык.       — Какая потеря! А теперь послушай меня, ну же…       «Нет уж, — со злостью подумала она. — Не бывать этому!»       Но он дотронулся до её щеки. Шрам под его прикосновением запылал, и Мэва зажмурилась от этого жара. Гаскон удерживал её ладонь, готовую дать тяжелую пощечину.       — Ты — женщина, Мэва, — негромко сказал он. — Такая же женщина, как и сотни других. Те же чувства, то же отрицание. Потом ты гневалась. Сейчас…       Он открыто усмехнулся.       — …начинаешь торговаться.       Мэва стиснула зубы.       — Я старше тебя, — выпалила она.       Он поцеловал её — жарко и крепко, так, что чуть не ушла земля из-под ног.       — А я люблю постарше, — с бессовестной улыбкой парировал Гаскон, отстраняясь.       — Ты устанешь от меня.       Его поцелуи были похожи на большие глотки медовухи — после второго Мэва едва держалась.       — Я прошёл с тобой через ад, — сказал он, посерьезнев. — И не устал. Никогда не устану.       Она скривила губы в горькой улыбке, пытаясь использовать последнюю оставшуюся у неё карту.       — Это невзаимно.       Гаскон долго смотрел на неё, медленно оглаживая чувствительное местечко меж пальцами её ослабевшей руки, больше не занесенной для удара.       — Врешь ты всё, Мэва, — наконец, ответил он — словно вынес вердикт.       Она услышала внутри себя грохот обрушающихся стен. Гаскон ласково дотронулся до её золотых с проседью волос, а потом поймал в объятия и подсадил в седло. Мэва даже не прекословила, и всю дорогу молчала.       Ей не пришлось выдумывать причину и звать его к себе. Вечером он пришёл сам.