«Злобный Дедушка Мороз, Борода из ваты, Вазелина всем принес, пидорас горбатый!»
В памяти опять зашевелилось что-то нехорошее, но только подрыгалось припадочно и затихло, смытое волной ярких даже во сне эмоций. Сука! Как же Тихон ненавидел своего шефа! Как же люто он его ненавидел! Из-за вечных придирок и ироничных замечаний. И из-за требования выйти на работу в праздник! Или о том, что Новый год — таки да, таки праздник у нормальных людей, этот маразматик реально забыл? Маразматик… Мараз… Дед Ма… Мамочки! Тихон выпучил глаза, мгновенно переходя из состояния неспокойного алкогольного сна в паническое бодрствование, и ринулся с диванчика к мирно рисовавшей Мыши. Ноги, онемевшие из-за того, что висели вниз, перекинутые через подлокотник, подвели. Тихон грохнулся на пол, приземлившись на четыре кости, и так — на четвереньках — припадочной иноходью добрался до дочери. Мышь по-прежнему рисовала, и Тихон первым делом сунул нос в то, что она к тому моменту изобра́зила. А посмотреть было на что! Среди рисунков имелся, например, скалившийся радостно медведь в дурацкой новогодней шапочке и с зеленым бутылем в лапе, а еще русалка, которую он поймал и теперь держал, ухватив за хвост. Та висела головой вниз, но при этом тоже радостно скалилась (улыбкой то, что нарисовала Мышь, назвать никак не получалось) и сжимала в кулаке аналогичную зеленую бутылку. Да что там! Бутылки эти имелись вообще у всех! Кочеры-ыж твою ме-едь… Вспомнилась учительница в Мышиной школе, которая весной, после волны восьмомартовских празднований, страдальчески выговаривала смущенным родителям: — Ювенальной юстиции на вас нет, граждане! Сами пьете и детей учите! — Мы не… — проблеял кто-то, но был буквально прибит к полу взглядом этой престарелой и совершенно точно высокоморальной дамы. Ну и ее словами, понятно: — А тогда почему у вас дети компотом на школьных завтраках чокаются и за ПЗД пьют?! Звучало совершенно неприлично, как-то даже матерно, но точно о том, что такое ПЗД, Тихон узнал только дома — погуглив. Оказалось, полностью тост звучал так: «За присутствующих здесь дам!» Вполне пристойно. В отличие от ПЗД. Вот Михалыч Ваныч, который всегда первым пил за «женский пол», никогда себе таких сокращений не позволял… Михалыч Ваныч… Тихон округлил заплывшие глаза и вновь уставился в мышиные рисунки: медведь, русалка, кто-то в черном, неуместный на общем фоне… — Мышь, слышь? Ты все это… откуда придумала? И кто все эти… люди и звери? — Тишь, ну ты чего? Из сказки твоей вчерашней! Это Смерть с патефоном. Это медведь Михалыч Ваныч. А русалку Леночкой зовут. — Из моей сказки? — глупо переспросил Тихон, хотя теперь все стало предельно и окончательно ясно. Мышь в ответ только картинно закатила глаза и вновь заскрипела по бумаге фломастером. Тихон же сел на задницу и с подступающим ужасом потянул к себе со стола сразу все готовые рисунки дочери. Потянул… И ощутил себя будто в кино — рисунки-кадры мгновенно развернули в его воспаленном мозгу всю картину вчерашнего корпоративного ужастика: завертелись диким ведьминым шабашом бухгалтерша Леночка, прихваченная в танце главным кадровиком с медвежьим именем; дамы из отдела планирования, визгливыми пьяными голосами распевавшие несмешные матерные частушки и сами же после угоравшие над ними; разодетая во все черное («Ты не понимаешь, Васькин! Черное стройнит!») юрисконсультша, дорвавшаяся до вайфайной колонки и до смерти затерроризировавшая всех Филей Киркоровым. А еще зав.складом Петрович, отплясывавший с секретаршей Клюева Ирусей так лихо, что та то и дело мелькала труселями из-под слишком короткой юбки, а под конец сломала каблук на туфле и сидела в обнимку с ней, мешая сопли со слезами и причитая: — Лабутены мои, лабутены… — На лабутенах, нах, и в охуительных трусах! — тут же подхватили мстительные дамы из отдела планирования, которым возраст и весовая категория не позволяли блистать на танцполе столь же смело. Бедная Ируся завыла уже в голос, неуверенно поднялась на ноги и пошкандыбала прочь, припадая на лишившуюся туфли ногу. Тихон, вечно готовый жалеть всякую несчастную животину вроде облезлых котиков и хромых собачек, сунулся было следом — утешать. Но замер в самом центре зала, на проходе, потому что в дверях в этот момент нарисовался внезапный Клюв собственной персоной. Он был немного присыпан снежком, непозволительно трезв, а потому теперь, кажется, изумлен до полного остолбенения. И ведь было отчего! В самый момент его появления вайфайная колонка, вновь выкрученная юрисконсультшей Маргаритой Николаевной Невструевой на максимум, оглушительно поприветствовала решившее все-таки посетить компанейский корпоратив начальство голосом Киркорова:«Зайка моя, я твой зайчик. Ручка моя, я твой пальчик. Рыбка моя, я твой глазик. Банька моя, я твой тазик!»
— Лабутены мои, лабутены… — завыла, перекрикивая все и всех, Ируся и, кинувшись к шефу, припала к его бороде, теперь хлюпая соплями и слезами где-то в ее седых зарослях. — Ух ты… — сказал Клюв, придержав ее одной рукой, а после второй протер себе глаза — так, будто не верил тому, что видел. — Как у вас тут… интересно все. — Дык! — подтвердил Михалыч Ваныч и бодро отсалютовал в сторону Клюва бутылкой шампанского, которую в этот момент открывал. Уже растревоженная пробка не выдержала взбалтывания и артиллерийским снарядом ушла в потолок, заметно… взбодрив ничего такого не ждавшего Клюева, но тут его решил поприветствовать еще и главный лизоблюд и подхалим Сашка Петрыкин из отдела продаж. Он вообще постоянно увивался возле шефа — норовил двери ему придержать, нес бессменную вахту в приемной в надежде лишний раз попасться на глаза, а если сталкивался у входа в офис, то подкарауливал момент, чтобы вместе в одном лифте ехать. Тихон, который, в отличие от многих, совершенно точно определил истинную суть этих маневров, проходивших под однозначно радужным флагом, бедолагу Петрыкина даже в глубине души жалел. Гей-радар того совершенно точно подвел — Клюв (уже по ощущениям радара самого Тихона) был натуральнее йогурта «Био-актив». И таким же отвратным! Понятно, не как мужчина, а как начальник, но второе накладывало уж слишком сильный отпечаток на первое. Так что Тихон испытал что-то весьма похожее на мстительный восторг, когда одновременный залп из бутылки шампанского, теперь заливавшего пеной (морскою, однозначно!) платье русалке Леночке, и из игрушечного пистолета, заряженного конфетти и блестками, который зачем-то направил в сторону припозднившегося шефа Сашка Петрыкин, заставил Клюва заметно вздрогнуть. Секундой позже, резковатыми, выдававшими его настроение движениями стряхнув с одежды и волос новогоднее безумие, он отшагнул назад, кажется, норовя спастись бегством. Но ничего у него не вышло. По двум причинам. Из-за Ируси, которая вцепилась в шефа, по-прежнему хлюпая соплями уже знакомое: — Мои лабутены! И из-за Тихона, которого алкоголь в крови и плотно засевшая в печенках злость на Клюва, давеча изрядно вынесшего ему мозг, сподвигли на свое, отдельное стихотворное приветствие. Ага! В виде всем известных строк про Дедушку Мороза — тех самых, классических, что про бороду из ваты и подарочки… Тихон начал, бодро выдал первую фразу, завел было вторую… И вдруг опомнился, остановился в критический момент, не произнеся откровенно оскорбительный эпитет, стоявший вплотную к слову «горбатый»! Но это ситуацию не спасло. Просто потому, что стих все знали, а окончательно разошедшиеся дамы из планового отдела сказанное Тихоном дружно, действуя, как видно, на автомате, подхватили… — Ой! — произнес кто-то в совсем уж глухой, просто-таки гробовой тишине, наступившей в зале после того, как отгремело эхо от «пидораса горбатого» и «ватного мудилы». И, наверно, даже в этот момент все не стало бы полной и окончательной катастрофой, если бы не Маргарита Николаевна и не ее вайфайный «патефон»! — Цвет настроенья синий! — тревожной сиреной завыл Киркоров. Прозвучало это с потрясающей многозначительностью. В ответ на лице Клюва что-то дрогнуло. Этак необратимо, убийственно. И покрывшийся нездоровым помидорным румянцем Тихон понял, что сейчас умрет! Вот просто упадет, где стоит, и всё. Тем более что и Клюв теперь смотрел на него так, будто мерку прикладывал — однозначно, для будущего гроба. — Задумка… творческая, — замогильным голосом сказал он. — И исполнение дружное. Но есть вопрос: почему вы меня так не любите, Васькин? — Мы любим, очень любим, Илья Иванович, — кинулся вперед Петрыкин. — Да, да она сейчас звезда. Все предрассудки ерунда! — поддержал его вайфайный Киркоров, но вдруг со всхлипом заткнулся — кто-то потрезвее добрался до Маргариты Николаевны и, прошипев: «Вы смерти нашей хотите?», вырубил ее «патефон». — А шо такоэ? — возмутилась та, поднимаясь в полный рост вся в черном — только капюшона и косы ей не хватало, чтобы смертушка Тихона оказалась обставлена уже вообще всеми атрибутами. — Это всё он! Всё он, Илья Иванович! — выплясывавший рядом с шефом Петрыкин махнул рукой в сторону Тихона. Махнул и… вдруг выстрелил из все того же игрушечного пистолета, который на свою, а, вернее, на Тихонову беду к этому моменту уже успел перезарядить. Заряд конфетти и блесток обсыпал жертву с ног до головы, повергнув в состояние кататонического шока. — Ранен! — задушенно прокомментировал Михалыч Ваныч. — Убит, — возразил ледяным тоном Клюев, отстраняя от себя Ирусю с ее лабутенами и таки поворачиваясь спиной к разудалой общественности. Как только шаги его, более всего похожие на каменно-тяжелую поступь Командора, стихли, все тут же загомонили. И только начавший стремительно трезветь Тихон стоял посреди всего и понимал, что да — убит. Насмерть. Потому что уволен. И теперь совершенно непонятно, на что дальше жить, чем платить за еду, квартиру, проезд на метро. За одежду и художественную школу для растущей Мыши. Ну и за все остальное прочее. — Догоняй, — негромко шепнул совершенно незаметно подкравшийся сзади Михалыч Ваныч. — Иначе пиздец. Не простит. Знаю уж его. — Но это же случайно все! Я ничего такого… И вообще шутка… — проблеял Тихон. — В каждой шутке, как известно… — возразил туманно Михалыч Ваныч и энергично подпихнул в спину. — Еще и Петрыкин, гондон штопаный, со своей пукалкой: «Это все он! Это все он!» Удавил бы, да времена нынче больно гуманные. Короче, дуй за Ильей следом, уговаривай и не бзди. Потому как, может, оно и к лучшему все… По поводу «к лучшему», Тихон вот вообще ничего не понял, но что-то внутри, сильно похожее на интуицию, подсказывало, что опытный кадровик прав. Однако от подобного понимания смелости не прибавлялось никак, а Тихон знал лишь один способ ее по-быстрому укрепить. Пошарив вокруг алчущим взглядом, он увидел ту самую зеленую бутылку шампанского, которое «выстрелило» в момент появления Клюва. Она была наполовину пуста, но оставшегося могло вполне хватить для укрепления боевого духа. Особенно с учетом выпитой до этого водки. Короче говоря, Тихон выхлебал все прямо из горла, отфыркиваясь из-за лезших в нос пузыриков, а после устремился вслед за разгневанным Клювом… И это было последнее, что он помнил. Кочерыж твою медь! Что же он творил, уйдя в алкогольную тень? И чем дело кончилось? На глаза попался еще один «кадр» из киноленты под названием «Новогодний корпоратив» — рисунок, на котором Мышенция изобразила, как один развеселый мужичок опять-таки в дурацкой новогодней шапочке засунул в рот другому что-то исключительно похожее то ли на связку противотанковых гранат времен Второй мировой, то ли на пачку китайских новогодних салютов. Засунул и теперь коварно поджигал фитиль… — Мышь, а Мышь, а это кто? — Ты. — Я?! Но почему?.. — Отрыв башки, — пояснила Мышь, — который ты бедному Деду Маразму сделал! — Палец переместился с поджигателя на второго мужичка, который смирно стоял со взрывчаткой в широко раскрытом рту. — А без бороды он, потому что нету ее уже — сбрил. — Кто? — Дедушка Маразм, — проговорил кто-то от дверей в мышиную комнату, и Тихон от неожиданности даже голову в плечи втянул, оборачиваясь. Он что, вчера по-пьяни дверь входную забыл закрыть? Иначе откуда взялся этот тип, который нагло вперся в чужую квартиру и, более того, в комнату к Мыши?! Осознание, что в результате может пострадать дочь, встряхнуло. Адреналин плеснул в кровь, гася первоначальный испуг. Тихон, мигом обретая секундой ранее отсутствовавшие силы, вскочил на ноги и загородил собой ребенка. Из оружия под рукой оказалась только детская табуретка на коротких ножках, расписанная цветочками. Ее-то Тихон и схватил, занося для удара… Да так и застыл дурак-дураком. Во-первых, потому, что незнакомец был спокоен, нападать даже не думал и смотрел иронично. А во-вторых, потому, что Мышь его явно узнала, совершенно не боялась и даже, кажется, обрадовалась: — Во! Так тебе точно лучше! Правильно, что я тебя уговорила. — Это точно — уговорила, — со вздохом согласился незнакомец, который все больше напоминал Тихону кого-то. Сощуренные глаза, крупный нос, соль с перцем в довольно длинных волосах. А еще внезапно открывшиеся из-за отсутствия усов и бороды чувственные губы и решительный подбородок… — И-илья И-ив-ванович? — поскальзываясь на гласных и спотыкаясь о согласные, неуверенно предположил Тихон. — Дед Маразм, — с легким полупоклоном поправил совершенно внезапный, непонятно откуда тут взявшийся Клюев, а после припечатал: — Остальные, данные вами мне вчера определения, все возрастного ограничения восемнадцать плюс, так что я озвучивать их пока не стану. Попозже… обсудим. — Я ничего не помню. Ничего! Как… Как получилось, что вы здесь?.. — Я был зол, — отрезал Клюев и скрылся в глубинах квартиры. Тихон же так и остался стоять, разинув рот и выпучившись в загорелую и весьма мышечно-фактурную спину своего начальника. Голую. Да и ниже были только трикотажные спортивные шорты, в которых Тихон признал свою собственную одежку. Клюевскую задницу они обтягивали неприлично плотно, и это… смущало. Был зол? И что это должно значить? «Цвет настроенья синий» и «в каждой шутке есть доля правды»? — Как он тут оказался? — свистящим шепотом спросил Тихон дочь и, подозревая худшее, ухватил себя за филей. Мышь дернула плечиком и вновь взялась за фломастеры: — Тебя, Тишь, пьяненького привел. Меня увидел и обалдел почему-то. Потом сидел слушал сказку, которую ты мне на ночь рассказывал. Сначала молчал и хмурился, а после смеялся громко. А когда ты носом клевать начал, мы тебя спать уложили и сели на кухне — пить чай и беседовать. Филейная часть, подтверждая сказанное, не болела (а должна была бы в случае… гм… контакта, потому как Тихон секса нормального не имел уж с год так точно!), а значит, «самого страшного» не произошло, и «девичья честь» не пострадала. Можно было выдохнуть хотя бы по этому поводу, но вот остальное… — И о чем беседовали? — О занятиях в школе и о Петьке, который тебе не нравится, а он хороший и смелый. О маме и о том, что она ушла, потому что ей голубой цвет не подходит. Тихона словно кипятком окатило. — Мышь… Ты откуда?.. — Я слышала, Тишь, что она тебе говорила, когда вещи собирала. И про тебя, и про меня. Тогда я только плакала, а теперь поняла, что она глупая женщина. Потому что дети от мужчин, которые голубой цвет любят, нормальными рождаются, а не какими-то неправильными. — О господи! — совершенно шокированный Тихон, присел на корточки и потянул дочь к себе в объятия. — Не надо тебе это было слушать. Ерунду она тогда сказала! — Я знаю, — Мышь мокро ткнулась Тихону в щеку, а после в нос и в подбородок. — Мне Петька тоже так сказал. Сказал, что ты хороший. И что лучше голубой цвет, чем синий, как нос у его папаши. — О господи! — повторил Тихон и тоже поцеловал дочь. — Говорил же, не надо тебе с ним… — Он хороший! — решительно перебила Мышь и отстранилась, хмуря бровки-галочки. — И в школе меня от всех защищает! Тихон спорить не стал. И потому, что дочери поверил, и потому, что несколько не до соседского Петьки из неблагополучной, сильно пьющей семьи сейчас было. Попозже следует присмотреться, а вот сейчас… Эх! Со своей бы внезапно вскрывшейся голубизной разобраться… О которой теперь, как выяснилось, знает не только соседский Петька, но еще и Клюев… И если Петька — это ерунда, кто ж ему поверит? То Клюв — это серьезно. Особенно серьезно после эпичного выступления на корпоративе! — А этот, там, — понижая голос до совсем уж тихого шепота, спросил Тихон, — ну, Дед Маразм, он… Он что обо всем этом сказал? — Отрыв башки! — Мышь уже знакомым важным жестом подняла вверх пальчик. — А еще, что займется твоим воспитанием. А я сказала, что его самого еще воспитывать и воспитывать, хоть он уже старый и скоро умрет, как дедушка с бабушкой. А он: нет, не старый, это просто борода такая для солидности. А я: тоже мне солидность! А он: сбрею, если ты перестанешь меня забалтывать и спать наконец ляжешь. — И ты?.. — И я легла. — А он? — А он сбрил! Сначала ножницами кромсал, а потом добривал уже твоей бритвой. — А это ты откуда знаешь? — Подсматривала. А что? Я улягусь, как дурочка, а он так бородатым и будет ходить? — Мышь! — А давай его у нас оставим? — Кого? Клюева?! — Его, вообще-то, Ильей зовут. — Да знаю я! Но, Мышь, как ты себе это представляешь? Он ведь не игрушка и даже не щенок… — Всего лишь Дед Маразм, — сахарным голосом произнес из коридора явно все слышавший Клюев и вновь вдвинулся в Машкину комнату. На этот раз он был одет в привычное офисное — видимо, в то, в чем и был вчера вечером. И все равно выглядел настолько странно, что трудно было отвести глаза от его чисто выбритого лица. Ну реально мужик вместе с волосней с подбородка лет двадцать снял! — Я должен извиниться, Илья Иванович… — заблеял Тихон. — Вне всяких сомнений, Васькин. Но позже. — Взгляд Клюева скользнул на Мышь. — Так. Что касается дежурства на праздники. Теперь мне многое стало понятно. Спасибо Маше, объяснила. Внятно и без встречных… эмоций, в отличие от вас. Так что вопрос снят. Занимайтесь ребенком. Это важнее. На время каникул можете… — А мы завтра на каток идем, — влезла Мышь с самым невинным видом. — Спорим, ты на коньках уже и забыл как кататься? — Я, конечно, по мнению твоего папы давно в маразме, но все же не до такой степени. — И «пистолетик» делать умеешь? — Эмм… — Спорим, свалишься? — Мышь, — тревожно зашипел Тихон, посматривая на начальство. Было дико неловко… И в то же время как-то, что ли, смешно от одной только картинки: Клюв на катке делает «пистолетик»! С другой стороны, он ведь тоже человек… И тоже может… — Пойдешь с нами? — тем временем гнула свое Мышь, всегда отличавшаяся удивительным упорством в достижении целей. — Я должен подумать. — Взрослые всегда так говорят, когда делать и не собираются. — Ты очень умная девочка. — Я знаю. Ты ведь папу не уволишь из-за того, что он тебя Маразмом обозвал? — Нет, не уволю, — рассмеялся Клюев и, развернувшись, отправился в сторону прихожей. Кажется, при этом еще и насвистывая что-то весьма похожее на Киркоровское «Цвет настроенья синий»… Можно было бы сказать, что после его ухода Тихон испытал истинное облегчение, но это стало бы только частью правды. Во-первых, на душу давил пока что не пережитый, не переваренный стыд за свое поведение, с подробностями которого еще только предстояло ознакомиться, допросив сослуживцев. А во-вторых, страшил этот самый разбор полетов в начальственном кабинете. Не было сомнений, что он состоится и что Клюв про свое желание расставить точки над «ё» не забудет. Так что в течение всех праздников: дома за Новогодним столом под Кремлевские куранты, на катке под все того же Киркорова (чтоб ему самому посинеть!), на детской елке в цирке, в кукольном театре и в совершенно шикарном Палеонтологическом музее, куда по настоянию Мыши пришлось взять еще и соседского Петьку, — Тихон думал только об одном. О Клюве, за каким-то хреном ночевавшем в квартире своего сотрудника, и о том, что этот тип теперь знает тайну, которую Тихон прятал всегда и от всех. И нет, не потому, что склонности свои постельные считал богомерзкими или постыдными. Просто наивная романтическая юность с верой в разум и справедливость окружающего человечества остались позади, и Тихон прекрасно понимал, в каком мире живет. Мужчина-гей воспитывает несовершеннолетнюю дочь? Ужас, кошмар и Содом с Гоморрой. И плевать, что дома ребенку хорошо, а в интернате, в который Мышь как пить дать отдадут по настоянию возмущенной общественности, настанет жопа. Короче говоря, Тихон, прекрасно осознавая все это, очень боялся потерять дочь, а потому таился как мог и трахался примерно раз в год. Анонимно и одноразово… А теперь вот — полный и окончательный Дед Маразм! Как вскрывшееся скажется? Чем грозит? Как поступит Клюв? Что потребует за сохранение тайны? Частичный ответ на этот вопрос Тихон получил в первый же рабочий день. И не от Клюва, а от Сашки Петрыкина. — Ну и что? Как он в постели? — спросил он и даже как-то вроде оскалился. — Кто? — не понял Тихон, на всякий случай отступая в сторону. — Можешь гордиться. Первым заполучил! Но мы еще посмотрим! Посмотрим, кто кого, Васькин! Такого мужика еще удержать надо суметь! — Какого? Ты, Саш, бредишь на почве недотраха? — Нету у меня никакого недотраха! — еще сильнее окрысился Петрыкин и уже развернулся, чтобы уходить, когда Тихон, вдруг кое-что все-таки вкуривший, ухватил его за рукав. — Погоди! Ты что, про Клюва? Он… Он что, правда голубой? — Ты издеваешься, да? — пытаясь выдраться из захвата, огрызнулся Петрыкин. — Я же видел, как ты на корпоративе вис на нем и отирался! — Да я на ногах не стоял, Саш! Потому и вис. Не помню вообще ничего. Утром дочь рассказала, что Клюв меня до дома довез и ей на попечение сдал. Стыдно — жесть как. А ты что решил? — Я видел, как вы целовались и ты его за задницу лапал, — мрачно прошипел Петрыкин. А после все же освободился, поправил сползший с плеча свитер и удалился вдаль по коридору. Летящей походкой, блин! Тихон же только и смог, что проводить его остекленелым взглядом. Просто потому, что все это время переваривал услышанное: Клюев действительно гей и он — Тихон Васькин — с ним уже целовался, хоть того и не помнит совершенно! Что это могло значить? В первую очередь, что кара за содеянное на корпоративе может быть совершенно конкретной — анальной. Пугало ли это? Тихон отправился в туалет и долго плескал в лицо холодной водой. А после выпрямился, глянул на себя в зеркало и честно ответил: нет! И потому, что из-за нехватки секса, в которой он только что обвинил Петрыкина (ага! У кого чего болит!), у него у самого давно ломило в яйцах и, кажется, даже в голове. И, главное, потому, что это был он — Илья Клюев. Зловредный донельзя, но при этом внешне совершенно шикарный, а еще прямолинейный, решительный, жесткий, умный, прекрасно образованный, брутальный, с профилем-топором… Интересно, правду говорят, что размер носа точно указывает на размер члена?.. Эти мысли так и крутились в глупой Тихоновой башке. В итоге он настроился на любой поворот сюжета и этого самого поворота в какой-то степени ждал. Но оказался совершенно не готов к тому, что Клюв о своем оскандалившемся по всем фронтам сотруднике просто забудет. Нет, он здоровался вежливо при встрече в коридоре, спрашивал о Мыши, но, выслушав ответ, разговор сворачивал. Тихон, не выдержав такого, даже как-то подлез с расспросами к Ирусе: мол, как там шеф, то да се. Ируся пребывала в благостном настроении, да и вообще к Тихону относилась хорошо, а потому поведала по ее мнению основное. Что шеф-лапочка, подарил ей конвертик с деньгами на новые лабутены. И что без бороды он стал просто-таки офигенным красавчиком. — А на меня? На меня он не сильно злится после того, что я выкинул? — Да кто ж его знает, Тишь? Ну, не вызывает на ковер-то, нет ведь. А вот Петрыкина за его этот пистолет дурацкий так отымел, что тот на полусогнутых из кабинета вылез. — В смысле… отымел? — услышав в сказанном совершенно определенный подтекст, прошелестел Тихон. — Ну как? Я не все, конечно, слышала, но, когда тот дверь-то уже открыл, чтобы уходить, Клюв выдал вдогонку: мол, надеюсь, вы меня поняли, а если нет — уволю с волчьим билетом. Ну и все. Петрыкин в приемную выбрался и ка-ак рванет в сторону сортира. И глаза у него при этом такие… дикие совсем были. Ну я и решила, что это Илья Иванович его за пистолет. А за что еще-то? У Тихона мысли о причинах произошедшего были другими. Выходило, что, скорее всего, разобиженный идиот Петрыкин отправился к Клюеву со своими претензиями и знанием о тайном гейском поцелуе. Ну и предсказуемо огреб по самые гланды: кому ж захочется, чтобы по собственной компании о тебе ходили педрические слухи? Но почему тогда Клюв не стал объясняться с Тихоном — так, как поначалу и планировал? Время шло. Ничего не менялось. Ну, пожалуй, кроме того, что сбритую из-за Машки бороду Клюев больше так и не отпустил. Поначалу явление шефа в новом имидже произвело фурор. Дамы из отдела планирования даже поссорились, строя версии, которые могли бы покрасочней объяснить произошедшие во внешности Клюва перемены. Но потом все привыкли. Да и не происходило ничего скандального: никто не женился, никто не забеременел, даже не уволили никого. И премии выписывались с завидным постоянством… Одно слово — тишь! Тот самый Тишь, который от всяких разных мыслей уже окочерыжел вконец — аж сны эротические с участием своего начальника видеть начал! И были они такими, что еще немного, еще вот совсем чуть-чуть, и Тихон уподобился бы Петрыкину — стал бы подкарауливать Клюева у лифтов и пастись с независимым видом у двери в его кабинет. Всё, вот буквально всё, несмотря на титанические усилия самого Тихона, шло именно к этому, но тут произошло нечто уж совершенно неожиданное — ближе к майским праздникам его вызвал к себе в кабинет Михалыч Ваныч и предложил… уволиться. — Вот здесь распишись. — Что это? — Заявление по собственному. — Но… — И еще вот здесь. — А?.. — А это другое заявление. О приеме. — Ку-куда? — На площадь труда! — Михалыч Ваныч заржал конем, а после сделался серьезен и пояснил: — В одно местечко непростое, но хорошее толковый спец твоего профиля нужен. Работа стабильная. Зарплата достойная. Соцпакет — закачаешься. И для тебя, и для ребенка. Я договорился. Тебя проверяли и теперь точно берут. Поупирались, конечно, из-за твоих… гм… жопных предпочтений. Но я слово дал, что все будет чики-пыки и через твои тылы ни один враг к их секретам не зайдет. Тихон в ответ наверняка уставился на бодрого кадровика глазами какающей собачки (хромой да еще и облезлой, ага!), потому что тот снова загоготал жизнерадостно и громогласно и, только хорошенько отсмеявшись, доверительно поделился явно наболевшим, но совершенно непонятным и к Тихону и его увольнению явно не имеющим никакого отношения: — Принципы у него, понимаешь! Принципы! На работе ни-ни! А где ему еще с нормальным парнем познакомиться, если он на этой самой работе днюет и ночует? — Кто? — Не тупи, ты ж не Петрыкин! Понятно, про Илью речь! У него ж в башке что? Ерунда всякая! Мол, никак невозможно допустить, чтобы у предмета, так сказать, его ночных грез мысли возникли, что Илья своим служебным положением пользуется и к половой, понимаешь, связи его принуждает. А потому — смотри выше — на работе ни-ни! Вот и сидит клювом своим, понимаешь щелкает! Дятел… синекрылый. — Клюев?! — Мухлюев! Дед Маразм и зайцы, мать его! Подписывай, говорю, а то хуже будет! Или… — Тут Михалыч Ваныч сощурил глазки, ставшие вдруг недобрыми и воистину медвежьими. — Или я ошибся, и ты в нем не заинтересован? — Я? — поразился Тихон. — Хуя! Ну? — А вы что, господину Клюеву фея-крестная, чтобы ему лямур-тужур добровольно-принудительно устраивать?! — внезапно обозлившись от такого наглого влезания в чужую жизнь, заорал Тихон. — Ему, может, и крестная, а кому другому и зубной могу побыть! — стискивая пудовые кулаки, пригрозил Михалыч Ваныч. Тихон на него глянул и вдруг прыснул со смеху, неожиданно и совсем не к месту вспомнив Машку и ее новогодние рисуночки. Интересно, как бы выглядела в ее исполнении Зубная фея, если бы в качестве «основы» для ее портрета был бы взят сидевший напротив медведь? Тихон смеялся, вытирая пальцами глаза и не имея никакой возможности сдержаться. Смеялся, хоть каждую минуту и ждал, что прилетит в ухо или в нос. Но ничего такого не случилось. Михалыч Ваныч вдруг тряхнул башкой и тоже загоготал, аж ногой притопывая, а отсмеявшись, наконец-то перестал наезжать и пустился в объяснения: — Ты, это, извини. Все от службы никак не отойду. А там просто: приказал — сделали. Не сделали — пиздюлей или пулю в затылок. Гм… Короче, о чем я? Если Илья тебе интересен… — тут Михалыч Ваныч вдруг замолчал, поразмыслил и поправился: — Только серьезно, без всякой этой вашей… жоповерти, а по-настоящему! Если так, то просто подпиши заявление на увольнение. Ты от этого по-любому только приобретешь. А у него будут руки развязаны в том смысле, чтобы начать клинья к тебе подбивать. Заставлять к нему в койку укладываться, понятно, никто тебя не будет. Даже я. Как пойдет, так и пойдет. А дальше… Ну что дальше? Не маленькие, чай, оба! Наладится у вас — я за друга, которому многим обязан, буду рад. Не наладится — опять-таки смотри выше: ты не в проигрыше. Ну? Будешь думать? Или сразу решишь? И Тихон взял да и решил! Вот просто не сходя с места! Больше всего боялся, что все сказанное Михалычем Ванычем — туфта. Что и после увольнения Клюв на горизонте так и не появится. И ошибся. Потому что тот будто за углом ждал. А уж когда наступило лето, и довольная Машка отбыла по чуть ли не бесплатной путевке на море в детский лагерь («Я же говорил, что соцпакет — закачаешься!»), Тихон и охнуть не успел, как все закрутилось уже по-взрослому, по-настоящему. Дом у Ильи был светлым и просторным. Да и стоял на большом лесном участке, вдали от соседских строений. Настолько, что на окнах даже занавесок не было. Это поначалу сильно смущало, но все же не до такой степени, как близость голого и возбужденного Клюева. Член у него, кстати, был вполне себе среднестатистическим — и у самого Тихона отрос примерно такой, — а вот опыт… Опыт, как показалось, имелся действительно из ряда вон выходящий. Потому что еще никогда в жизни Тихону в постели не было так хорошо и как-то, что ли, свободно. Илья брал, а после с той же легкостью и видимым удовольствием отдавался сам. Он зажимал, с силой подавляя сопротивление, а после опускался перед Тихоном на колени, чтобы покориться ответным желаниям. И при этом ни разу, ни на секундочку, ни на миллиметр не позволил думать или чувствовать, что в постели кто-то из них главнее или сильнее. Еду тоже готовили вдвоем, честно поделив немудреные обязанности. А после ели и рассказывали о себе то, что к этому моменту еще не было открыто: о прошлой жизни, о принятии себя и своей ориентации, о людях, которые все это время шли рядом или, напротив, отваливались, убирались прочь. Илья, как выяснилось, тоже был ранее женат, но на женщине, которую действительно любил и уважал. Вот только умерла она совсем рано. — А умирая, ума вложила. Все про меня, оказывается, понимала. Ну и сказала: перестань прятаться сам от себя, живи полной жизнью. Одна она, жизнь… — А моя… — Мне Мышь рассказала. Разные люди-то. Разные… И не куксись по этому поводу. Лучше иди ко мне. Это какая-то полная дичь, но я постоянно хочу к тебе прикасаться. И он прикасался. Руками, губами, всем телом. И Тихон в ответ тоже изучал, сжимал, прикусывал и гладил. После очередного захода анус с непривычки стало щипать, и Илья тут же затеял игру в доктора — заговорил специальным врачебным голосом, поставил Тихона раком, а после самым тщательным образом начал смазывать чем-то по ощущениям охлаждающим. Смазывал и очень серьезно расспрашивал о том, как же так получилось, что у пациента сзади все выглядит так, будто бы он занимался гомосексом в пассивной позиции. Тихон, понятно, тут же сознался в своем грехопадении, а потом и в том, что развратен настолько, что и на доброго доктора у него тоже крепко стоит. — Действительно, как сильно все… распухло! — с затаенным смехом, сообщил Илья, ощупывая «очаг возбуждения». — И что же мы будем с этим делать? Мой что-то разгулявшийся маразм не позволяет вспомнить, как мы эту проблему решали ранее… — Методом тыка, дедушка. Методом тыка… Тело у Ильи было идеальным — стройным, сухощавым, жилистым. Никакой излишне накачанной мышцы́, никаких новомодных татуировок, которые, как казалось Тихону, скорее пачкали, чем украшали кожу. Зато взгляд неизменно привлекали прекрасно вылепленные запястья и совершенные щиколотки. Но более всего Тихону нравилась спина Ильи — узкая в талии, широкая в плечах. Фактурная, гибкая, расчерченная на две половины узкой впадиной позвоночника и украшенная на пояснице двумя ямочками, которые так приятно было целовать, пока пальцы аккуратно хозяйничали в анусе, готовя его к соитию. Не удивительно, что Тихону хотелось брать Илью именно так — любуясь его спиной, тиская в руках ягодицы, целуя лопатки и заходясь при этом от восторга. Оба были проверенно здоровы, а потому могли позволить себе отсутствие презерватива. И это тоже сближало, превращало секс во что-то еще более интимное и яркое. Да и Тихону так нравилось наблюдать, как его сперма неторопливо вытекает из ануса только что отдавшегося ему мужчины! Нет! Не просто мужчины — Ильи. — Ты такой красивый! Стой так и не вздумай дергаться. Хочу… попробовать. Чистоплотность партнера, как и его здоровье, тоже сомнений не вызывала, а потому эта сексуальная фантазия — поцеловать, собрав губами сперму из только что оттраханного ануса, не казалась чем-то из ряда вон выходящим. Напротив, зажигала, манила. Но все же жарче всего становилось от реакции на происходящее самого Ильи: от его взглядов, его стонов… Ну и, конечно, несказанно радовал и расслаблял тот незатейливый факт, что в большом, крепко и надежно отстроенном доме звуки любви никого не могли побеспокоить. Мышенцию-то по возвращении из лагеря Тихон к Илье тоже привозил… Сначала — переживая и стесняясь. Потом, поняв, что дочь принимает Илью с легкостью и без лишних вопросов, — куда более свободно. — Она у тебя чудесная. Я, кажется, сначала влюбился в нее, а уже потом в тебя, Тишь, — как-то сознался Тихону Илья и глянул виновато. — Ты меня вообще поначалу так дико раздражал… — Врешь. Мне Михалыч Ваныч про твои хотелки на мой счет давно все слил. — Желать трахнуть и беситься из-за твоих косяков и вывертов — разные вещи. Тихон вздохнул, соглашаясь. О том, как дико и яростно он сам ненавидел треклятого Клюва, сообщать казалось стремным и вообще неразумным. Так что обо всем этом лучше было продолжать хранить молчание. Но кое-что все-таки свербело, требуя разъяснения. — Я иногда думаю: а что было бы, если бы в тот первый раз, когда ты приволок меня пьяным домой с корпоратива, нас бы не встретила Мышь? — Что-что… Трахнул бы я тебя для вразумления и забыл как страшный сон, после найдя повод уволить. Но вдруг выяснилось, что ты не врал и у тебя на самом деле маленькая дочь, которую не с кем оставить. Дочь, которую ты обожаешь и над которой так забавно трясешься. Дочь, которая любит тебя в ответ преданно и самозабвенно… Мне тогда казалось, что так могут любить только дети. А потом я понял, что нет, не только… — Прямо ты мне о своих чувствах ведь никогда не скажешь, да? Но я тебя тоже очень люблю, Илья. Очень. Иногда как накатит, так аж до слез. И сказать в такие моменты хочется много, а не получается. Сидишь, сопишь, рот разевая, а на выходе только какой-то «пук», совершенно смешной на фоне того, что чувствуется. — Тишь… Тишь, моя! Переезжай ко мне жить. Насовсем, — Илья смотрел серьезно как никогда. Смотрел и гладил Тихону лицо — брови, губы, наверняка начавший колоться щетиной подбородок. — А что мы Мыши по поводу нашего… воссоединения скажем? — страшась и одновременно желая именно этого, спросил Тихон. Спросил и в ответ услышал лишь смех. — Твоя предприимчивая дочь уже все со мной обсудила. — Сама?! — Ты сомневался? Я нет. Напротив, ждал. — И? — Сказала, что если бы ты не любил так сильно голубой цвет и меня, глупого, то было бы хуже. Потому что вторую маму она бы точно принять не смогла. А вот от второго папы, вроде тебя, такого классного, не откажется. Особенно если этот второй папа — тот еще Дед Маразм. Без бороды, но с подарками. Так что… переезжай, а? Тихон на мгновение представил себе очередные Мышины рисунки из серии «Я, папа и Дед Маразм», пережил что-то более чем похожее на отрыв башки, а после выдал: — Не хочу! Прозвучало это очень серьезно, в точном соответствии с интонациями великого Евгения Леонова из «Поминальной молитвы», а потому попало в цель — лицо Ильи стало трагически меняться. Тихон коварно дождался пика ответных эмоций и только тогда довершил, теперь откровенно улыбаясь во все тридцать два: — Не хочу огорчать вас отказом!**