Непонятый

There's more to the picture Than meets the eye Neil Young — My My, Hey Hey (Out Of The Blue)

Я просто жил, и я просто живу. Таких, как я, в Гондоре немало. В этом нет ничего необычного. Кто я таков? До замужества мать жила в Лоссарнахе и занималась садами и цветами, как, наверно, все лоссарнакцы. Там я ни разу не был: выйдя замуж, мать не возвращалась к себе. Отца она встретила на ярмарке: тот как раз был в патруле, охранявшем рынок, и его пост был недалеко от места, где торговали мать с сёстрами. Все трое встретили там мужей. Тётки вернулись к себе, ведь на ярмарке они познакомились с фермерами, мало отличными от них. Наверняка они по сей день вскапывают грядки и сажают овощи и травы, якобы исцеляющие от всех болезней. Мать скоро почти прекратила общение с ними. Не знаю причины того, но полагаю, с сёстрами ей было скучно, слишком те, по её рассказам, не видели никаких вещей, дальше трав и цветов, росших на полях Лоссарнаха, и дальше забот о своих фермах. Отец же мой родом из Минас Анора, многие в его семье были воинами и стражами, а его сестра недолго была лучницей в Итилиэне, но потом заболела, и службу пришлось оставить. Когда я родился, королём уже десять лет был Эльдарион, сын Элессара, того, что восстановил страну и совершил много достойных деяний, как пишут в хрониках. Когда я подрос, мне довелось даже изучать те хроники. И дела до наших правителей, настоящих и прошлых, мне бы не было, если бы не дед и его бесконечные рассказы, каким великим королём был Элессар и сколько хорошего он совершил, пока не умер. Нынешнего государя дед не ругал, упоминал только, что до дел отца Эльдариону далеко и, пожалуй, ничего плохого в том нет. Всё-таки сейчас мир, а тогда, когда Элессар правил, была война, в таких условиях, мол, правителя лучше видно, как говорят легенды. Про войну, правда, дед не рассказывал, тогда я ещё не мог понять, что он уже не застал их и жил в мире, но, пока не вырос, я верил каждому его слову. Всё-таки дед был умён и многие его уважали. Отец пропадал на службе, захватив с собой моего старшего брата, мать помогала целителям и составляла всякие снадобья. Ей нравилось это, сильнее, чем возня в земле, по её рассказам, ещё в Лоссарнахе она видела себя травницей, но почти не успевала заниматься этим. Всё в нашем жилище пропахло травами, снадобьями, порошками и притирками, которые мастерила мать. От меня тоже пахло ими. И от брата с отцом, после их визитов домой, пахло точно так же. Когда они возвращались со службы, от них пахло доспехами и оружием. Я не годился для стражи: был слишком низкорослым и хлипким, а в травах не понимал ничего и, главное, понимать не хотел. К травам и составлению снадобий не лежала моя душа, точно так, как душа матери не лежала к копанию в земле. Ей я, конечно, помогал, но мать поняла, целителем мне не быть, и не уговаривала меня стараться против желания. Не могу сказать, что со мной не занимались. Я рано выучился читать и играть на дудочке, но скоро дудочка мне надоела, и я забросил её. Петь баллады, что узнал из книг и от приятелей, не выходило: голоса мне не досталось. Но баллад я знал много, мне нравилось узнавать нечто, чего, как я думал, никто из знакомых не знал. И нравилось общаться с теми, кто знал многое из того, о чём книги не рассказывали. А они не рассказывали о многом. В тех балладах и старых поэмах, которые я читал, восхваляли Элессара и его подвиги. Не только его, конечно. Часто воспевали эльфов. Они были совершенны: прекрасны, мудры и часто казалось, что всё дивное, что было в Гондоре, шло от них, ведь женой Элессара была эльфийка, чья красота была несравнима ни с чем, из любви к королю принявшая удел смертных. Те, кто видел королеву, пока она не исчезла, утверждали, что её красота в самом деле была способна ослепить смотревшего. Никто не знает, что с ней стало после смерти супруга. Говорили, та отправилась умирать к себе на родину, однако, многие в это не верили. Сам не зная, почему, но эльфов я не терпел, хоть никогда и не встречал. Но в то, что эльфийка способна выбрать судьбу людей, не поверит никто, умеющий думать. Не верил и я. По тому, что читал, я решил, что эльфы презирали всех, кроме своего народа, ведь их, если верить легендам, сотворили совершенными и безупречными во всех проявлениях: от облика, до ума и талантов. И стать человеком, пусть и после смерти, для эльфа всё равно, что стать овцой или свиньёй, так я решил из того, что смог узнать о них. Мы умирали, они жили вечно. У них было всё. Даже страна за Великим Морем, куда они бежали, когда надоедало жить здесь, у них была. Вот и королева, по моему разумению, сбежала туда, едва Элессар испустил последний вздох и, может, стала там женой одного из королей. Когда ты прекрасна, умирать не хочется ещё сильнее, а когда где-то есть благая земля, сотворённая для твоего народа, этот прекрасный дар хочется хотя бы увидеть издали. Иногда я думал, большая часть моих знакомых мечтает оказаться в том, предназначенном эльфам краю за морем. Наверно, не всем из них и бессмертие было нужно, в конце-то концов оно может и надоесть. Но если всё лучшее, что в мире есть, для эльфов создано, как же в этом случае прекрасна страна, куда они уходят и какие сокровища там под ногами валяются? И жить там наверняка замечательно, не зря ведь эльфы уходят туда насовсем. Конечно, я молчал об этом. Слишком хорошо понимал, меня не станут слушать. Никому, в общем, не было дела ни до эльфов, ни до той страны, куда они уходили. Все жили своей жизнью: трудились, женились, выходили замуж, распевали песни и гуляли на праздниках, переживали свои горести и невзгоды, так было всегда и так будет всегда. Не исключаю, что мне однажды бы надоели те мысли, что не давали мне покоя, когда я был подростком. Я бы вырос из них и стал точно таким, как все вокруг. В этом не было бы ничего страшного, но случилось так, как случилось. И я был рад тому. Едва мне минуло семнадцать, я устроился помощником к пекарю, и теперь от меня пахло тестом, хлебом и жаром почти так же сильно, как от моей матери пахло травами и лекарствами. Я сам не знал, почему мне захотелось печь хлеб, просто решил, что это может мне понравиться и, к счастью, не ошибся. Тогда я ещё жил в доме родителей, но жизнь вокруг меня менялась, вольно или невольно. Брат к тому времени женился и вместе с семьёй перебрался в Итилиэн, откуда была родом его жена. Как и отец, он не оставил службы, а служить в Итилиэне он мечтал ещё до того, как повзрослел. Мать же занималась снадобьями, уже не в одиночестве: зимой из Лоссарнаха приехала одна из племянниц, желавшая стать целительницей, как и моя мать когда-то. Она уже знала многое и дело пошло на лад. Вскоре я понял, что в доме родителей мне более делать нечего, я ведь повзрослел. После праздников в честь победы над врагом я окончательно перебрался в дом к пекарю: одна из его помощниц как раз уехала в Умбар, к родне, откуда так и не вернулась. По крайней мере, в Минас Аноре она больше не появлялась, насколько знали её бывшие друзья. Первый год такого житья я помню урывками. В начале того года умер дед — не выдержало сердце. Он ещё не был старым, просто самонадеянно залез в холодную воду, чтобы освежиться после работы. Я горевал по деду, пусть и недолго: меня захватила моя новая, вольная жизнь. Чего я только не делал тогда! Помню, как танцевал на праздниках и смеялся с самыми красивыми, по моему разумению, девушками. Помню, как проводил вечера в трактирах, пока мне это не надоело. Помню, что однажды не спал две ночи подряд, чтобы проверить свои силы, а потом отправился гулять в поля, где увидел дохлую лошадь. От неё ужасно пахло, и её труп облепили мухи, а местами от него были отъедены целые куски, наверняка это постарались волки или одичавшие собаки. Помню, как ходил с приятелями к ткачихам, они хихикали и напрашивались на поцелуи, а мы дарили им пряники и слойки. Помню, как любил разглядывать ворота столицы, по легенде сработанные по приказу гномьего короля, что некогда ходил с Элессаром в поход и помог ему вернуть власть над Гондором. Мне уже не была интересна та легенда, а ворота казались какими-то правильными, настоящими, такими, какие они и должны быть, настолько всё в них было выверено и уместно. Мне даже хотелось стать кузнецом, когда я рассматривал ладно сработанные детали ворот, но я был слишком ленив для того и ремесло пекаря пришлось мне по душе. Ещё мне нравилась жена моего хозяина, не как женщина, нет, тогда я был слишком мал для этого и вообще не думал о женщинах. До неё я не видел никого подобного. С будущим мужем они познакомились где-то на юге, куда пекарь ездил за приправами. В тот раз, кроме приправ, он привёз ещё и красивую женщину, кожа которой по цвету напоминала одну из пряностей, за которой пекарь и отправлялся в те края и вскоре после его возвращения эта коричная красавица стала его женой. Разумеется, я узнал об этом только тогда, когда стал трудиться у него, ибо никогда не интересовался слухами и особо не обращал внимания на тогдашнее хозяйство пекаря. Но позже всё изменилось и благодаря общению с той женщиной я и узнал многое из того, что знаю сейчас. Она была невысокой, уютной и очень смешливой. Казалось, жена пекаря не способна ни секунды провести без дела: она помогала мужу, шутливо бранилась с возчиками и другими работниками, не забывая, однако, ласково улыбнуться тем, кто работал быстро и без нареканий. Несмотря на то, что она была старше меня всего на несколько лет, я немедля стал для неё кем-то вроде младшего брата. Она привечала меня, как родного, болтала со мной, не забывая расспросить, как прошёл день и не утомился ли я, а под конец беседы, рассмеявшись, вручая мне что-то вкусное. Разговаривали мы о многом. Хозяйка рассказывала, как жила в своём краю, где почти постоянно так же жарко, как в нашей пекарне, упоминала о младшей сестре, похожей на неё, как отражение, и о брате, ушедшем набираться мудрости и пока не возвратившимся домой. По её словам, в краю, откуда она была родом, до сих пор жили те, кто знает, как устроен мир на самом деле. Тогда я и поделился с ней мыслями, не дававшими мне покоя и которые до неё не слышал никто. Она ни разу не перебила и не переспросила меня, а под конец моего рассказа тихо рассмеялась и спросила, не голоден ли я. Тогда я не обиделся, возможно, предчувствуя, что разговор наш не пройдёт просто так. Хотя внимание хозяйки меня и удивляло. Она в самом деле относилась ко мне как к брату, хоть я и не был самым младшим из работников пекарни. Причину подобного отношения не знаю до сей поры: я ничуть не походил на неё. Я был белокожим и светловолосым, в предках и отца, и матери были рохиррим, и кровь тех проявилась во мне в полной мере. Быть может, это вместе с небольшим ростом пробуждало в хозяйке желание заботиться обо мне, никогда не спрашивал её о том. Но она привечала меня, не как мужчину, а как ребёнка, ероша мои волосы и набивая мои карманы лакомствами. Поначалу это забавляло меня, потом начало сердить. Я старался не показать хозяйке свою досаду, но она, словно прочитав мысли, скоро прекратила это. Но мы продолжали наши беседы и я всё больше очаровывался тем, что она знала и как она жила до того, как стала женой пекаря. А однажды она просто подошла ко мне и протянула свиток. Точно в таких свитках я некогда хранил переписанные у приятелей песни и стихи, часть их до сих пор оставалась со мной. Но тут я сразу понял, что хозяйка предлагает мне не древнюю балладу и не песню. — Прочитай, — просто сказала она. — Ты, наверно, такого ещё не видел, — и, улыбнувшись, вернулась к делам. В свитке оказались хроники старых времён, когда эльфы, вернувшись из своей благой земли, начали жить здесь и переделывать людей по своим образам. Вернее, это люди стремились походить на них, что меня не удивило и удивило одновременно. Мне казалось, в старые времена люди больше ценили себя как отдельный народ, не оглядываясь ни на кого и ни на что. С той поры ничего не изменилось, но этого я не знал и почему-то очень разгневался и на эльфов, стремившихся сделать из нас своё жалкое подобие, и на тех древних людей, смотревших на эльфов, как на истину. Причину такого поклонения я не понимал. Может, за ними и не было ничего, кроме невероятной красоты. Красота способна оправдать многое, это я уже знал и не только по своему опыту. К примеру, одна из ткачих, к которым мы ходили, поведала нам, что у её тётки недавно родились две девочки-двойняшки, одна из которых была прекрасна, как её отец, а вторая уродилась в мать, которая, по словам ткачихи, была очень нехороша собой. Красивую девочку, едва той минуло три, забрали в дом лорда, чтобы та училась прислуживать его внучке. Вторая же девочка осталась помогать вновь ждущей ребёнка матери по хозяйству. Ткачиха рассказывала это без удивления, словно ничего необычного в таком поведении не было. Наверное, этому не удивился и никто из слушателей. Все понимали, что красота способна застить глаза, и не пытались противиться её волшебству. Наверно, тем эльфы и были сильны: если есть прекрасный облик, кто устоит перед ним? Свиток я спрятал в сундуке, решив вернуть его хозяйке при первой возможности. Мы были заняты: пекарь решил, что печи нуждаются в ремонте, и потому мы не только занимались нашей работой, но и помогали печникам, когда могли, если наша помощь была необходима. И вот через неделю за свитком подошёл один из них. — Амада сказала, что ты прочёл, — только и сказал он, но я понял, что говорит печник о свитке. Меня не удивило, что он назвал хозяйку по имени. Он не походил на неё, но и остальных печников не напоминал. Выглядел он как один из того древнего народа, который, по легендам, и основал Гондор вместе с Арнором. Его, по моему разумению, легко можно было представить на королевском троне, настолько он не походил ни на кого из окружения и, думаю, не я один заметил несоответствие облика и манер одежде печника. Но все молчали, а я не спрашивал. В ответ ему я лишь кивнул и, после недолгой паузы спросил, кому возвращать свиток. Мой собеседник, ненадолго задумавшись, сказал, что за ним придёт хозяйка, и вернулся к работе. Я не решился его отвлекать, подумав, что, может быть, я всё узнаю завтра от хозяйки или от него. Но на следующий день меня и ещё одного из работников послали за мукой. Хозяйку я не видел ни когда уходил спать, ни когда помогал запрягать лошадь утром. Не видел я и вчерашнего печника. За мукой со мной отправился Муэл, самый юный из помощников пекаря, кажется, ему ещё не было шестнадцати. Правда, он был выше меня и выглядел старше, наверно потому жена пекаря и обращалась с ним не так ласково, как со мной. О Муэле я не знал ничего, кроме имени и того, что он копит деньги. По пути мы почти не говорили: я следил за дорогой, он подрёмывал, время от времени предполагая, какая погода ожидается сегодня и завтра, и болтая какие-то глупости. Он рассказывал, как зимой издалека видел лису, а потом ни с того ни с сего упомянул, что орки уничтожили хозяйство его брата. Затем попытался заговорить о том, что женится, едва найдёт хорошую девушку, но вскоре умолк. Я почти не отвечал ему. Мне было скучно, и не только из-за малых лет спутника. В таких беседах не было ничего нового, мой же дух стремился к чему-то неожиданному, неведомому и неизвестному многим из нынешних знакомых. Сразу после нашего возвращения, Муэл ушёл, хозяин, насколько я помнил, обещал отпустить его на два дня. Я занялся своими делами, ничего уже не ожидая. Мне казалось, хозяйке некогда забирать свиток, потому я забыл о нём, о печнике и обо всём, кроме работы. Но я ошибся: она подошла ко мне вечером, когда я готовился ко сну и, получив свиток, предложила прогуляться к печникам, завершившим работу и устроившим в честь этого пирушку. Я согласился, понимая, что хозяйка явно не только это имеет в виду. Печник с обликом короля, конечно, был вместе со всеми. Он смеялся, разливал по кружкам пиво, что-то рассказывал стоящим рядом с ним напарникам и женщинам. Я заметил ткачиху, рассказывавшую о красивой девочке, и одну из её товарок, худенькую, с длинными косами. Сейчас они обе смеялись, держа в руках стаканы и вяло отбиваясь от ухаживаний собравшихся парней. Хозяйка, легко улыбаясь, стояла чуть в стороне, не забывая перекинуться парой слов с собравшимися. Я выпил вина и уселся ждать. Никто не сказал мне, как стоит вести себя здесь. Я не думал ни о чём, даже не гадал, не случится ли чего-то неожиданное. Все болтали, шутили и пили вино. Я был как все. Когда уже минула полночь и часть гостей разошлась, печник с обликом короля подошёл ко мне. — Ты когда-нибудь встречал орков? — спросил он. В ответ я рассмеялся, не потому, что захмелел: об орках, что недавно сожгли дом его брата, утром пытался рассказать Муэл, но я не стал его слушать. До того о них я не слышал с детства и мне показалось смешным, что об орках со мной пытались говорить двое настолько непохожих людей. Увидев, что собеседник смотрит на меня с удивлением, я немедленно сказал ему об этом. Тот усмехнулся. — Да, забавно совпало, — сказал он наконец, — даже не думал, что об орках вы знаете не только из страшилок, которые распространяются рабами эльфов. Ты, я уверен, не слышал о них ничего хорошего? Я кивнул и неизвестно зачем сказал. — Отец рассказывал, орки просто так уничтожили старый яблоневый сад, где он гулял, — и, подумав, добавил, — отец тогда был ребёнком. Собеседник мой ответил не сразу, то ли задумавшись, то ли гадая, что же стоит мне рассказать. Наконец он заговорил. — Многие уверены, что орков не осталось. Понимаешь? И многие не видят в этом ничего плохого. В самом деле, искажённый народ исчез с падением властелина, которому те служили, разве это не хорошо? Так думают многие, даже не пытаясь представить, даже не бессердечие этого деяния, но его невозможность. Уничтожить народ. Потому, что он стал неудобен и поладить с ним не вышло. Легче убить, чем пытаться ужиться, да? Но это добро для многих. Добро уничтожить взрослых и дать умереть от голода их потомкам? Это добро? Я, почему-то испугавшись, пробормотал, что слухи о деяниях орков ходят всё-таки не зря. Я не хотел спорить с ним, но и согласиться с ним не мог, всё-таки я слышал рассказ Муэла о том самом сожжённом доме. Собеседник не стал меня переубеждать. — Ты прав, — сказал он. — Только я не об этом говорю. Орки не добрый народ, но они народ с обычаями и особенностями. Воспитанные в эльфийской правде люди не могут понять этого. Они жестоки. “Орков больше нет”, говорят эти люди, не понимая, что это значит. Я не о тебе, — собеседник заметил, что я готовлюсь возразить ему. — Многие люди пугают сами себя, сочиняя, в какой мерзости живут неизвестные и невиданные ими создания. Что орки! Например мне приходилось слышать рассказы, что для жителей одной из неблизких стран казни — то же самое, что для нас сочинение песен или, допустим, создание скульптур. Казни, убийства, даже не принесение в жертву. Подробные рассказы, как многие из того невиданного народа перерезают горла просто так, от скуки и из желания приносить смерть и из этого же желания разбивают чьи-то головы о камни, как скидывают жертв со стен высоких дворцов. Как они наслаждаются предсмертными хрипами жертв, их криками и стонами. Как из желания убивать они мастерят ножи, которыми удобнее вскрывать животы, чтобы из тех вываливались — или не вываливались, как убийце будет удобнее — внутренности. Как вырывают сердца у ещё живых людей, ломая кости грудины и разрывая плоть, точно так, как разрывают на куски печёного хряка на праздник. Чтобы достать сердце, ещё бьющееся, но истекающее кровью и любоваться тем, как эта кровь падает с рук, наслаждаться её жаром и запахом. Как они готовы убить девушку, которая только дарила им любовь, сомкнуть руки на горле того, кто мгновения назад был твоим, просто потому, что в силах сделать это. Ты веришь в такое? Меня передёрнуло. Не от его слов и не от страха. Я не боялся, что собеседник будет убивать меня: мы были не одни и, надумай он сделать что-то со мной или с кем-то из окружения, его бы успели поймать и скрутить раньше, чем он причинил бы кому-то настоящий вред. Я уже не понимал, куда идёт этот разговор и что нужно этому странному печнику от меня. Не выдаст ли он мне нож и не укажет, кому нанести удар в сердце или кому горло перерезать? Я не ожидал, что разговор зайдёт о таких вещах и не знал, к чему были эти подробности. Желудок сжался в ком, а хмель из головы почти выветрился, словно я и не пил сегодня. Видимо, я побледнел, так что собеседник, посмотрев на меня, вновь заговорил об орках. Сказал, что они просто другой народ, точно так, как другой народ гномы, хоть уже и говорил это. Разве что добавил, что фигуры, которые считаются намеренной насмешкой над творениями эльфов, вовсе не насмешка, орки просто не могут создавать что-то более тонкое в силу своей природы, а не из-за умысла. Я молчал, почему-то вспоминая столичные ворота, сработанные гномами, вернее то, как рассматривал их и прикидывал, не смогу ли однажды создать что-то подобное и стоит ли пытаться учиться кузнечному ремеслу. Собеседник, словно почувствовав, что мысли мои далеко от него и его рассказов, налил вина в мой стакан и, пожелав добра, отошёл в сторону. Больше тем вечером я его не видел. Немного посидев на месте, я решил вернуться к себе и, наконец, улечься спать. Обратно я шёл один, мало что понимая. По пути меня вырвало, не от страха. Наверно, я в самом деле выпил слишком много. Утеревшись, я юркнул к себе и, наконец, забылся. Всё шло своим чередом. Хозяин, кажется, так и не узнал о случившемся, узнавать было не от кого, да и не интересовался он такими вещами. О случившемся я не то чтобы не думал, я не мог понять, зачем был тот разговор и зачем об этом было говорить именно мне. Будь я другим, решил бы, что тот странный печник решил меня напугать, или, может, проверить перед важным делом, знай мы друг друга лучше, но ничего этого не предвещало. Кто я такой, чтобы доверить мне что-то? Зачем было рассказывать о народе, которого нет? Мне было стыдно, что меня вырвало, хоть никто того и не видел. Я бы постепенно забыл этот разговор и тот случай, если бы не хозяйка. Однажды она просто подошла ко мне и спросила, о чём мы говорили с тем её знакомцем. Я отвечал уклончиво, стыдясь своего страха и того, как он вышел, но хозяйка, видимо догадавшись об этом, поинтересовалась, не было ли рассказов о жертвах и слухах и рассмеялась, когда я подтвердил это. — Он всем рассказывает о таком, — она потрепала меня по волосам, словно забыв, как меня это сердит. — Он многое знает, о чём не ведает почти никто ни здесь, ни на севере. А о народе том может и не сочинил, говорят, были сильные люди, которые правда так жили, но кто ж знает. То, что ты читал, он долго искал в хрониках старины. Многое знает, наверно, тех мудрецов, которых брат мой ищет, видел, — и умолкла. Я зачем-то спросил, не хочет ли её знакомый стать правителем орков и однажды покорить Гондор с их помощью. Хозяйка что-то мне ответила, но я уже не следил за её речью. Я ничего не понимал, даже того, зачем спросил о покорении Гондора: если бы это было так, не думаю, что мне бы сообщили такое. Я даже не думал, кто тот печник хозяйке и не любовники ли они, как, наверно, подумали бы многие (только тогда у меня мелькнула эта мысль). Мне не было дела до этого. Меня будто выжали и вытряхнули, как вытряхивают мешки. Кажется, я разочаровался в чём-то, чего сам не мог понять. Ничего не изменилось, хоть и изменилось всё, но где, в каких местах? Понять этого я не мог. Я не испугался тех речей, хоть меня и сложно назвать бесстрашным. В конце концов, слова всего лишь слова и, пожалуй, придумать что-то подобное может каждый, недаром дети развлекаются страшными историями, веря и не веря в них. Я просто не ожидал, что всё сложится так. Как будто в дорогой книге с золотым обрезом, где ты чаял обрести знания, не нашлось ничего, кроме пустых листов, испачканных краской. Ушёл какой-то смысл, какая-то тайна, которой, думаю, и не было. Были знания, доступные не всем, которыми овладел я, но были ли они истиной? Может, и это ложь, фантазии? С досадой я понял, что сам не знаю, что потерял, несмотря на огорчение и ощущение обмана. Попросив у хозяйки прощения, я вернулся к работе. Что-то должно было оставаться без изменений.