Писец, покорный раб своих же шрамов...

Писец, покорный раб своих же шрамов, Оставленных на его сутуленной спине. Избавиться от них так страстно возжелал бы, Чтоб жить в дальнейшем, Без мысли об ужаснейшем грехе. Но разве тот слуга зовётся рабом, Что яро держится владыки своего? Что вновь и вновь, ночами грезит о свободе, Который день, вновь опуская руки, Чтоб вновь винить весь мир в своей беде? Свой главный страх он отпустить не в силах, Ведь эта память о былом, о том, что было важно. А страх есть тьма, есть шрам, есть сила, Что глушит мысли, душу, саму суть, биение сердца. Глухая боль тех шрамов отзывает – «Ты живой!». Но разве это важно? Когда та память стала меж тобой и светом, Холодной, каменной стеной. О свет! Столь тёплый, жизнь в писце творящий, Пройди сквозь поры камня и прогони ту тьму, Такой манящий, но все же уходящий, Не делай ту чернее тьму, Что есть тот страх, Писцу оковами служащий. Живой луч света, ты крохотный и уязвимый, Коснувшись тьмы писца, ты можешь и истлеть. Но что есть свет без тьмы? А что есть тьма без света? Ты всё-таки значимый... Такой необходимый. И это есть ответ. А раб, несчастный, но живой, Почувствовав ту нежность света, Поднялся на ноги с побитой, Но широко расправленной спиной. Не без сомнений, но с озареньем Что шрам – всего лишь оболочка, А страх – гниющая окова, лишь подкрепленная смиреньем… Способен ли ослабший раб пробить ту стену, Что стоит меж светом и самим собой? Разумный скажет: «Не бывать такому делу! Бессилен он перед судьбой!» А тот в чьем сердце есть тепло ответит: «С причиной, с тем, кто ждет за той преградой, С бедой он справится любой! Достаточно хотеть, желать, мечтать! Стремиться воплотить ту мысль перед собой, И пробить стремлением свой путь, Смеясь над трудностями и над собой, А самое главное – в лицо тому, кого покорно зовёте вы судьбой…»