Потеря контроля

Это происходило всегда на грани сна и яви, когда мозг и тело уже настолько уставали, что отключались на ходу. Со временем он научился предчувствовать это состояние, иногда — целенаправленно вызывать, контролируя, чтобы рядом с ним не было ни души. Хиральный всплеск сотрясает стены, и множество чёрных скользких рук начинают появляться отовсюду, хватать за что придётся и тянуть вниз к земле, стараясь не утащить на Берег как других, а обездвижить, показать свою смоляную власть. В последние годы они появлялись только в убежище, больше нигде Хиггс не позволял себе настолько расслабляться и выпускать контроль ситуации из своих рук. Под землёй же в одиночестве, окружённый лишь своими записями, он полностью отдавался на волю другой стороны. Когда это произошло в первый раз, много лет назад, он не на шутку перепугался, принялся барахтаться, как лягушка в молоке, не понимая, что делает только хуже. Сейчас же он уже знает, чего от него хотят, потому нужно просто расслабиться, другая сторона возьмёт своё и отпустит, взамен оставив приятную негу. Удовольствие доставляемое ему на грани сна было по-особенному сладким, по-извращённому болезненным, но таким невероятно правильным, будто созданным лишь для него. Иногда возникали мысли для чего это все вообще. Еда? Он же до сих пор живой, так что плохой вариант. Размножение? У Смолы для этого миллион способов и стандартный биологический в них не входит. Удовлетворение? А оно вообще нужно маслянистому бесформенному потустороннему хиральному сгустку? Думать оно очевидно умеет, как уже успел понять Хиггс, на низком примитивном уровне, возможно на уровне собаки, запоминающей команды, возможно хочет доставить целенаправленно удовольствие ему? Ещё более маловероятная версия, хиральные твари его не любят так же, как и всех остальных, так чего же прародителю этих тварей его любить. В конце концов это может развлекаться Амелия. Блондинистая сучка любит все контролировать чужими руками, может это её способ показать, кто тут доминантная особь. Впрочем ни к какому ответу от так и ни разу и не пришёл, отвлекаясь на основное действо и напрочь забывая обо всём. Руки, руки, руки. Десятки рук, стаскивающие его со стула на середину комнаты, оглаживающие его изнеможденную плоть, сдирающие одежду. Жадное до ласковых прикосновений тело заводится уже только от этого. Каждый раз это настолько приятно, что Хиггс стонет во весь голос, не обращая внимания, слышит ли его кто-нибудь. Призрачная возможность того, что он забыл отключить устройство связи есть всегда, но, если кто и услышит — следующую ночь уже не переживёт. Не зря на втором месте списка его утех сразу после любвеобильной Смолы идут убийства. В такие моменты Хиггс в целом мире один на один с этими прикосновениями и врываться к нему себе дороже. В голове совершенно пусто, ни одна мысль не тревожит его, не отвлекает от получения столь редкой и столь обильной ласки. С людьми теперь скучно, он проверял. Добрая половина особенно отличившихся деменсов пыталась доставить ему удовольствие. Мужчины, женщина, все сразу — не имеет значение, всё не то. Их теперь можно максимум брать, грубо впиваясь зубами в кожу, демонстрируя власть. Отдаться же кому-то самостоятельно — отныне не в этой жизни. Одна из рук сжимает возбуждённый член сквозь плотную ткань штанов, давит, тянет, массирует. Монаган стонет, на грани возможности выгибая спину. О, он гибкий. Мало кто видел это — практически никто на самом деле, из живых так уж точно. Он чертовски гибкий, и Смола этим всегда пользуется, скручивая худое тело в невероятные узлы, заставляя растягиваться так, как не каждому по силам. Хиггс это тоже проверял, люди от такого стонут от боли, ему же приятно излишнее натяжение мышц, хрустящие кости, вывернутые суставы. Временами террорист подозревал себя в мазохизме. Ткань мешает, натягивается, болезненно впиваясь в кожу, пока не поддаётся, соскальзывая со взмокшего тела. Ремни иногда рвутся, но с каждым разом Смола учится раздевать его все аккуратнее. Маска же растворяется прямо на лице, стекая вниз по шее к выступающим ключицам, едва не забивая рот и нос. Минута — не более. Смола проворна. Внутри живота уже начинает скапливаться тот самый изумительный жар, растекающейся потом ко всем конечностями. Дыхание сбивается, прерываясь на хриплые зачатки стонов, и Хиггс тихонько усмехается, наслаждаясь лёгким недостатком кислорода. Рано или поздно он не сможет это проконтролировать и задохнётся окончательно, но только не сегодня. Он все ещё слишком силён для этого. Избавившись от одежды, Смола с двойной жадностью набрасывается на тело. Голая тёплая светлая кожа куда приятнее шершавой ткани и куда больше нравится ей. Руки охватывают напряжённые бедра и разводят широко в стороны, раскрывая его перед невидимым зрителем. Прекрасный вид, кажется, смола даже урчит, с нажимом проходясь кончиками пальцев по выступающим тазовым косточкам. Хиггс закатывает глаза, откидывая голову, каждый раз сладостное удовольствие становится едва ли не пыткой. Сверхчувствительные нервы сейчас гудят о перегрузке, сминаемые сильными руками. Хочется вырваться, но и раствориться в них навеки. Хиггс обожает метаться меж ощущениями. Дыхания едва хватает на задушенные стоны, когда первые пальцы пока ещё нерешительно кружат вокруг входа, едва надавливая, мужчина лишь хрипит, подгоняя их. Хочется дёрнуться назад, пропуская эту прелюдию, и приступить сразу к главному, но конечности слишком плотно зафиксированы в живой массе — ни шелохнуться. Из раза в раз одно и тоже. Смола не хочет причинить ему боли, не торопится, не давит, несмотря на истинные возможности. Едва не пытает. Он знает, что будет дальше, он готов к этому, он может это принять. «Не томи же!» — почти умоляет Хиггс. Губы размыкаются, пропуская внутрь чёрные пальцы. Они отвратительные на вкус, на запах, на ощущение. Они не похожи на людские, хоть изо всех сил и стараются ими быть. Даже не кусая, понятно — внутри нет костей, лишь плотная упругая жижа, что широко раскрывает его рот, фиксируя будто распоркой, и обхватывает язык, вытягивая его наружу. Тонкие губы сминаются под десятком прикосновений, смачиваются чёрной жижей, поддаются тёплой упругой Смоле. Пальцы скользят дальше: по ровным зубам, по внутренней поверхности щёк, нёбу, задевают язычок и пробираются почти в горло, полностью перекрывая доступ кислороду. Рвотного рефлекса уже нет и в помине, он натренировался. Это почти как минет — если приноровиться, то все пройдёт идеально, а Хиггс ой как хорошо приноровился за последние годы. Если бы был конкурс, кто глубже может принять в себя инородный предмет, то он бы без проблем обошёл даже самую искусную шлюху всей Америки. Так глубоко как он заглатывать не умеет никто. Это даже проверять не нужно. Монаган всегда пропускал момент, когда появлялись щупальца. Казалось бы, отвлечёшься, сосредоточившись на дыхании, а внутрь вместо растягивающих пальцев уже вдавливается крупный смоляной отросток. Как бы он ни хотел, но сначала все равно было чуточку больно. Гладкий щуп имел относительно небольшой каплевидный набалдашник на кончике. Ничего сверхъестественного, но самая широкая часть всегда протискивалась с трудом. Нежные стеночки непроизвольно сжимались вокруг твёрдого навершия, будто стараясь помешать, но лишь обостряли приятное чувство заполненности. Он входил неспешно, плавными рывками прокладывал себе путь в глубины человеческого тела, но потом, достигнув одному ему ведомой точки начинал дрожать. Мелкая вибрация постепенно нарастала, щуп приходил в движение, извиваясь во все стороны каждым своим сантиметром, продолжая двигаться внутрь и наружу. С этого момента Хиггс на долгие минуты терял возможность о чем-либо думать, на чем-либо сосредотачиваться, что-либо ощущать помимо удовольствия. Он всего лишь большой стонущий комок наэлектризованных нервов. Рот же пальцы покидают чуть погодя, когда мужчина начинает захлёбываться стонами и пуще прежнего выгибать позвоночник. Нормально дышать ему, правда, так и не дают. Другой чуть более тонкий щуп пробирается в горло, совершая такие же синхронные поступательные движения. Распятым Хиггс чувствует себя невероятно уязвимым и оттого лишь сильнее возбуждается. Постоянный контроль и постоянное желание подчиняться — небо и земля в нём одном. Его берут только с двух сторон, прикасаются же везде. Оставшиеся руки не только поддерживают дрожащее тело на весу, но и добавляют свою долю в общий котёл удовольствия, переплетая с ним пальцы. Жадный до тактильных ощущений Хиггс вцепляется в них как утопающий в соломинку, собственные ладони скользят, пачкаясь в чёрной жиже, но держат крепко. Ему выкручивают соски, до боли сжимая и оттягивая нежные бусины, массируют внутреннюю сторону бедра, пока ноги не начинают в такт мелко дрожать, стараясь уйти от прикосновений. Бока, шея, волосы, руки, живот, лодыжки, ступни — они везде, прикасаются ко всему, массируют все, нежа со всех сторон. Их десятки и они его будто любят. Они трогают всего его — кроме члена. Предательские руки раз за разом, едва он готов кончить, пережимают орган у основания, не давая это сделать раньше времени. Смола любит с ним играться. Подводка растекается по щекам, а стоны сменяются всхлипами, но она неумолима. Её игрушка будет трепетать столько, сколько она захочет. К первому щупальцу спустя время присоединяется второй, спиралью обвиваясь вокруг, ввинчиваясь внутрь расслабленного тела. Мышцы сдаются без боя, принимая всё, что может предложить Смола. После таких развлечений удовлетворить Хиггса можно разве что руками, да и то потребуется немало времени, чтобы наловчиться, но кто его даст. Проникнуть столь глубоко внутрь, натягивая мышцы живота, и не доставить при этом особой боли может одна только Смола. Гибкая, упругая, тёплая, дрожащая и изгибающаяся — она идеальна. Снаружи плоский живот Хиггса немного увеличивается, под кожей хорошо видно двойной длинный шевелящийся отросток. Руки постоянно на него давят, ощупывают, будто сами удивляются происходящему. Как-то Монаган и сам попробовал прикоснуться — пугает до сих пор. Это ощущается прямо как в том старом фильме про инопланетян, ещё чуть-чуть и его нежную плоть разорвут изнутри, выбираясь наружу. Впрочем, если всё будет сопровождаться таким же неутихающим удовольствием, он не против. Давление снаружи и изнутри вызывает очередной заглушенный стон. Отросток во рту тоже старается проникнуть как можно глубже, но вот делает это далеко не так смело, как его братья снизу. Хиггс вообще уверен, что они хотят встретиться внутри него и окончательно как свинью насадить на шампур. Сравнение смешит. Смеяться не особо удобно, да и довольные слезы уже покрывают глаза плотной пеленой, но он все же надрывается. На секунду вспыхнувший образ костра тает, когда вокруг шеи смыкаются руки. Его снова душат. Детские воспоминания на периферии сознания пускают холодок страха по телу, но любовные поглаживания по дёргающемуся кадыку все же успокаивают. Смола не навредит ему. От недостатка кислорода перед глазами все наконец начинает меркнуть, и отросток нехотя покидает рот, позволяя вдохнуть. Глоток воздуха и снова внутрь. Надолго его не покинут. Они всегда с ним. Рядом, вокруг, внутри. Руки начали аккуратно приподнимать его, вытягивая из лежачего положения. Теперь Хиггс чувствовал себя барышней на средневековой казни. Что за извращенец вообще додумался проверять так женщин на ведьмовство. Всего на мгновение проснувшиеся мысли отвлекли, и Монаган снова упустил момент, когда внутренности заполнила горячая смола. Теперь натяжение кожи было неприятно-болезненным, и Хиггс с трудом положил руку на свой раздутый живот, успокаивающе поглаживая. Как будто беременный. Едва рот освободился, мужчина хрипло рассмеялся сквозь кашель новому мысленному образу. Он пел колыбельные чёрной извивающейся массе его хиральных маслянистых детишек, укачивая их на руках, а сзади его нежно обнимали десятки рук, снова и снова накачивая его смолой. Голова разболелась от таких картин и смех стал нервным, напряжённым, смешанным со снова потёкшими слезами. Щупальце выскальзывало его не торопясь, стимулируя напряжённый член. Многого впрочем не потребовалось. Хиггс кончил раньше, чем его нутро покинул смоляной отросток. Руки усадили его на пол на колени и неторопливо принялись втягиваться в пол, оглаживая на прощание, обещая ещё вернуться. Вся комната осталась в чёрных разводах — опять придётся убираться. По ногам текли остатки смолы, растворяясь в воздухе, и внутри становилось неприятно холодно и пусто. Едва его окончательно оставили одного, сон тяжёлым пологом опустился на глаза, рывком утаскивая прочь из реальности. Больше потеря сознания, чем здоровый сон, но, так или иначе, он отдохнёт, пусть и лёжа на холодном полу в окружении своей одежды и разбросанных безвозвратно испорченных бумаг.