Ты могла бы быть со мной

      - Чего вы хотите для себя? - Как же у него дрожит голос, нет, это не дело, определенно не дело. Разве подобает ему, бесстрастному судие и владыке ада, быть таким по-человечески слабым, таким слишком земным и слишком... Бессильным? Да, именно так. Первые петухи уже пропели, и сейчас Воланд чувствует, как стремительно накатывает на него волнами усталость, будто прибой лижет каменистый берег. Еще не шторм, чтобы захлестнуло с головой, но просыпающаяся Москва светлеет, прогоняя все тени, всю тьму. Скоро и ему не останется в ней места.       Но что же станет с глупыми человечками, когда он исчезнет? Кто будет судить их, таких мелочных, таких предсказуемых и неизменно-одинаковых спустя сотни и тысячи лет? Хотя, разве предсказуемых? После того-то, что тут было? Нет, люди совершенно непредсказуемы, и в этом их главная опасность.       Маргарита, она сейчас должна кричать, бить его кулаками в грудь, повиснуть на шее, заплакать и требовать, требовать, требовать! Того, что он так ждал от неё. А не этот... Веник. Из мерзких, желтых, как лицо безнадежно больного, цветов, которые ей почти впихнула в руки Фрида. Но вместо того, чтобы властно взять то, что ей полагается по праву, что она заслужила потом и кровью на проклятом небесами балу, она просит платок. Пропади он пропадом, провались в ад, чёртов платок! Где она, справедливость? Он же так старался, из кожи вон лез, и всё тщетно.       Но вот, пересохшие губы размыкаются, и в воздухе вязнет осенней мухой крик.       - Я хочу, чтобы мне немедленно, сию же секунду вернули моего любовника! - Он кривит уголки рта, смотря, как по некрасивому, постаревшему, словно на Маргариту свалились все грехи мира разом, лицу текут слёзы.       - Мастера! - И в это мгновение что-то такое щелкает в нём... Воланд делает легкое движение рукой, и шестеренки времени со скрипом останавливаются, оставляя застывшей и женщину со скомканным жёлтым букетом, и дернувшуюся было свиту, и край платья Фриды, что наблюдает откуда-то из-за угла. Маятник на старинных часах в углу не успевает сделать взмах и останавливается на без пяти трёх.       Вечность ходит он по этой земле, но люди не перестают удивлять его в той же мере, что и разочаровывать. Скажи она это всего минуту назад, и всё было бы иначе. У Мессира разрывается сердце, которого нет и не было никогда. Так и хочется крикнуть - глупая, зачем он тебе! Твой Мастер любит не тебя, ему важен лишь его роман. А ты так, Муза. Но никак не та, кому твой любовник, твой... Любимый посвятит всю свою душу. Мастера нельзя винить, его помыслы чисты. Он любит свой роман, он любит своего вымышленного Иешуа, который умер уже как тысячу лет. А скоро, как две тысячи. Но он не любит тебя, как это не печально. Зачем он тебе? Чтобы ты страдала, хотя прекрасно видела, как билась пред Воландом в исступлении ревнующая Гелла? Чтобы ты так же билась перед своим Мастером, пока он будет создавать новый Роман? Этого ты хочешь?       Ведь вечный покой не для тебя, а для него - для Мастера. Тебя лишь просят взять туда, как игрушку ребенку, чтобы, смотря на тебя, писатель сотворил новый образ. Образ Её, страдающей у креста, на котором распяли сына. Хочешь так же быть распятой на собственной любви?       Рука дергается на мгновение, но и этих секунд хватает, чтобы Маргарита уже повисла на шее у безумца с глазами Христа, который на неё-то и не смотрит вовсе, а так, куда-то сквозь, на бегающие в голове строчки романа. Но повелительный жест заставляет окончательно встать часы, так и торопящиеся сорваться в галоп, чтобы отмотать века тяжких раздумий.       Маргарита, Марго, королева, да, именно Королева, пусть босоногая и в одной наброшенной на плечи тоге, сквозь которую просвечивают маленькие персиковые груди и покрытый коротенькими кудряшками лобок. Сейчас, без тяжести аляпистых украшений на нежной коже, почти нагая, ты и есть нагая, первозданная, ты выглядишь как нельзя восхитительней. Тебе не надо ничего, ничего, лишь кудри волос да выплаканные за бессонные ночи глаза - и тогда не найдется в аду блудницы желаннее тебя, а в раю - святой, чище и светлее. Ты ослепляешь этим светом, от которого Мессир устало трет глаза. Как ярко.       И против этой, о, что за оксюморон, дьявольской чистоты, стоит какой-то блеклый нудный святоша, который и ногтя-то твоего не стоит! Руки Мастера даже не обнимают хрупкий стан, а брови нахмурены. Губы отвратительно сжаты бантиком, чтобы отвесить, как нерадивый торговец, поцелуй, будто товар с изъяном. Да разве так целуют королев! Воланд бы показал, как надо. Задыхаясь от жара, сгорая в охватившем тело пламени. Он бы целовал её волосы, припал бы к холодному полу бальной залы, по которому она шла, будто зверь, бегущий по остывающим следам. Вот, чего она достойна. Быть его Королевой, стоя по левую руку от Короля.       Но она выбрала тебя, Мастер.       Нет, Воланду не жаль, ему даже не грустно. Лишь глухая голодная злость гложет его изнутри. Словно он низший из демонов, который больше ничего и не может, кроме как желать, всё больше и больше, не в силах сдержать свою истинную природу.       Он устало вздыхает. И отпускает маятник часов. Тот делает взмах, отмеряя время. Три ровно.