наивный

Чонин молчит, как долго — неизвестно. — Ну? Чувство дежавю не отпускает, Нин уже в третий раз за этот месяц просит Чана подняться с ним на крышу, после школы, чтобы под хищным прицелом карих глаз заново проглотить язык и остатки своей решительности. — Чего звал то? — Я- Хрипит. Обезвоженный от нервозности рот выдает какие-то неразборчивые звуки, руки отказываются слушать потерявшего власть хозяина, а ноги будто после урока физкультуры — тяжелые и дрожащие — что не уходит от стоящего напротив парня. — Я… Вот-, — прокашлявшись, стремясь унять раздражение в глотке, мальчик тянется в карман школьного пиджака, доставая пастельно-розового цвета записку, бережно вырезанную в небольшое сердечко. Хрупкое и неровное — прямо как самого Чонина. Он руки вперед протягивает и «это тебе» прошептать хочет, когда его перебивают. — Мне? — и ловит чанов острый взгляд — совершенно не удивленный, что присыпывает страх новым слоем паники. Получается выдавить лишь характерный хрип. Мальчик совсем забывает, что должен действовать решительно; он сам же себе клялся на этот раз быть неотступным, упорным, храбрым. Так чего же он вновь опускает взгляд? Обещания рассеиваются также стремительно, как и последний огонек потухающей надежды на взаимные чувства. О чем он вообще думал? На что надеялся? — Так это твои шутки были? — тон у Чана совершенно будничный, бровь изогнута, а взгляд — скучающий. Чонин краснеет, но твердо отрицает. — Э-это не шутки, хен… Я… — до смерти смущенный, он, борясь с собственным голосом в голове, поднимает пуганый взгляд и признается. Коротко, судорожно, и впервые. — Я люблю тебя… Глупо было бы Чану делать вид, что он не знал. Чонин такой еще зеленый, наивный, совсем как дешевая тонкая бумага — взгляда влюбленного сдержать не может, румянец на щеках не контролирует, да и заикаться не перестает. Даже почерк на розовых листочках ему невмоготу поменять — а их полно в чановом школьном шкафу (который стоит все же привести в порядок). Притворны были бы слова любви в ответ. Чан же никогда не врет, он — человек правды. Смешно. Чонин же наконец дышать начинает, когда в глаза бьет малый просвет, ослепляя и грея, стоит уголкам губ старшего приподняться. Знакомый трепет охватывает все тело — ведь Чан смеется; так красиво и искренне, что пламя страха, секундой назад полыхающее внутри, оборачивается ласкающим теплом. Какой же Чан безоговорочно красивый — не влюбиться невозможно; девушки всегда облепляют его со всех сторон, липнут как дурнишник, желают любить горячо и старательно. Не влюбиться в него невозможно, и Нин пал очередной жертвой — уверен же, что способен любить хена больше всех; лучше всех. — Ох, Нин… Со сладостного облака грез спуститься приходится слишком резко, в лепешку разбиваясь — ведь на губах у старшего совсем не радушная улыбка, а ухмылка, ядовитая. Сердце мальчика чует что-то неладное, и впервые не подводит хозяина. — Так ты все-таки педик? — бросает Чан небрежно, а Чонину кажется, что его только что выпотрошили и лицом по асфальту провели. — Я- Я не- — Не педик? — обрывает его старший насмешливо и показательно крутит розовой запиской в руке. — А это тогда что? Хен, пожалуйста, прими мои чувства! Обещаю, что хорошо о тебе позабочусь~ Да. Этими грезами Чонин жил еще вчера. — Твое же? — кивок. — Мне писал? — еще один. — Любишь меня? — мальчик позорно отводит взор. — Значит педик. Чонин ошеломленно взглянуть на хена своего хочет, натыкаясь на пылающие презрением глаза, и как в сонном параличе не может пошевелить даже пальцем. В тот момент и разбиваются розовые очки, мир окрашивается в неласковый серый, а первая чонинова любовь плюет ему в лицо — буквально. Дыхание перехватывает, когда разум просветляется — Чан никогда не будет любить в ответ, а его с нежностью смотрящие глаза на самом деле величественно глядели сверху вниз. Все это время. Нин понимает что нужно стереть слюну, пока та не растеклась по щеке вниз, на подрагивающие губы и белоснежно белую рубаху, но поступать рационально у мальчика никогда не получалось; точно также, как и сохранять равнодушие. Выступившие слезы служат красной тряпкой, выдавая с потрохами. — Ты реально думал, что у тебя есть шанс? — и вновь на идеальном лице старшего маска безразличия, но явные оттенки презрения ей не скрыть. — Хен- Я думал… — в неверии молвит Нин. — Еблан, — старший заливисто смеется, брезгливо озирая мокрое пятно на щеке мальчика, пока руки нещадно рвут чониново сердце на мелкие кусочки. — Не подходи ко мне больше, понял? Я с педиками не тусуюсь. — и ступает вперед, напоследок задевая донсена плечом. — В следующий раз так легко не отделаешься. Чонин его даже взглядом не провожает, все еще вперед устремившись, против воли выпуская давно требовавшие того слезы, а те в хлопковую ткань рубахи впитываются. Резко появившиеся спазмы в животе переворачивают вверх тормашками нутро; еще немножко — мальчика вывернет наизнанку. Ноги подкашиваются, и в знак окончательного поражения Нин падает на колени, больно ими ударяясь. Чан последний раз обводит его презрительным взглядом, и уходит, громко хлопнув железной дверью. Наивный. Глупый. Педик. Чонин рыдает, все накопившиеся эмоции из себя выжимая, среди водоворота которых отчетливо ощущается — никогда, кажется, не уйдет — жалкая, ветхая первая любовь; вперемешку с осознанием. Он никогда бы не смог ненавидеть своего хена. Его слова резки, да — обидны даже, но больно не из-за этого. Нин злится (на себя), потому что они правдивы, и правда эта еще несколько десятков раз воспроизводится в голове; вряд ли когда-нибудь забудется. Он неопытный совсем, отчего на подкорке сознания закрадывается мысль, что, возможно, это и есть высшая степень любви к кому-то — когда тебе плюют в лицо, а ты все терпеливо сносишь и продолжаешь любить. Чувства эти как горький табак — обжигают горло и туманят разум, медленно отравляя изнутри и Чонин ненавидит себя за то, что ради Чана готов задыхаться вечно.