Сказка на цыпочках

«Это просто ветер…» - Ветер, ветер, ветер… «Не страшно, совсем не страшно!» - …не страшно, не страшно, не страшно… Глебка сидел в опустевшем школьном коридоре – ребята уже давно разошлись по домам, а он всё сидел и ждал, когда за ним наконец зайдёт Вадик и заберёт его. От окна дуло и завывало, жалобно и скорбно, так что Глебу становилось не по себе, он съёживался под курткой и поджимал поближе коленки. «Это всего лишь…» - Заждался? Он думал о своём и не услышал звука шагов. Перед ним возникло лицо старшего брата, выражающее виноватую улыбку, но Глеб в ответ промолчал и демонстративно отвернулся к окну. В конце концов, он здесь в полном одиночестве прождал его битый час – целую вечность! - Прости, с ребятами вот задержался, знаешь, мы там такую штуку забабахали, а на следующей неделе у нас уже репетиция, попробуем, что из этого получится. Ты бы видел, что мы такое в актовом зале соорудили…, - он с нетерпением начал было рассказывать, но, заметив, что младший даже не смотрит на него, Вадик потянул его за рукав. - Ну ладно, не дуйся, чего ты в самом деле? Идём. Глеб нехотя поднялся и поплёлся за братом к выходу, хотя всё ещё немного злился. Теперь темнеет рано и быстро, как будто кто-то в небе перещёлкивает выключатель. Мама попросила Вадима забрать Глебку после уроков, накормить и вечером уложить спать, на ночь ей опять нужно было идти на работу. Глеб любил, когда старший приходил за ним. Хорошо, когда они с Вадиком вместе. И мама. А ещё – папа… Иногда было в его взгляде что-то строгое, тяжёлое, сердитое (как казалось Глебу), даже жестокое, в этих плотно сжатых губах, в том, как он стискивал кулаки и втягивал голову в свои широкие плечи – «Папа, прости, это случайно, папа, мы не нарочно…» А на фотографиях он улыбался, тихо и скромно, и с чёрно-белой фотокарточки улыбались его серые глаза. Такие же, как в зеркале. Все так говорили – глаза у него папины. Вчера они с мамой снова ругались, она закрыла дверь и старалась не повышать голоса, но Глеб всё равно слышал. А утром отец ушёл из дома, уже не в первый раз и, видимо, до конца выходных. Странное у Глеба было к нему отношение, эти сцены, возникавшие за последний год между родителями, вызывали у него неясное тревожное чувство. И всё равно он любил его, только почему-то не понимал, и лучше было всё же, когда папа был с ними. Раньше ведь у них в семье всё было как обычно, так почему же, почему теперь так?.. Теперь они опять остались с Вадиком. Он ведь не уйдёт, не бросит его одного? Ни через год, ни через два, никогда-никогда? Они снова идут домой вдвоём. Вокруг никого. Под ногами искрится снег, звонко хрустит. И ещё что-то - рядом, совсем близко – идёт, затаившись, следом за ними. Подкрадывается незаметно, прячется за углами домов, выглядывает цветными огоньками из окон пятиэтажек. Фонарь на границе между светом и тьмой. Ребята проходят под ним, и у них из-под ног выползают две тени – маленькая и подлиннее, которые с каждым шагом всё больше сливаются в одну. Что-то слышится. Что-то знакомое. Как тихая мелодия музыкальной шкатулки. Она напоминает Глебу о том, что скоро будет Новый год, с разукрашенной мишурой и гирляндами ёлкой, с мамиными салатами, шампанским в хрустальных бокалах, взятых из серванта специально по случаю праздника, с кремлёвскими курантами и «голубым огоньком» по телевизору. А дома в коробках на антресолях уже лежат и ждут своего часа ёлочные игрушки, стеклянные фигурки, шишечки, шарики-фонарики. Стеклянный звон… Вот оно. Если встать на цыпочки и закрыть глаза, можно услышать… Вот сейчас, тихо-тихо… Снег идёт. - Пойдём, что ты там стоишь? - Сейчас, Вадик… Иду. Дома следят за ними квадратными глазами и перешёптываются за спиной. Где-то в соседних дворах собачий лай, переходящий в вой, в котором явно звучит что-то от волчьих предков, голодное и бесконечно одинокое. Поднимается метель, снежинки лезут в глаза и колются, больно даже, до слёз. И странно, темно, никого нет на улице, и в этой темноте потоком с неба сыпет белое. Ветер завывает, снег стелется белыми змейками под ногами. И сверкает. Разноцветные искорки рассыпаются по свежим сугробам, ещё никем не тронутым, мягким. - Ты чего какой-то хмурый? - Ничего. Я… всегда такой. Он нарочно говорит так. Ну конечно нарочно. И Вадькина рука ложится на его голову и гладит, а Глеб, пытаясь сдержать улыбку, прикусывает губу и наигранно супится. Вадик его раскусил. - Всегда, говоришь? – брат подпихнул Глеба в бок, так что тот потерял равновесие, и повалил его в сугроб на обочине. Младший попытался выбраться, но Вадим налёг на него сверху всем своим весом, схватил за плечи и принялся валять в снегу. Глеб отбивался изо всех сил, стараясь залепить старшему холодной пригоршней, и когда ему это удалось, в его глазках заплясали озорные огоньки. Они завозились, в отчаянной борьбе смеясь, барахтаясь и задыхаясь, глотая снег, который сыпался им за шиворот, колючий, царапал и морозил пальцы. Наконец Вадик сдался и поверженный, с мокрыми волосами, весь раскрасневшийся рухнул на спину. Глеб с довольным видом и тоже заметно порозовевший навис над ним. Он задумчиво заглянул в чёрные, блестящие от смеха и слёз глаза, смахнул с его чёлки растаявшие капли, и лёг рядом с братом. Над ними нависали крыши домов, и с чёрного неба летели, кружась, белые хлопья. Минуту спустя Вадик, точно опомнившись, вскочил. Младший замер, уставившись неизвестно куда. - Вставай давай, - позвал его Вад, но Глеб оставался неподвижно лежать, как будто глубоко о чём-то размышляя. – Глеб, вставай. Заболеешь ещё – мне мать тогда по шее даст. - Заболею и – умру?.. Я ведь умру, когда-нибудь? Улыбка медленно сползла с лица Вадима. - Дурак ты. Рано тебе о таких вещах думать. Вставай скорей, пошли. Ну же. – он потянул его за руку. – И брюки отряхни, мокрые все, сзади тоже. А варежки твои где, дома оставил? Да ты на руки свои посмотри, цыпки будут. - Сам ведь начал. – буркнул младший, зарываясь носом в шарф, на который успело налипнуть несколько льдинок. - Давай сюда, не разговаривай. Вадик взял замёрзшие ладошки брата, начал их растирать и греть своим дыханием. Пар изо рта. Он такой густой, будто сигаретный дым. Глеб решил, что обязательно будет курить, когда чуть подрастёт, как те старшеклассники, которых он видел сегодня у школы. Курить, а ещё играть музыку, как Вадик. Глеб хочет быть похожим на него. Облачко слетает с покрасневших губ брата и растворяется в полумраке. До дома уже недалеко. Снова ветер. От этого пронзительного свиста вдруг становится жутковато, ветер запутывается в скелетах деревьев и треплет их сухие костлявые ветки, которые как будто сами тянутся к маленькому живому мальчику. Но рядом Вадим, который сжимает его пальцы в своих. «Не страшно, ни капельки не страшно!» Они приходят с улицы. От Вадика пахнет морозным чем-то, щёки у него так и пылают жаром, и даже спустя несколько часов, когда они выключают телевизор и готовятся ко сну, Глебу всё ещё кажется, что он чувствует этот его запах. Вьюга свищет в старой оконной раме, то нарастая, то затихая. Но сквозь свист и вой снова едва-едва – мелодия, которую никак не поймать. - Ты научишь меня играть? – задаёт Глеб больше всего мучавший его вопрос. - Ну, если ты так хочешь. Младший отводит глаза и поворачивается к стеклу, за которым кроме непроглядной темноты не видно ничего. - Очень. - Обещаю. Только если ты сейчас ляжешь спать. - А ты… - Что? Глеб забирается под одеяло и устраивается поудобнее. - Ну, говори, что такое? - А ты… Расскажешь мне что-нибудь на ночь? Вадик улыбается, и от этого младшему становится неловко немножко и хорошо, тепло так. - Давай, закрывай глаза. Глебка закрывает и по обыкновению ждёт. Скоро, совсем скоро он научится играть как брат, Вадик ему пообещал. Под вой метели он начинает засыпать, но вдруг в какой-то момент ветер за окном обрывает свою жалостную песню. «Почему стало так тихо?» Вадим наклоняется и целует младшего в макушку, отчего тот распахивает глаза, затаив дыхание. - Спи, малыш, спи. Он накрывает его одеялом и гасит свет в комнате, оставляя одну только настольную лампу. Глеб украдкой наблюдает за старшим и слушает, слушает мелодию, слышимую пока только ему одному. Придёт время, и когда-нибудь Глеб исполнит её сам, обязательно.