Утопая

Кровь стекала по её пышным юбкам, окрашивания белоснежные оборки в красный. Аято сделал шаг назад, любуясь своей работой, любуясь её лицом, искривлённым гримасой боли. Сейчас она была особенно красива, очаровательна в своей беспомощности. Идеальна. Одной рукой она опёрлась о стол, другой зажимала рану. Оторвав ладонь от кровоточащего живота, женщина посмотрела на неё, как будто впервые увидела, а потом подняла глаза на Аято. Озадаченность и испуг причудливо сочетались в её взгляде. — Ты ударил меня, — тихо сказала Корделия, ещё не осознав до конца, что именно он сделал. В её голосе не было свойственных ей властных ноток. Потерянная растерянность, почти невинность... На секунду Аято стало почти жаль её. Захотелось прижать её к себе, погладить по безупречным аметистовым волосам, поцеловать... Но это наваждение разом испарилось, как только её взгляд обрёл осознанность. Огонь вспыхнул в изумрудных глазах напротив, и она вся подобралась, как змея, готовящаяся к выпаду. — Как ты посмел ударить меня?! Я твоя мать! Аято прикрыл глаза, чувствуя бесконечное раздражение. Эта карга опять умудрилась всё испортить. Прямо-таки дар. — Ох, матушка... — он много лет не называл её так, и произносить это слово было непривычно. Его губы будто обожгло. — Какая досада. И улыбнулся, довольно, голодно, опасно, всем своим видом показывая, что ему не жаль. Страх медленно заполонил радужку её глаз, и Аято услышал, как быстро бьётся её сердце. Пространство между ними стало неосязвемым, будто они находились в отдельном мире, где не существовало других, только он, она и запах её крови, сладкий и пьянящий. Аято облизнулся, почувствовав, как голод обволакивает его плотным одеялом, сделал шаг вперёд... а затем она сорвалась с места и побежала. Он даже не знал, что Корделия способна на такую скорость. Всё, что он успел увидеть, прежде чем она скрылась за дверью — это взметнувшиеся длинные волосы. С секунду он стоял на месте, а потом, выбравшись из дурманящего запаха её крови, бросился следом. Как же это было хорошо — бежать за ней, чувствовать, практически осязать её кровь, знать, что она никуда не денется. Преследовать её. Вожделеть её. Убивать её. — Карл! — кричала она, задыхаясь. Аято смеялся, следуя за ней тенью. Нашла, кого просить о помощи. Из всех людей на земле он был последним, кого заботила её судьба. Он позволил ей добежать до сада, а потом схватил за запястье и рванул на себя, обнимая за тонкую талию. Женщина по-прежнему кричала, всё ещё надеясь на что-то. Аято с силой сжал её тело, надавливая на ребра, и негромко сказал, уткнувшись носом в локоны, выпавшие из причёски: — Тихо. Она всхлипнула и затихла. Левой рукой Аято обнажил её шею от ниспадающего каскада волос и провёл по ней носом, издав тихий звук, полный удовольствия. Её запах будет преследовать его всю жизнь. — Аято, пожалуйста... Он придёт ко мне сегодня, он обещал прийти, — запричитала Корделия. Её плечи дрожали. — Пожалуйста... Он развернул её к себе и отвесил пощёчину. — Он не придёт, — твёрдо сказал Аято, схватив мать за плечи. — Как же ты сама не понимаешь... — он перенёс ладонь на горло и с силой сжал её горло. — Он обманывал тебя... Каждый вечер. Всегда. За это он никогда не простит её. Не за постоянные наказания и издёвки, а за унижение перед самодовольным стариком, по недоразумению называвшимся его отцом. За это бесконечное ожидание, за готовность стелиться перед ним в любое время. За глупую надежду. Это ранило его больше, чем что-либо. — Не смей говорить так! — закричала она, пытаясь вырваться, царапая его руки до крови. Аято оставалось только удивляться тому, откуда у неё взялись силы на борьбу. — Он придёт... Он придёт, потому что он любит меня. От удивления он оставил хватку на секунду. Женщина сразу же завозилась, но Аято толкнул её прежде, чем она успела освободиться. Она упала на траву рядом с розовыми кустами. Аято опустился следом, схватив её запястья и зажав над головой. Он наклонился к ней так близко, что их носы почти соприкасались, а потом негромко, с расстановкой сказал: — Он не любит тебя. Корделия открыла рот, чтобы возразить, но Аято поцеловал её прежде, чем она это сделала. Её губы были тёплыми и мягкими. Она дёрнулась несколько раз, пытаясь столкнуть его, но Аято только усилил напор. В процессе он задел её клыком и теперь чувствовал кровь на языке. Сладкая, как спелые яблоки, горячая, как нагревшийся на солнце металл. Он оторвался от неё и прижался лбом ко лбу, закрыв глаза. — Позволил бы он сделать мне это, если бы любил тебя? — спросил он. — Позволил бы он Рихтеру волочиться за тобой, если бы любил тебя? Позволил бы Райто пить твою кровь, если бы любил тебя? Что-то мокрое поползло вниз по её щеке. Аято отстранился: она плакала. Завороженный, он навис над ней, любуясь выражением бесконечной потерянности, застывшим на её лице. Прежде она никогда не плакала. Аято сомневался, что Корделия вообще способна на это. Её слезы только усилили его голод. Она лежала перед ним, раненная, растоптанная, уязвимая, абсолютно беззащитная... Полностью его. — Позволил бы он убить тебя, если бы любил? — низким голосом спросил он, смотря ей прямо в глаза. — Ты не должен делать этого... Не должен убивать меня. Я твоя мать. — Но я убью тебя, — медленно сказал Аято. — Мне это необходимо. Пока ты жива, я никогда не смогу дышать полной грудью. Он наклонился к её обнажённой шее, и, оскалившись, укусил. Корделия застонала. Кровь полилась в его рот, опьяняя, всасываясь в вены, растекаясь по его телу жидким огнём, наполняя его, делая его... целым? Это было лучшее ощущение в его жизни. Он пил её, утопая, наслаждаясь, вытягивая из неё жизнь. Присваивая её. Аято будто перенёсся в начало времён, когда не было ничего, кроме тьмы. Всё, что существовало сейчас — это он и Корделия. И они были едины. Аято чувствовал, что умирает; Аято чувствовал, что рождается. Он отстранился, чувствуя, как кровь стекает вниз по подбородку. Корделия безвольно лежала, затуманенными глазами рассматривая луну. Аято почувствовал горечь: её огонь погас — тот, что горел так ярко. В её взгляде не было ничего, кроме печали. И эта печаль относилась не к Аято. Разозлившись, он схватил её руку, стянул с неё перчатку и пронизил зубами белое запястье. Женщина всхлипнула и закрыла глаза. Сделав несколько глотков, Аято отпустил её руку и схватил за подбородок, сдавливая: — Смотри на меня! — властно сказал он, встряхнув её. Корделия нехотя взглянула его, и печаль в её глазах сменилась неприязнью. Она хочет видеть на моем месте его, понял Аято, приходя в бешенство. Он грубо дёрнул её руку на себя и укусил чуть пониже сгиба локтя, с мстительным удовольствием вгрызаясь в плоть. Ощущение наполненности снова захватило его. "Эта сука может представлять, что угодно", — подумал Аято, еле сдерживая стон. — "Но сейчас она моя. Целиком и полностью. Моя!.." Моя-моя-моя... Аято чувствовал, что пробуждается после долгого сна. Жар омывал его тело. Вожделение, гнев, голод, сожаление — всё это слилось в точное знание: Аято выпьет её до конца. Вытягивая из неё жизнь, он оживал сам. Он видел, как она угасает; слышал, как замедляется её сердце; чувствовал, как холоднеют её руки. Это взлёт и падение одновременно. Это ненависть и любовь, страсть и нежность, радость и печаль. Это песня жизни и смерти. Песня крови. — Аято... Он летел, летел, летел.... — Аято... Аято оторвался от её руки, наконец, осознав, что она обращается к нему. — Не делай этого. Корделия сказала это так властно, как могла лишь она одна. Её лицо стало белым, как снег, а губы медленно начали синеть. Она умирала, но по-прежнему пыталась командовать им. Аято сыто улыбнулся и отпустил её руку. — Я уже сделал это, — нежно прошептал он, погружая ладонь в её грудную клетку и обхватывая трепещущее внутри сердце. Женщина захрипела, её ноги задёргались. Его улыбка стала ещё шире, Аято погладил её по щеке второй рукой. А потом резко вытащил сердце. Лепестки роз медленно кружились в воздухе, опускаясь на окровавленную грудь.