Точка Натяжения

***

У Аркадия цветы в груди заросли. Неимоверно сложно. А ему не хочется умирать, не хочется, и только лепестки сирени вихрем падают на пол, когда руки прижимаются спасительной молитвой к сердцу. Старая сказка, в общем, рассказанная для верящих в волшебство детей. Только в реальности всё не так, а гораздо сложнее и уродливее. Лёгкие гниют заживо, не успевая зажить от полученных корнями ран. И приходится считать вслух, сгибая дрожащими руками пальцы; стараясь не замечать, как трубка, проведённая через горло, касается задних стенок трахеи, медленно сдавливая их. Медицина нынче поганая, ничем не может помочь. Аркадию хочется сдавить эти ветки и сломать так, чтобы никто не увидел. Ни отец, который уже как два года в другом городе живёт; ни Катя, милая, сердобольная душа — отрада для страждущих; ни Евгений, причиной всего этого безобразия являющийся. Кирсанов не может понять, когда весь этот ужас успел произойти, и продолжает мыслить смутно, накаченный до рвоты анальгетиками. Медицинская карта, ненужная лет с четырнадцати, болезненным напоминанием лежит на прикроватном столике. Записи врачей заполнили её полностью — до краёв, что почти все чернила выливаются уродством через титульные листы. Кошмар, одним словом, кошмар. Но ему уже по большей части всё равно. Когда медсестра приходит на дом, её мягкий (фальшивый) голос эхом раздаётся среди шума Петербургских многоэтажек:  — У вас есть близкие родственники? Тот, кто сможет позаботиться о постельном режиме и дать обезболивающее по расписанию? «Потому что людей не хватает, а мне пора идти на ночную смену, чтобы получить бОльшую заработную плату». Захват рукой, прибор для измерения давления. Привычные процедуры, не имеющие смысла. Кирсанов не в обиде, нет. Больницы работают, как в хосписе — дают необходимые лекарства, чтобы уменьшить боль, а на иное никак не способны. Кто их может за это винить? Базаров, глупый и эгоистичный Базаров, звонит ему раз по неделе. Чтобы спросить, ждать ли в понедельник или сказать лектору: «Нет, извините, школяр из гуманитарного опять всё проебал. Ждать не приходится».  — Евгений, как ты там? — Аркадий, задыхаясь от спазмов в грудной клетке, прикрывает свитером губы, чтобы голос по ту сторону трубки не начал глумиться по-колкому. Мол, Аркаша, ну что же ты, опять хренью несусветной страдаешь, преподы меня уже успели отыметь. А ты опять со своей простудой и справками.  — Никак. Катька твоя уже все уши в университете прожужжала о том, как давно следует тебя навестить. Не вижу в этом рационального решения. Очухаешься и придёшь на своих двоих, свежий и миленький. Будешь ямбы и хореи вкупе с Достоевским обсуждать. Про Шекспира ещё вспомнишь.  — Ха-ха. Смех, насквозь пропахший сыростью и кровью, раздаётся хмыком из израненного до мяса горла.  — Ну ладно, мне пора. На этом и порешили. Телефонные гудки раздаются в одиночестве однокомнатной квартиры тошнотворно. Кирсанов вздыхает тихо — притворно спокойно, — и прижимается лбом к ледяной поверхности окна. С трудом сдерживая рвущиеся потоком рыдания. Евгеша, как чистокровный нигилист, не любит говорить об искусстве. «От явления противоречивого и непостоянного нет пользы миру. Всякий химик в двадцать раз будет полезнее поэта». Аркадий порой думает, как чувства к такому человеку могли пробудиться сиреневым и белым цветом. Впервые он выходит на улицу двадцать восьмого января. Роется в шкафу и находит нужную одежду, чтобы следы от кашля не так сильно выделялись на фоне куртки. Греет руки в карманах, убирая холодные пальцы куда поглубже. Перчатки, присланные отцом в прошлом году, затерялись в старой квартирке Евгения. Среди исписанных конспектов, старых лаболаторок и груды хлама в гостиной комнате; недопитого растворимого кофе. Пар слишком быстро растворяется в воздухе. Режет раскалённым ножом грудину. Так, что тело сжимается в мучительных конвульсиях, обухом приземляясь на ледяную землю. Но Аркадию плевать, плевать тысячу раз на ироничный голос Евгения в голове, говорящий, что на очередные анализы ходить — гиблое дело. Он сам это знает, не маленький уже. Ранящее чувство безысходности (стокгольмского синдрома? Потому что это длится уже слишком долго, до безумия) не даёт двигать руками. Хлопья снега покрывают отдельные пряди волос, делая их цветом больше похожим на иней. Кирсанов впервые за продолжительное время анализирует, вглядывается в существующую проблему непредвзято и категорически. На ум приходит только один-единственный вывод.  — Некоторые люди чувствуют касание трубки к стенкам трахеи после дозы обезболивающих. Это нормальное явление. Пожалуйста, попытайтесь сдержать рвотный рефлекс до завершения процедуры, — врач с холодными, покрытыми латексными перчатками руками, повторно осматривает снимок компьютерной томографии. Словно Кирсанова не на смерть посылают, а на ежедневную, привычную прогулку. Аркадий старается не обращать внимания на раствор, заполняющий раненные нижние доли. Убеждает себя не дышать, вспоминая про иглы, торчащие из вен, служащие в роли подстраховки. — «Всё в порядке», — он закрывает глаза, представляя, как листья вянут, постепенно становятся гнилью. Его личность становится ничем, но это малая цена за чужое спокойствие. И вместе с тем растворяется отчаянная злость ко всему миру; бессонные ночи, проведённые под холодом коридорного сквозняка. Запах сигарет, пропитавший тетради с портфелем. Тошнота, заполнившая саму его сущность, остаётся призраком доживать последние минуты в туалетной подсобке. Аркадий больше не будет выкидывать растения, запихивать их в самые далёкие углы своей жизни. Больше ничего нет. И когда он снова появляется перед нахально-спокойным лицом Базарова (весь такой цветущий, похожий на дешёвого актёра из эстрады второго плана), в голове гудит лишь одно.  — Пришёл, блудный сын незнания, в наше пристанище науки? — притворно-равнодушный тон Евгения эхом проносится между белых, пахнущих химической дрянью, стен, — Наконец-то. Холодный блеск тёмных глаз становится ему ответом. Слабая улыбка открывает светлые, ровные зубы. Аркадий улыбается неестественным, грубым оскалом, но никто, пожалуй, не замечает этого.  — Да.  — «Наконец-то я вернулся».