Дым на твоих губах

На балконе сыро и зябко — проливной октябрь. Лёша не любит осень. Осенью люди хмурые, неискренние, много рефлексируют и постоянно от чего-то бегут. Или от кого-то. И отчасти Лёша не любит осень за то, что и сам, движимый стадным чувством, что подобно пандемии охватывает каждого, начинает пересчитывать своих и чужих тараканов. Стоять вот так, в домашних штанах и куртке, холодно. И сигарета, что мягко тлеет между пальцев, того не стоит. Никогда не стоила. Тем сильнее Лёша удивляется, когда на балконе у него появляется компания. Неизвестный подходит тихо, как мышонок, не появляясь даже на периферии, но Лёша чувствует чужое присутствие чуть ли не на кончиках пальцев. И по началу даже думает, что это Ваня. Но Ваня бы уже открыл рот и дал о себе знать. А этот молчит. Молчит, но понемногу подходит ближе. И даже когда они с Лёшей наконец равняются, не роняет ни слова. Лёша не удивляется, когда боковым зрением распознает в этой тихой фигуре Рому, и просто продолжает мучить свою тлеющую сигарету, которой и так немного осталось. А Рома продолжает молчать. Ромино молчание всегда угрюмое, гнетущее, не спокойное и атмосферное, как это бывает в кругу друзей, когда слова излишни. Рома своим молчанием постоянно о чем-то вопит. И кажется, он научился с этим воплем жить. Так же, как Лёша научился жить с сигаретой в руке. Краем глаза Лёша замечает, как нервно Рома оттягивает карманы своих штанов, и от этого с губ едва не срывается смешок. Лёша знает, что под тонкой тканью спортивок Рома неуверенно мучает измятую непослушными пальцами пачку сигарет — а достать не решается. Хочет, но боится. И поэтому просто стоит рядом и дышит лёшиным дымом. Соло, у которого от исключительности момента тянет где-то в районе пятой пары рёбер, выпускает дым сквозь сжатые зубы и тихо, безэмоционально говорит: — Хватит мяться. Я вчера видел, как ты с Ильёй курил. Не оборачивается даже. Так, бросает будто бы между делом — а самого аж потряхивает в ожидании ответа. Рома вздрагивает и на секунду переводит на Соло взгляд, тут же отворачиваясь обратно к окну. Несколько мгновений виновато молчит, а потом фыркает, как недовольный кот, и так же по-кошачьи нагло отвечает: — Держи в курсе. Лёша оборачивается, чтобы наконец посмотреть прямо. Вид у Ромы заебавшийся и как будто немного пьяный: стоит, нахохлившийся, пытающийся поймать себя в потоке проносящихся мимо мгновений, злой на Лёшу, и на Илью, и на себя самого, а губы поджаты обиженно так, словно Лёха разгадал его главную тайну. Хорошо, думает Соло, что Рома даже не догадывается, как много его секретов Лёша уже раскрыл; как много ещё раскроет. — Малой, — осаживает он. — Что? Рома словами плюётся, как ядом, и Лёша прекрасно осознает, как ему стыдно и как сильно ему стыдно за этот стыд. Возможно, даже больше, чем за то, что спалили с сигаретой. — Не огрызайся, — отвечает Соло. Собственная до фильтра выкуренная сигарета обжигает пальцы, и Лёша давит ее в пепельнице, прежде чем оборачивается к Роме всем корпусом, опираясь на подоконник. — Нахуя тебе это? Взрослее не станешь. Рома хмурится и морщит нос. — Ты щас серьёзно? — выплёвывает он, переводя на Лёшу свой злой и одновременно какой-то испуганный чернильный взгляд. — Я что, на аутиста похож, чтобы курить для возраста? Лёша пожимает плечами. — Тогда зачем? — Хуй знает, — сдаётся Кушнарёв. Соло и так знает, зачем Рома это делает, и от этого знания в груди тянет неприятно, потому что Лёша знает: он ничего не может с этим сделать. — А нахуя ты куришь? — все ещё злясь, бросает Рома. Наезжает, переводит стрелки — делает все, чтобы увильнуть с темы. Лёша ему этого позволять не собирается — и отвечает тем, что Рому до чертиков пугает; тем, с чем Рома совершенно не умеет справляться. Отвечает откровенностью. — Потому что уже не могу по-другому, — вздыхает Соло; Роме прямо в глаза смотрит: открыто, честно, не притворяясь. — А тебе эта хуйня не нужна, ты можешь. Рома снова морщится, а потом отворачивается и кривит губы ломаной улыбкой. Резкой такой, заёбанной, искрящей ядом. А глаза совсем не улыбаются. Потому что Рома, которого никто не научил быть откровенным, только и может, что злиться в ответ. — Папочка решает, что нельзя, а что можно? — язвит он и демонстративно вынимает из кармана подмятую пачку. Глядя Лёше в глаза, достаёт из неё сигарету, вертит в паучьих пальцах зажигалку — а закурить все никак не решается, и из-за этого только сильнее бесится. Лёша спокойно смотрит на него, не отпуская взгляд, и все так же открыто спрашивает: — Ты что-то доказать мне хочешь? — Мне нельзя, а тебе можно? — повторяет на повышенных тонах Рома. — Нет, малой, — вздыхает Лёша. — Просто кому-то это реально нужно. Для успокоения, для снятия стресса. А тебе — нет, — мягко заканчивает он, чувствуя себя не то отцом, не то старшим братом. А потом добавляет на полтона тише: — Ты как злой подросток. Это не твой способ успокоиться. Рома взъерошивается весь, нахохливается и как павлин расправляет хвост, все-таки прикуривая зажатую между пальцев сигарету. Лёше странно видеть его таким. Сигарета смотрится в худых пальцах одновременно до черта чужеродно и до странного органично, и Лёша бы, наверное, мог смириться с тем, что Рома уже взрослый и самостоятельный, если бы не этот взгляд. Больной, растерянный, злой, и такой же, как улыбка, ядовитый взгляд. Рома будто бы не может определиться: хочет ли, чтобы Соло от него наконец отстал, или наоборот до трясучки жаждет его внимания. Первое оставит его разбитым и одиноким, второе бесит своей необходимостью. Бедный мальчик. Так жаждет чужой любви, что сам себя за это ненавидит. — И какой же мой способ? — спрашивает Рома наконец, чуть терзая зажжённую сигарету между собственных пальцев. И резко, будто боясь передумать, подносит ко рту. А Лёша наблюдает, как он делает затяжку — и не успевает удержаться. Подходит ближе, выдёргивает сигарету из резко ослабших пальцев и делает глубокую затяжку, набирая полные лёгкие горчащего на языке дыма. И наклоняется ниже, обхватывая Рому пальцами за подбородок, поднимая его голову выше, и выдыхает сизое облако прямо в его приоткрытый влажный рот. И, пока Рома потерянно хлопает хрупкими ресницами, шепчет в его подрагивающие губы: — Подпустить к себе других людей, Рома. Вот твой способ. У Ромы что-то под рёбрами от звуков собственного имени сжимается, и взгляд дикого кота от этой неправильной искренности теплеет, смягчается и тает. Какое-то время они молчат, и Рома мелко дрожит в октябрьском холоде, хватаясь пальцами за лёшины плечи, а Лёша только и может, что смотреть в глаза и согревать ромины губы дыханием, не решаясь коснуться их в поцелуе. Рома тоже не решается. Только ждет и смотрит умоляюще. — Я просто не хочу, чтобы ты был похож на меня, — разбивая тишину внезапным откровением, говорит Лёша. — Я хочу, чтобы ты был лучше. А Рома не хочет. Рома смотрит в тёплые глаза напротив. И целует. Неуверенно, но очень отчаянно, будто уговаривал себя на это часами. И губы у него такие мягкие, нежные, ещё не испорченные смолой сигарет. Лёша чувствует их трепет, даже когда Рома отстраняется. А потом молча уходит прочь, не потрудившись даже забрать у Лёши сигарету. Потому что это не ромин способ успокоиться. Ромин способ тяжелее и болезненнее. И Лёша, думая об этом, медленно тушит совсем новую сигарету, не желая портить табаком вкус чужого трепета. И покидает сырой промёрзший балкон.