На удачу

Швед недовольно щурится и позволяет себе моргнуть. После тёмно-серой поднебесной хмари от слепящего электрического света болят глаза. Зачем они врубили ещё один прожектор? И в чём такая необходимость отчитывать Шведа перед всем отрядом? Мол, полюбуйтесь на него, ребята, вон как высветили молодца. Снова что-то вытворил, шило в заднице, не сидится ему на месте. Хауса рядом нет. Швед не может узнать, что он думает по поводу исхода злополучной охоты, и про себя подмечает: это довольно непривычно. В смысле, не касаться друг друга плечами, как на десятках минувших построений. Непривычно, не более. На плацу стоит гробовая тишина, бойцы боятся вдохнуть громче обычного, и причина для этого только одна: Кабан не в настроении. «Цветочки кончились, Шведов, — как бы говорит он своим видом. — Теперь вместо условного наказания тебе, уж поверь, светит самое что ни на есть реальное». Швед усилием воли сдерживает ехидный смешок: по поводу Пегаса никто особенно не расстроился. Его смерть не стала главной сенсацией дня и реакции на базе вызвала не больше, чем дохлый тушканчик, выброшенный на обочину. Люди в Зоне мрут как тараканы, не он первый, не он последний. Пегас, пойманный кровососом, затерялся среди последних колонок — первую полосу занял Швед с его долгожданной выволочкой. Он готов поспорить на все деньги, которые у него когда-либо будут, что, если существует загробная жизнь, Пегас сейчас нетерпеливо переминается с ноги на ногу где-нибудь в аду, ожидая, пока командир, осуществляя правосудие, не зарядит убийце десять проводок подряд. Убийца? Странное слово. Швед никогда не использовал его в своём отношении, да и вряд ли будет. Он всего лишь сделал то, что должен был, — выполнил задание. И его руки остались чистыми. Да, они остались. — Завтра идёшь на проводку, — голос Кабана вырывает Шведа из неторопливых размышлений. Он молча склоняет голову в знак беспрекословного согласия. — А наступит оно через полчаса, поэтому поднимайся в кубрик и оставь там всё, что у тебя есть. Включая, конечно, КПК. Командир не орёт и, к всеобщему разочарованию, даже не повышает голоса. Смотрит Шведу прямо в глаза, сдвинув брови к переносице с двумя глубокими вертикальными морщинами, и тихо цедит слова сквозь зубы. Вроде бы и не злится, но то, что он разочарован, ясно сразу. Швед отвечает Кабану спокойным непроницаемым взглядом без вызова и очередным кивком. Будет сделано. Кабан делает движение, чтобы развернуться, тем самым закончив сбор, но передумывает и, не меняя интонации, говорит: — Да, и вот ещё что, — Швед находит в его выражении лица долю неожиданного сочувствия, которое, впрочем, тут же исчезает. — Не забудь попрощаться с Хаусом. Так, на всякий случай. — Свободны! — громко говорит Чак на другом конце асфальтированной площадки, строй ломается, и сталкеры постепенно разбредаются кто куда. Швед в последний раз ловит взгляд Кабана, прежде чем тот уходит, и ему почему-то кажется, что командир надеется на него. «Не подведи, сынок. Мне не хотелось бы терять такого бойца, как ты», — произносит фантомный, додуманный Кабан, и Швед усмехается, направляясь к заброшенной и снова обжитой гостинице. Не подведёт. На четвёртый этаж Швед поднимается нехотя, словно в полузабытьи. Перетруженные мышцы ноют, неприятно поскрипывают суставы ног, гудит голова, и от нервного потрясения слегка дрожат кончики пальцев: пережитый день давит на Шведа, как пресс, медленно, но верно расплющивая его в лепёшку. Жаль, что нет времени вздремнуть хотя бы часик-другой. Однако, несмотря на физическую усталость, на душе у Шведа благостно и легко. Не то чтобы он радуется шансу помереть следующим утром, но обратить грядущую проводку себе на пользу он в состоянии. Швед давно научился смотреть на ситуацию под нужным углом и различать эту тонкую грань между пустым и полным стаканом. Швед не волнуется. Швед об этом вообще не думает, потому что его стакан наверняка наполовину полон. Шведа больше волнует непередаваемый ужас, написанный на лице Пегаса за пару секунд до того, как закрылась дверь контейнера. Швед вспоминает хищное хрипение кровососа за спиной Пегаса, увлекаемого в ловушку, тихий шорох листвы под подошвами его ботинок, раскрытый в беззвучном крике рот и руки с растопыренными пальцами. Руки, которые Пегас жестом, полным отчаяния, протянул в сторону Шведа, надеясь, что тот успеет схватить его. Видно, утопающий и впрямь цепляется за соломинку. Швед, разумеется, успел бы, потому что стоял ближе всех. Успел бы поймать Пегаса за ладонь, локоть или ремень и изо всех сил дёрнул бы на себя, сражаясь с невидимым зверем. Трудно сказать, удалось бы Шведу победить в схватке с кровососом, но он абсолютно точно успел бы откликнуться на зов помощи: слава богу, с реакцией у него всё в порядке. Швед мог бы попытаться спасти Пегаса и либо остаться у разбитого корыта, с кислой миной наблюдая за тем, как командира сегодняшней охоты безропотно пускают на корм мутанту, либо сгинуть вместе с ним, прослыв недалёким супергероем с полным отсутствием инстинкта самосохранения. Произошедшее с Пегасом — не тот случай, когда третьего не дано. И именно тогда, когда Швед столкнулся взглядами с пока ещё живым Пегасом, когда хладнокровно захлопнул дверцу контейнера для отлова зверья, обрекая товарища по отряду на мучительную смерть, тогда-то он и понял, какие пьянящие ощущения вызывает свобода в выборе приоритетов. Свобода делать то, что считаешь нужным. «Он был уже не жилец», — думает Швед, сворачивая в нужный коридор, как обычно, пустой и безлюдный. Да, Пегаса уже стоило хоронить, засыпать землёй и петь по нему панихиду — так безнадёжно складывалось его положение. И всё-таки от Шведа не ушёл упрёк, который крылся в глазах товарищей сталкеров. Они ничего не сказали — по крайней мере, ему самому. Возможно, понимали, что доказать злой умысел будет сложно. Возможно, просто не хотели нарываться на лишние проблемы. Возможно, боялись авторитета, приобретённого Шведом за время службы. Разницы нет, результат один: Шведа отправили в проводку, из которой он вернётся с вероятностью никак не большей семидесяти пяти процентов. «Пегас — вынужденная мера, — убеждает себя Швед, проходя в кубрик. — Он был уже не жилец». Хаус выглядит так, будто год ждал Шведа из армии. Поднимает голову и старается говорить беззаботно: — Ну, как оно? — Вроде ничего, — отвечает Швед. Он складывает вещи в гардероб: КПК кладёт на верхнюю полку, автомат бережно вешает за ремень. И без них чувствует себя как без рук: беззащитным, беспомощным, как никогда уязвимым, будто вышел в Припять в чём мать родила. На самом деле Швед не знает, справится ли он с поставленной задачей, и с каждой минутой его уверенность в собственной живучести тает, как масло на разогретой сковородке. — У тебя ещё несколько минут, — бросает Хаус, и на него вдруг нападает нестерпимая тоска: она вцепляется острыми когтями в сердце и перед здравым смыслом отступать, кажется, не собирается. Болезненный приступ сочувствия застаёт врасплох, не даёт опомниться, и Хаус смотрит Шведу в спину, неистово желая, чтобы он дал твёрдое обещание вернуться. «Никаких обещаний, — следом думает Хаус. — В Зоне их не дают». — Выпить даже не предлагай, — улыбается Швед, прощаясь с остатками скарба и искренне надеясь, что не навсегда. — Да я уже понял, — картинно вздыхает Хаус. — Посиди на дорожку, что ли. Швед не спорит. Устраивается на краю койки, подпирает щёку рукой и смотрит в стену, окунаясь в мрачные мысли то ли о минувшем вечере, то ли о будущем утре. Хаус не понятия не имеет, что такого страшного видит в его пустых глазах, но ловит себя на отчётливой мысли, что начинает волноваться — по-настоящему, без шуток. — Сейчас самое время дать дельный совет на будущее, — подсказывает Швед, правильно расшифровывая слишком уж затянувшееся молчание. Иногда Хаусу кажется, что он какой-нибудь потомственный колдун и умеет читать мысли. Или же у него, дурака наивного, всё на лице написано. — Короче, слушай внимательно, — Хаус хлопает себя по колену, с радостью пользуясь возможностью отвлечься от грызущей тревоги. — Когда пассажиры очухаются, ты им скажи, чтобы места, где ссут и пьют, не перепутали. — Ну, с этим всё ясно, давай опустим интимные подробности, — говорит Швед и ненароком выдаёт надежду, теплящуюся в голосе. — Лучше скажи, как мне дальше-то быть. Есть шанс хоть одного найдёныша на базу живым привести? — Бывает, все доходят. Хаус поворачивает голову, глядит на Шведа, задумчиво почёсывая подбородок, и со всей ясностью вдруг осознаёт, что ни черта толкового порекомендовать ему не может — ни одного слова. Проводник из него, конечно, опытней будет, но это вовсе не означает, что Хаус владеет всеми секретами выживания в Зоне. Если таковые вообще существуют. Спроси Хауса о том, каким образом он свои проводки пережил, он ответит неизменное: «С божьей помощью». И, зажмурившись, надолго приложится к фляжке. Потому что не знает он других путей: будь удачливым, осторожным, в меру жестоким и всегда проверяй, заряжен ли ствол. Тогда, быть может, над тобой Матушка и сжалится, и то не факт. — Тут одно правило, — серьёзнеет Хаус. — Береги свою шкуру. — Звучит не очень альтруистично, — поддевает его Швед. — Что бы ни произошло, жизнь — это всё, что у тебя есть, — не обращая внимания на колкость, по-философски продолжает Хаус. — А альтруизмом своим будешь блистать, когда людей получше узнаешь и смекнёшь, можно ли им доверять. Порой прикончить урода — меньшее из двух зол или даже благо. Всякие ведь попадаются… Швед дёргается, вспоминая раскинувшегося на земле Бокса, его развороченный живот, превратившийся в кровавую кашу, и впавшего в безумие Централа, которому Хаус снёс полголовы выстрелом из обреза в упор. Вполне вероятно, что Шведу тоже придётся провернуть нечто подобное: оставить слабого на растерзание мутантам, пристрелить пассажира со сломленным духом, сделать раненому одолжение в виде заряда дроби. Готов ли он размениваться человеческими жизнями? В памяти вновь встаёт свежий образ: шелест травы, перепуганный Пегас, две бороздки на земле, оставленные его пятками, и полупрозрачный, еле различимый силуэт кровососа. Швед недолго смакует картинку из прошлого и отвечает на свой же вопрос утвердительно: да, он готов. Даже если на сей раз придётся искупаться в крови. — Лучше одному вернуться, чем вообще не вернуться, — понимающе отзывается Хаус, и кошки у него на сердце принимаются скрести в два раза усерднее. — Сам ведь знаешь. Швед задумчиво качает головой и думает о том, что Хаус, должно быть, сильно расстроится, если кости Сергея Шведова, новоявленного сталкера по кличке Швед, сгинут на первой же проводке. Хаус, должно быть, расстроится капитально — гораздо сильнее, чем предполагалось раньше. — Ладно, пора выдвигаться, — Швед тяжело поднимается с места, и продавленный матрас под ним жалобно скрипит, принимая нормальную форму. Швед ступает к выходу. — Не скучай. — Швед, постой! — окликает его Хаус, поспешно встаёт и одним шагом пересекает расстояние до двери. Мелко дрожит и хочет что-то сказать, чтобы сгладить углы, чтобы подбодрить и выразить хотя бы смутную надежду на лучшее, но ком в горле не позволяет ему выдавить из себя ни звука. Швед оборачивается, механически подаётся навстречу и успевает удивиться отдалённому сходству между насильно отправленным на забой Пегасом и Хаусом, который осторожно, почти боязливо обхватывает ладонями его лицо и тянется вперёд, наклоняя голову. Безотчётный страх почти одинаков, и Швед, прежде чем почувствовать тёплое сухое касание на своих губах, успевает подумать, что есть в этом нечто странное — бояться простого поцелуя на удачу наравне со смертью. Швед закрывает глаза и забывает о Пегасе, проводке и Зоне вообще. Он целует Хауса в ответ и обнимает его покрепче, чувствуя на затылке давление его ладони и теперь зная причину, по которой вернётся на базу живым. Выкарабкается любой ценой и сделает что угодно, лишь бы ощутить всё это снова. Хотя бы разок. — Ты там… осторожнее, ладно? — отстраняясь, шепчет Хаус. — Переживаешь за меня? — За тебя, — Хаус, пятясь, окончательно отпускает Шведа. — Вернись только. — В долг не дашь? — смеётся Швед. — Примета же. — Считай, ты мне уже должен. — Тебя понял. Швед, опустошённый во всех смыслах, выходит из кубрика, налегке спускается на один пролёт вниз, шумно выдыхает воздух ртом, проводит рукой по голове и ни с того ни с сего улыбается в пустоту. Он усиленно пытается осмыслить произошедшее, но тут же отметает эту затею: нет времени. Потом разберётся. Сейчас главное — выжить. Выжить, чтобы вернуться.