***
— Что не так со здоровьем Рейзела? Я хочу знать! — произнесённые резким, не терпящим возражения тоном слова эхом разнеслись по тронному залу, заставив Лорда невольно поёжиться. — И что же именно ты хочешь знать? — впервые на памяти Лорда кто-то смотрел на него так, как Франкенштейн сейчас. Глаза человека словно пылали неистовым голубым огнём, а взгляд, пристальный, нетерпеливый, кажется, и вовсе пронзал душу насквозь. — Всё, — отрезал Франкенштейн, скрестив руки на груди. — Используя силу, Реюшка тратит жизненную энергию, а восстанавливается она долго и не полностью, — со вздохом объяснил Лорд, искренне надеясь, что после этого разговора от замка останутся хотя бы руины. Впрочем, если учесть несдержанность человека, даже это казалось сомнительным. — Этому можно как-то воспрепятствовать? Лорд растерянно покачал головой, в который раз удивляясь поведению этого взбалмошного создания, которое сейчас выглядело до крайности серьёзным. — Кровавый камень — не вариант, сам понимаешь. А больше способов нет, хотя… — Лорд на мгновение затих, приоткрывая одну из многочисленных дверок в воспоминания, покрывшуюся за века мхом и плесенью забвения. — Когда-то няня поведала мне одну старую легенду о силе истинного контракта, — Лорд почесал затылок. — Что за легенда? — едва ли не выкрикнул Франкенштейн, отчего Лорд страдальчески закатил глаза. — У меня от твоих воплей того и гляди голова разболится. А легенда… Как там было? Пять алых нитей сплетутся воедино, скрепляя две судьбы… И нерушима станет эта связь, дарует она силу и ещё что-то. Не помню уже, — Лорд нахмурился, вспоминая тихий зимний вечер, укоризненный взгляд няни, когда он по чистой случайности провалился в снег по колено, и её певучий голос, которым она рассказывала ему о контрактах, пока он отогревался у камина.***
По углам коридора сгустилась темнота, прячась от льющегося из окон лунного света. Тени от ветвей раскинувшихся подле замка деревьев протягивали свои корявые пальцы к ногам Лорда, стремясь утащить его сердце в мрачную обитель страха, вернуть к тем временам, когда малейший ночной шорох был способен заставить его накрыться одеялом с головой и затихнуть, чтобы чудовища, которыми пугала его няня, когда он шалил, не заметили его. Теперь же Лорд сам шёл навстречу монстру, что посмел вероломно вторгнуться в его замок, прервав безмятежный сон приглушённым грохотом. Пристанищем тот, судя по направлению, из которого доносился звук, выбрал библиотеку, а приоткрытая дверь, ведущая в неё, лишь подтвердила то, что Лорд не зря выбрался из тёплого кокона одеяла и проделал столь долгий и утомительный путь через лестничный пролёт и целое крыло второго этажа. Лорд зашёл, а точнее ввалился в библиотеку с проклятьями и чертыханиями на устах, непроизвольно вырвавшимися из-за некстати подвернувшегося на дороге словаря лукедонского языка, едва не познакомившего его лоб с ближайшей книжной полкой. Пол устилали разномастные фолианты, в некоторых местах сгрудившиеся кривыми стопками. Горизонтальное положение принял деревянный шкаф, хранивший в себе собрание сочинений какого-то знаменитого, а по мнению Лорда, абсолютно бесталанного и нудного писателя, чьи произведения Благородных заставляли читать с малолетства. Люстра же, некогда свисающая с потолка, лежала сейчас среди книг, растеряв часть украшавшего её хрусталя. Освещалось помещение лишь одной свечой, которую держало в руке создание, одним своим появлением по-видимому, изгнавшее порядок из этого места. На коленях у сидящего в позе лотоса существа покоился пожелтевший от времени, едва не рассыпающийся в крошку свиток, и лишь по собранным в хвост льняным волосам и сосредоточенному взгляду, пробегающему по полустёртым строчкам, Лорд понял, что его посетил не призрак, а всего лишь Франкенштейн, на которого за целый вечер не поступило ни единой жалобы от каджу, что было своеобразным рекордом. Хотя, не исключено и то, что они могли решить доносить всё напрямую Ноблесс, минуя Лорда. — Каджу доставать надоело, и ты избрал себе новую жертву? — Лорд поднял с пола увесистый томик сборника правил этикета для знатных особ и, чуть поразмыслив, откинул его в сторону. — О, вы проснулись? Переведёте несколько фраз? А то у меня с древне-лукедонским совсем всё плохо, как выяснилось. Да и писала этот текст, видимо, курица со сломанной лапой, — не меняя положения, Франкенштейн протянул Лорду свиток. Опешивший от такой наглости правитель машинально взял его, не сумев от изумления даже возразить. — Это же… Та легенда? — спросил он через некоторое время, вчитавшись в чернильные строчки. — И ради какой-то сказки ты устроил тут погром?! — воскликнул Лорд, немного отойдя от потрясения. — Я не виноват, что шкафы у вас держатся на клейкой субстанции биологического происхождения, —невозмутимо парировал Франкенштейн, поставив свечу на пол. — Ты ворвался ночью в замок, разгромил библиотеку и разбудил меня! Не будь у тебя в руках этого свитка, я бы решил, что ты на мою жизнь и тело покуситься решил! — Лорд яростно смял свиток в плотный комок, чувствуя острое желание принять давний вызов на дуэль, брошенный учёным. — Сдались вы мне! Ваше тело так в особенности! Вы же визжать как свинья у мясника будете, если я вас препарировать начну! — выпалил Франкенштейн и вдруг замер, заметив смятый пергамент. — А вот за это мне и правда на вашу жизнь покуситься захотелось… — пробормотал он, с ужасом понимая, что восстановить написанное после этого будет уже невозможно. — За что? Я ведь ничего не… Ой… — Лорд и сам заметил, что только что собственноручно уничтожил один из древнейших памятников лукедонской письменности. — Вы хоть понимаете, что там возможно была подсказка к восстановлению жизненных сил Рейзела?! — Франкенштейн подскочил, едва не опрокинув свечу. — Сами же говорили, что беспокоитесь за него! Грош цена в таком случае вашим словам! — оттолкнув Лорда в сторону, учёный вышел, хлопнув дверью так, что по полу и стенам прошла вибрация.***
«Кровь лишь играет роль посредника…» Эти слова крутились у Франкенштейна в голове всю дорогу до особняка. Прохладный предрассветный воздух, наполненный свежестью прошедшего накануне вечером дождя, немного упорядочил мысли, распределив все полученные о контрактах сведения по аккуратным кучкам. Информация оказалась более чем скудной. Из всего написанного в свитке Франкенштейн смог разобрать лишь наивную до крайности историю о тяжело болевшей Благородной и жившем в каком-то захолустье ремесленнике, которого та встретила, когда, предчувствуя скорую смерть, решила в последний раз увидеть человеческий мир. Его она называла истинным воплощением жизни, считая, что там это слово приобретает свой подлинный смысл, взрываясь фейерверком ярких мазков краски, что взята из огромной палитры людских эмоций. Франкенштейн был согласен с ней лишь отчасти. Действительно, по сравнению с остальным миром Лукедония казалась словно застывшей во времени, а среди Благородных ценилась степенность и сдержанность. Но и сюда, если хорошо постараться, можно внести капельку оживления и вытряхнуть из обитателей сего унылого места чувства, обычно тщательно утаиваемые ими. Да и нужно для этого, как оказалось, не так много — парочка экспериментов, чуть-чуть смелости, и вот уже каджу наперебой вопят то, что свойственно обычно речи обувных дел мастеров, да неотёсанных простолюдинов. А можно спуститься на нижний этаж особняка, отыскать кухню, которой до этого явно пользовались раз в век по обещанию, и поколдовать там немного, на ходу перекраивая рецепт какого-нибудь пирога, а потом заявиться в комнату Рейзела с выпечкой и чашечкой ароматного чая. А результатом будет тёплая улыбка, озаряющая лицо Рейзела словно первый луч весеннего солнца, опускающийся на снежный покров. И это было приятнее, чем недоумение, отражавшееся на лице Геджутеля всякий раз, когда Франкенштейн побеждал в боях с ним, приятнее, чем обезображенная гневом физиономия Роктиса, когда тот по чистой случайности заглянул в особняк Рейзела как раз в момент проведения там замечательного опыта по модификации крыс, которые тут же спрыгнули с лабораторного стола и дружно бросились на Кравея. Да, в сущности, улыбка Рейзела по своей значимости превосходила очень многое в глазах Франкенштейна, и ради того, чтобы увидеть её, он был готов и отказаться от опытов над людьми, и прекратить брать кровь у каджу без их согласия, и даже сглаживать конфликты с Благородными, недовольными пребыванием человека в Лукедонии. А ради самого Рейзела Франкенштейн мог пойти и на гораздо большие жертвы, только это учёный пока что ощущал скорее на подсознательном уровне. Когда Франкенштейн вернулся в особняк, стоящие в гостиной часы пробили три раза, и в этом звуке словно промелькнула некоторая укоризна. Осторожно ступая по скрипящим от старости половицам, Франкенштейн добрался до кухни, по пути захватив из буфета фарфоровый сервиз. Насыпая в заварник чай учёный ощутил, что в груди зарождается неясное волнение, заявляющее о себе лёгким подрагиванием пальцев. Где-то на задворках сознания проскочила зыбкая тень страха, угрожающе нашёптывая, что Рейзел может и отвергнуть внезапный порыв Франкенштейна, приняв его желание помочь за оскорбление. Пожалуй, то, что намеревался сделать учёный, и впрямь было сущей наглостью. Он собирался буквально прокричать о том, что хочет остаться рядом с Ноблесс. Нет, рядом с Рейзелом. Обречь того на своё присутствие в его жизни и попросить у Рейзела дозволения хотя бы на попытку нейтрализовать губительную особенность грозной сущности. По мере сил. А, впрочем, и сверх их меры, если потребуется. По налитому в чашку чаю прошли неровные круги от упавших туда багровых капель. Франкенштейн, небрежно стирая с запястья остатки выступившей из пореза крови, наблюдал за тем, как жидкость, перемешиваясь, приобретает мутновато-алый оттенок. Сделав глубокий вдох, Франкенштейн толкнул дверь в комнату Рейзела и медленно, неслышимо вошёл. — Простите, я задержался сегодня, — учёный стыдливо склонил голову. Не от страха или трепетания перед Ноблесс, коих он не испытывал даже поначалу, невзирая на нависавшую над ним угрозу казни, а от ощущения вины за то, что снова заставил Рейзела переживать. Тот никогда не укорял Франкенштейна за поздние возвращения или долгое отсутствие, но его взгляд выдавал то, что скрывало молчание — он волновался, сильно. Рейзел слабо качнул головой и улыбнулся, но в глазах его, как показалось Франкенштейну, отразилось облегчение. Взяв с подноса чашку, Ноблесс неторопливо поднёс её ко рту и сделал маленький глоток. Тревожное возбуждение терзало душу Франкенштейна, проходя по ней, как смычок по скрипичным струнам. В памяти так некстати всплыли все моменты, когда учёный становился для Рейзела и всей Лукедонии в придачу одной сплошной головной болью, когда к Ноблесс наперегонки бежали Геджутель с Лудисом, чтобы доложить об очередной проделке Франкенштейна, когда в человеческом мире его едва не зажарила на костре разъярённая толпа, в которую по случайности затесалась парочка бывших коллег из Союза, после чего Рейзел ещё несколько дней ходил задумчиво-беспокойный. Это всё ведь могло повлиять на окончательный вердикт. Франкенштейн принял бы отказ на свою неловкую попытку заявить о желании быть рядом. Единственно важным сейчас виделось ему позволение помочь, прекратить растрату жизненных сил Рейзела, являться свидетелем которой было непереносимо. — У чая другой вкус, — Рейзел отставил чашку в сторону. Тонкий фарфор еле слышимо соприкоснулся с поверхностью стола, а уголки губ Ноблесс чуть дрогнули, словно тот старается не нарушить серьёзность момента внезапной улыбкой. Зрачки резко расширились, а в радужках заискрились алые огоньки. По венам Франкенштейна заструилась сила, несущая в себе следы крови Рейзела, а в его разум словно распахнуло дверь нечто невидимое и бестелесное. Деликатно, не задев ни единую мысль, ни одно воспоминание, оно расположилось в центре и, замерев, вспыхнуло, вытягиваясь и устремляясь к чужой дверце сознания, тёмной и плотно закрытой, таящей за собой как рухлядь памяти о долгих годах, проведённых в пустом особняке, обломки давно ушедшей скорби о казнённых, так и несколько пятнышек света, ещё не успевших заявить о своём назначении. Без труда проникнув сквозь преграду, нечто остановилось и обрело свой окончательный облик, явившись перед внутренним взором Благородного и человека алой нитью. Кровавая сила, пройдя по венам, добралась до сердца и разлилась по всему телу Франкенштейна. — Контракт заключён, — в бурном смешении ощущений голос Рейзела донёсся будто бы издалека. Франкенштейн преклонил колено. В большей степени бессознательно, повинуясь обуявшим его чувствам. На миг где-то на перифирии сознания показалось замешательство — было неясно, как называть Рейзела теперь. Хозяин? Но ведь он никогда не требовал от Франкенштейна подчинения и не стремился запереть его волю в клетку ограничений. Господин? Чересчур пафосно, да и самому Рейзелу такое обращение вряд ли понравится. — Да, Мастер, — выпалил Франкенштейн, приложив руку к груди. К тому месту, где сейчас учащённо билось переполненое радостным трепетом сердце. Сдержанность Рейзела всё же отступила перед эмоциями, и его губы перестали дрожать, растянувшись в ласковой улыбке. Почти непроизвольно он сделал шаг вперёд и прикоснулся кончиками пальцев к макушке Франкенштейна. Совладав с внезапно возникнувшей робостью, Рейзел легонько пригладил золотистые кудри контрактора. Суматошного человека, так беззаветно предложившего ему свою верность.***
Приземлившись почти у самой двери, Франкенштейн торопливо нашарил в кармане ключи и зашёл или, вернее сказать, забежал в особняк. Дождь обрушился на него стеной ледяных капель совсем рядом с лукедонским барьером, но вымочить успел полностью. Сняв плащ и соорудив на голове конструкцию, которая вполне могла бы сойти за пучок, не будь она так небрежно завязана, учёный прислушался к голосам наверху и с сожалением отметил, что каджу, пришедшие навестить Мастера, до сих пор тут. Собственно, они и являлись причиной незапланированного путешествия Франкенштейна в человеческий мир. Спорить с ними, несомненно, было весело, а победы в многочисленных стычках очень тешили самолюбие учёного, но устраивать скандал или драку при Мастере Франкенштейн стыдился, боясь, что того это может снова встревожить, а молча терпеть насмешливые взгляды Роктиса и язвительные фразы Урокая он не мог. Да, Мастер осаждал их, но действие это имело ровно до того момента, как они выйдут за поле его зрения. В прошлый раз Франкенштейн едва не прибил Градеуса сковородкой, когда тот заявился на кухню, в то время как учёный находился там, а в позапрошлый, не совладав с яростью, запустил в Заргу колбой. Так что находиться подальше от особняка в дни прихода каджу было куда безопаснее для всех. «Чай ведь на верхней полке в шкафчике лежал?» — долетело вдруг до ушей Франкенштейна. Вмиг позабыв о том, что надо бы привести себя в надлежащий вид и переодеться в сухое, Франкенштейн метнулся к лестнице и взбежал на второй этаж, уже по пути сообразив, что голос принадлежит Урокаю, который мог превратить в яд даже обычную воду, не пользуясь при этом подручными средствами. Спутав от накатившей лавины ужаса, в какую сторону открывается дверь в гостиную, учёный едва не выломал её, прежде чем открыть и, тяжело дыша, ввалиться в комнату. — Франкенштейн? Что-то случилось? — Рейзел склонил голову набок и потянулся к чашке с чаем. Проигнорировав устремившиеся на него изумлённые взгляды каджу, Франкенштейн в два шага оказался у стола и, только пальцы Мастера успели коснуться фарфоровой ручки, как человек выбил чашку из-под его руки резким ударом. По паркету растеклась мутно-зелёная лужа, пенясь и окрашивая пол и разлетевшиеся по нему осколки в бурый цвет. — Ну вот, что я говорил! Ни сдержанности, ни манер! — прервал тишину Зарга, всплеснув руками. — Не место человеку здесь! — И ведь это не первый случай, — вмешался Градеус. — Предатель человечества, которого желает убить или хотя бы измучить каждый третий из людей, стихийное бедствие, переполошившее Благородных, взбалмошный мальчишка, в конце концов, — скрипуче проворчал Лагус. — И это, — он брезгливо поморщился, — вы держите у себя… Франкенштейн окинул их всех гневным взором, догадавшись уже, о чём вёлся разговор в его отсутствие. — И даже не смутился от своего поступка, нахал! Может, всё же казните его? — незаметно для Рейзела Градеус зло ухмыльнулся Франкенштейну. — Обязанности Ноблесс пока лежат на мне, а значит решать, кого казнить, а кого нет, не тебе, Градеус, — устало проговорил Рейзел. — К тому же, время уже позднее, домой в темноте добираться будет трудно, — по-видимому, намёк Благородные поняли и принялись суетливо собираться. Когда каджу ушли, Рейзел повернулся и пристально вгляделся в лицо Франкенштейна. Растерянный, дрожащий от холода из-за облегающей тело промокшей одежды, с растрёпанными волосами, потяжелевшими и вьющимися сильнее, чем обычно, из-за влаги, и взволнованный настолько, что готов хоть сейчас броситься вслед за Урокаем и вонзить в его плоть копьё, Франкенштейн недвижимо стоял, не издавая ни малейшего звука. — Яды на меня не действуют — мягко произнёс Рейзел. Веками он полагал, что растормошить его сердце, покрытое коркой ледяной отрешённости, вряд ли возможно, но с появлением Франкенштейна в особняке к Рейзелу пришли и неизвестные до сих пор ощущения. Например, сейчас он чувствовал себя растроганным и смущённым. А ещё, совсем немножко, счастливым. Пусть местами неловко, пусть несдержанно, но Франкенштейн беспокоился о нём. Не так, как главы кланов, которые только участливо кивали на заверения о том, что всё в порядке, и разглагольствовали о важности возложенных на Рейзела обязательств. Не так, не на словах, по-настоящему. И заботился Франкенштейн о нём тоже искренне, не помышляя ни о какой выгоде. А ещё готовил чудесно. И пел красиво в те моменты когда, как он думал, его никто не видит. И Лукедония благодаря нему стала словно живая. И не только она. Ожило сердце Рейзела, наполнившись до краёв чем-то неизвестным ему. Чем-то, что уже с трудом помещалось там, грозясь в любой момент высвободиться. Сейчас, например. — Простите, — пробормотал Франкенштейн, опустившись перед Мастером на одно колено, чувствуя раскаяние только лишь за очередное принесённое Рейзелу волнение и, совсем чуточку, за испорченный отравой паркет. Даже знание о невосприимчивости Мастера к ядам не удержало бы его от содеянного. Перестраховка лишней не бывает, мало ли что там у каджу на уме, новый сервиз и купить можно, а вот Рейзел у него один, единственный, и позволить ему умереть из-за излишней вежливости, оказанной тем Урокаю, он не мог. — Не прощу, — на лице Рейзела показалась лукавая улыбка, так несвойственная ему. — Я просто не хотел, чтобы вы отравились этой дрянью! — воскликнул Франкенштейн, оторопев от испуга. — Но ведь прощают когда злятся или обижаются, — Рейзел улыбнулся ещё шире и, поднявшись с кресла, присел прямо на пол рядом с замершим в замешательстве контрактором. — И преклонять колено необязательно, — нежно проведя пальцами по щеке Франкенштейна, Рейзел неожиданно приблизился к нему и смазанно поцеловал в уголок губ. Щёки вмиг вспыхнули жаром, но сердце переполнялось ликованием, щемящим теплом и… Силой? Причём такой, что возникает обычно при заключении контракта. Франкенштейн, судя по озадаченному взгляду, ощущал сейчас то же самое. — Третья нить, — одними губами пробормотал учёный, но Рейзел его уже не слышал, теряясь в обострившихся на пару мгновений порывах. Не успел Франкенштейн привыкнуть к укрепившейся связи и разобраться с происходящим внутри него безумием, как Мастер вновь поцеловал его, настойчиво притянув к себе. — Прости, — прошептал Рейзел, отстранившись через некоторое время. — Сами же говорили, что прощать даёт право лишь злость или обида, — изумиться мимолётной несдержанности Мастера он так и не смог, ни сейчас, ни потом. А чему удивляться, если причина, хоть и не озвучена вслух, понятна интуитивно?***
Лучи клонящегося к закату светила мягко золотили кремовый тюль. Солнечные зайчики игриво скакали по вымытым до блеска колбам, занимающим стол, и перепрыгивали на раскрытую тетрадь с прерванной на половине записью эксперимента, к которой её владелец за весь прошедший день даже не помыслил прикоснуться. Франкенштейн бесчётный за последние пару часов раз пересёк комнату. Дойдя до окна, он остановился, секундно задержав взор на танцующих в воздухе пылинках, и через мгновение уже оказался у книжного шкафа. Взяв оттуда первый попавшийся под руку томик, не удосужившись даже посмотреть на название, учёный присел в кресло и открыл книгу. Глаза стремительно бежали вперёд по узким строчкам, но в голове не сумело найти пристанище ни единое из прочитанных слов. Со вздохом отложив фолиант на пол, проигнорировав наличие рядом журнального столика, Франкенштейн встал и вновь обошёл лабораторию. Столь сильное впечатление, выгнавшее из головы все теснившиеся там до сего момента мысли, на Франкенштейна произвела сегодняшняя казнь главы клана Фарнанд, которому хватило глупости не только присоединиться к Союзу, но и поведать об этом своему закадычному другу Роктису за бокалом вина. Тот, по видимости сделав из этого для себя какие-то выводы, тут же сдал его Ноблесс, ну, а дальше… А дальше алый кокон, окутавший незадачливого предателя, взметнувшиеся вверх алые искры и алая же кровь, тяжёлыми каплями стекавшая по лицу Мастера, подобно слезам. И глубокая задумчивость, в которую погрузился Рейзел по приходу в особняк, и больно бьющее по сердцу «Я в порядке», произнесённое так тихо, так вымученно. Франкенштейн понимал — Мастер просто не хотел приносить ему лишнего волнения. Не привык он, когда за него тревожатся, старался не выпускать терзания за пределы своей души, замыкался в себе, пытаясь казаться нерушимой скалой. Но Франкенштейн видел, что скала эта собрана из каменных осколков, хоть и склеенных искусно, но так и не ставших монолитом. Замечал, что иногда она будто слегка надламывается, и сквозь едва различимые трещины проглядывается бьющееся как раненая птица то, что свойственно испытывать любому из существ, и то, что Благородные непременно посчитали бы несовместимым с непоколебимой сущностью. И в такие моменты к Франкенштейну особенно ясно являлось осознание того, что Благородные не слепы, раз не замечают, что Рейзел — это не только заключённое в биологическую оболочку бремя палача. Они попросту не хотят замечать. Желают, чтобы у них и дальше оставался нерушимый авторитет, способный уничтожить любую угрозу, справиться с любой лукедонской проблемой, разрешить любой конфликт, и которому при этом будет не больно… По их мнению. Громко хлопнув дверью лаборатории и коря себя по дороге за отсутствие сдержанности, Франкенштейн прошёл по длинному коридору и, даже не постучавшись, завернул в комнату Мастера. Тот всё так же стоял у окна, взирая на небо, порозовевшее в свете плывущего к горизонту солнца. — Франкенштейн? — голос Мастера был таким же ровным, как всегда. Почти. — Вы ведь всё ещё думаете о случившемся утром? — спросил Франкенштейн непривычно тихо, неуверенно. Он был готов удалиться, если Мастер того пожелает и знал, что тот вряд ли скажет что-то в ответ, предпочтя оставаться как всегда незаметным, удобным для окружающих. Рейзел на миг словно обратился в фарфоровое изваяние. Недвижимое и хрупкое. Во властвующем в комнате безмолвии послышался прерывистый вздох. Мастер медленно повернулся, и теперь Франкенштейн мог разглядеть его лицо. Рейзел, кажется, стал ещё бледнее. Взгляд был устремлён вниз, а нижняя губа прокушена до крови. Обычно, чтобы понять настроение Мастера, Франкенштейну приходилось подмечать любое мимолётное изменение в его мимике, но сейчас внешний вид того буквально кричал о том, что он и сущность — отнюдь не единое целое. Управлять — не значит являться. — Однажды ведь наверняка возникнет необходимость казнить кого-то ещё… Снова видеть, как чья-то жизнь превращается в горстку искр. Видеть, как они молят о прощении, но всё равно заносить над ними руку, оглашая приговор. Я… — голос надломился. — Устал убивать… Устал выполнять свой долг… — глаза Рейзела заволокла влажная пелена. По щеке стекла, оставляя мокрый след, самая обычная слеза. Не такая, как при растрате силы — не кровавая, прозрачная. Франкенштейн молча шагнул навстречу Мастеру. Лишние пояснения не потребовались, чтобы понять — он только что увидел то, о чём дозволено знать лишь ему. Стал свидетелем того, как рассыпается в пыль образ стойкости и отрешённости, того, как обнажается душа. Свою он открыл Мастеру давно, даже не заметив этого поначалу. Осознание пришло к нему только когда Геджутель подметил, что с Рейзелом Франкенштейн ведёт себя словно ласковый домашний кот, в то время как остальные могут от него и копьём по голове получить. Вот только вёл себя так учёный неосознанно. И рассказывал Рейзелу о своём прошлом, и говорил о своём ученике, предавшем его Союзу — тоже непроизвольно. А вот причины своих натянутых отношений с Благородными и несколько противоречащего этому желания остаться в Лукедонии не произносил вслух. Мастер и сам всё понимал. Сделав ещё шаг, Франкенштейн порывисто обнял Мастера, найдя все слова несущественными. — Если бы я мог как-то изменить вашу сущность… Или найти способ передать её кому-то… — Просто будь рядом. Этого достаточно, — пальцы Рейзела судорожно вцепились в рубашку контрактора. — К тому же, если бы не эта сущность, я не смог бы защитить тебя, — задумчиво добавил он и затих, уткнувшись в плечо Франкенштейна. Их обоих вдруг словно пронзила ослепляющая вспышка силы. Не той, что способна причинить боль, а согревающей, наполняющей душу трепетом. Четвёртая нить сплелась из невесомой алой пряжи, неразрывно скрепив собой две души.***
— И не надоело тебе одному тут сидеть? — протянул Лорд, вальяжно расположившийся на диване. — Я не один, — Рейзел поднёс к губам песочное печенье. — Да я не о злыдне. Тебе уже полторы тысячи лет, а женской ласки до сих пор не познал! — Лорд забарабанил пальцами по кожаному подлокотнику. — Может, пора уже? Франкенштейн отошёл к окну и присел на подоконник. Подобные разговоры Лорд заводил практически в каждый из своих визитов, которые хоть и были редкими, но им сопутствовал шум, способный потягаться с тем, что царит в воскресный день на ярмарочной площади в Берлине. Впрочем, невзирая на это, его общества Франкенштейн избегать не стремился. Шутливые споры с правителем только забавляли его, а до дуэли дело так ни разу и не дошло, однако за ту тему, которой тот коснулся сейчас, хотелось дать ему подзатыльник. Легонько так, просто чтобы выбить подобные мысли из его головы. А то, что рука у Франкенштейна по словам Рагара тяжёлая, и это «легонько» отшибёт не только ненужные рассуждения, но и наверняка часть памяти, устроив встряску тараканам, в достатке населяющим разум старого жучары, это уже так, мелочи. — Мне это не нужно, — вздохнул Мастер, возведя утомлённый взгляд к потолку. — Ну почему же? Невесту тебе найдём, Франкенштейн свидетелем на свадьбе будет! — усмехнулся Лорд. Франкенштейн при этих словах напрягся. — Ни невеста, ни женская ласка мне не требуются, — твёрже возразил Рейзел. — И не потребуются. И не надо говорить сейчас, какая прелестная у вас дочурка, Лорд. Касаемо Раскреи я всё сказал ещё в прошлый раз. — Плохо на тебя всё-таки твой злыдень влияет. Уже и слушать меня не хочешь, — с наигранной обидой пробурчал Лорд. — Вот возьму и выдам тебя за него! Будете вместе трепать нервы несчастным измученным Лордам! — в ответ на это Рейзел лишь беззвучно рассмеялся. Когда Лорд ушёл, Рейзел поднялся с кресла и подошёл к успевшему уже задремать на подоконнике Франкенштейну. Протянув руку, он осторожно коснулся кончиками пальцев щеки контрактора. Ресницы Франкенштейна едва уловимо затрепетали. — А знаешь, хоть Лорд и шутил, но это не такая уж и плохая идея, — пальцы очертили линию скулы. На губах Рейзела так и норовила расцвести озорная улыбка. Франкенштейн мгновенно распахнул глаза и, дезориентированно оглядевшись, неловко слез с подоконника. — Вы сейчас… О Раскрее? — Франкенштейн был растерян. А нарастающее, как снежный ком, недоумение прокатывалось по его чувствам, обращаясь с ними как неумелый музыкант со сложным инструментом. Рейзел сразу же заметил, как он поник, как дрогнули уголки его губ и нахмурились брови. Прав был Геджутель, Франкенштейн похож на кота. Только они могут так жалобно строить глазки и в это же самое время ластиться к гладящей их руке. — Нет, не о ней, — Рейзел запустил пальцы в светлые кудри, удивительно мягкие на ощупь, даже несмотря на то, что их кончики наверняка искупались по случайности не в одном реагенте. — Пятая нить, Франкенштейн. Не знаю точно, какой она должна быть, но догадываюсь, — пояснил Рейзел, наблюдая, как лицо Франкенштейна постепенно пунцовеет. — Так вы знали? — сердце Франкенштейна забилось глухо и часто, а тело будто бы оцепенело. — Сложно было не догадаться, — Рейзел сделал ещё полшага, оказавшись совсем близко, едва ли не прижавшись к человеку. — Старый жуч… — Франкенштейн резко осёкся. — Лорд сказал мне, что истинный контракт может восстановить вашу жизненную силу. Это и стало причиной. Одной из них. — Он хоть сказал тебе, что ещё помимо этого даёт контракт? — учёный качнул головой. Рейзел приподнял голову, изумлённо заглядывая в его глаза. Франкенштейн буквально отдал ему сердце и душу, доверил мысли и воспоминания, подкрепив свои намерения кровью. Отдал ему фактически всего себя. И это всё не ради силы, бессмертия и покровительства Ноблесс, а ради него, Рейзела. Ради того, кто вынужден расплачиваться за грехи Благородных своей жизнью, кого те беззастенчиво посылают в самое пекло любой опасности, заботясь при этом лишь о собственной сохранности. Ради того, о ком всегда забывали в мирное время. Того, кто всегда был лишним, ненужным. Ради Рейзела. Не Ноблесс… В ядре истинного контракта и так лежала любовь, но Франкенштейн даже саму его суть умудрился возвести в абсолют. Франкенштейн мог модифицировать почти всё, стоило ему только сильно захотеть. Но Рейзел и подумать не мог, что эта способность человека отразится и на редчайшем, почти сказочном явлении. — Мне достаточно знать то, что это поможет вам, — и снова эта бескорыстность. И этого человека каджу называли последним эгоистом? Ставили ему в пример его же Мастера? Рейзел не смог сдержать усмешку. Франкенштейн оказался не менее альтруистичным, чем он сам. Разница лишь в том, что самоотверженность Рейзела распространялась на весь мир, а у Франкенштейна её центром являлось единственное создание. Не говоря ни слова, Рейзел мягко сжал ладонь Франкенштейна и потянул его за собой. Заведя контрактора в первую попавшуюся комнату, которая оказалась одной из гостевых спален, Рейзел жадно приник к его губам, не зная, как ещё угомонить внезапно разлившуюся где-то в груди эйфорию, поминутно усиливающуюся до нехватки воздуха в лёгких. Рейзел уже попросту не мог определить, что с ним творится, настолько сумбурные эмоции его захлёстывали рядом с человеком. — Ты должен знать одну вешь, — Рейзел с неохотой отстранился. — Если мы сейчас заключим контракт до конца, то обязаны будем хранить верность друг другу. Во всех смыслах этого слова, — кончики ушей тронула краска смущения. Хотелось снова прижать к себе Франкенштейна, ощутить его сердцебиение через тонкую, но отчего-то так мешающую сейчас ткань одежды, но Рейзел ждал ответа. Он, в отличие от Лорда, не хотел оставлять Франкенштейна в неведении, зная, до какой грани того может довести импульсивность. — Я всё равно не смогу уже возжелать кого-то ещё, — с мягкой улыбкой прошептал Франкенштейн, опаляя жаром дыхания ухо Мастера. Всегда безукоризненная выдержка Рейзела надломилась, слетя с сознания горсткой мелких осколков. Стремительно взмахнув рукой, Рейзел растворил силой Ноблесс их одежду. Ему бы просто не хватило сейчас терпения снять её обычным, человеческим способом. Мазнув губами по шее контрактора, он легонько прикусил кожу почти у самых ключиц. Осторожно, боясь спугнуть Франкенштейна, что так доверчиво запрокинул голову, прерывисто дыша от невесомых поцелуев, которыми Мастер покрывал чуть покрасневшее место укуса. Тело Рейзела потряхивало от теснившегося где-то внизу желания — ощущения совсем нового, которому, наверное, полагается быть постыдным, а может даже и непристойным, раз обсуждение подобного среди Благородных табуировано. Рейзел знал, что это и в человеческом мире часто именуется развратом и непотребством, но так и не сумел понять, почему. Разве позорно вожделение, взрощенное на почве неистовой искренней любви? Разве не глуп негласный запрет испытывать это, контролируемый осуждением общества и кострами на площадях? Впрочем, сейчас рассуждать об этом для Рейзела было бы слишком утомительно. Мысли его одна за одной затихли, а губы разомкнулись в почти беззвучном стоне. Ладонью Франкенштейн плавно и размеренно ласкал его естество, и вскоре Рейзел даже на ногах стоял шатко. Упасть ему не давал лишь контрактор, на которого он навалился всем своим весом, прижав того к стене. Вместе с мелкой дрожью Рейзела мягко обволокла истома, потушив разгоревшееся внутри него пламя, и он бессильно повис на Франкенштейне тряпичной куклой. Вместе с вернувшейся способностью связно мыслить пришёл неукротимый порыв раскрыться перед человеком окончательно, не ради контракта, а просто потому, что именно это сейчас казалось единственно правильным. Сил же хватило только на то, чтобы сделать пару шагов в сторону кровати и слабо потянуть Франкенштейна за собой. Рейзел повалился на спину, согнув ноги в коленях, и стыдливо развёл их в стороны. Было непривычно и до головокружения неловко вот так предлагать контрактору себя. Предлагать безмолвно, растеряв по дороге от сердца к голосовым связкам все слова. На талию легли тёплые руки, а губы обожгло неторопливым глубоким поцелуем, и Рейзел осознал, что его потуги выдавить из себя хоть какую-то фразу оказались, в сущности, бессмысленными. Франкенштейн безошибочно читал любую проскальзывающую в его взгляде эмоцию, как книгу с детскими сказками, так что не стоило и сомневаться в том, что он распознает такой очевидный намёк. Рейзел прикрыл глаза. Аккуратным движением Франкенштейн собрал с его члена семя и ввёл пальцы в разомлевшего под нежными поглаживаниями Мастера. Рейзел с усмешкой подумал, что окно в комнате распахнуто настежь, и рухнет представление обитателей Лукедонии о жертвенном ягнёнке, отданном на растерзание долгу и нескончаемой поросли их грехов, если какому-нибудь не лишённому слуха Благородному непосчастливится пройти сейчас мимо особняка. Наверняка ведь обрушат на Ноблесс шквал порицания, особенно если узнают, что он лёг под человека, причём того, для которого они готовы хоть сейчас соорудить виселицу, побросав все свои дела. Благородные имели глупость полагать, что Рейзел, в отличие от всех живых существ, состоит из одной лишь силы, не приемля ничего, что опровергало бы их мнение, в то время как Франкенштейн думал иначе, отчего и слабым перед ним побыть не страшно. Он поймёт, не осудит. Рейзел ощутил, как в него входит налитая кровью плоть, как близость достигает своего предела, потому что дальше уже некуда. Чувствуя на своих щеках беспорядочные поцелуи, Рейзел окончательно открыл причину, по которой истинный контракт причисляли к вымыслу. Благородные, при всей своей лояльности к людям, всё равно посматривали на них свысока, оттого и открыться перед теми, ответить на попытки зайти дальше ментальной связи они не могли. Это настолько больно ударит по их самолюбию, что после кроме презрения к человеческому роду в их душах ничего не останется. А Рейзел открылся. И отдался человеку, который, согласно мнению каджу, должен быть не более, чем прислугой. И Рейзел не чувствовал себя униженным, поставив Франкенштейна вровень с собой. Напротив, его мир словно стал полнее, завершённее, заиграл красками жизни, разлившимися по безликому унынию его существования. С губ слетел сладостный выкрик, а перед глазами заплясали искры. Из них собралась алая нить, окончательно выведя контракторов, скреплённых теперь неразрывными узами, на единую дорогу судьбы.