Лед небес

      Кем ты мнишь себя, Иммануил? Ты не веришь в бога, но возносишь себя выше его. Называешь себя творением мира, забывая о том, что мир сотворил все, что тебе доводилось видеть, пока тебя не было и в помине; и о том ты забываешь, мой милый, что твой мирок — и мертвый, и живой, — тоже кем-то был сотворен.       Когда ты приблизился к тому, из ненависти которого и к которому черпал силы, у тебя будто выросли крылья, влекущие к истинным небесам; тебе вдруг почудилось, что тропы вновь перед тобой расступились, заботливо убрав все препятствия с пути. И ты искренне верил, что все было так.       Но и птица не поднимается выше отмеренного, как и не могут вечно возить мертвецов поезда.

***

      Пелена спала с глаз, а из ушей, как и из разума, вытекли моря наивных грез. Йохан сделал больше, чем было в нем потенциала, но Иммануила перестало что-либо волновать, когда он услышал голос отца. Точнее, голос того, кто выдавал себя за него.       Элохим сбежал, подставив под удар двойника.       Иммануил впал в ступор, по-настоящему осознав, каково из себя разрушение веры во все то, что он считал естественным и закономерным. Ни тогда, когда он утратил доверие Хлои, ни тогда, когда мир замолк — разрушилось все тогда, когда цель ускользнула у него из-под носа. Стоит ли продолжать бороться, когда долгожданный миг, придававший его существованию смысл, оказался пустой мечтой? Когда пустым мечтанием мира оказался сам он, утратившее пользу творение его?       Холод его обуял, и холод не тот, что когда-то его наполнял. Отныне его полнила пустота, а холод — понапрасну терзал, нанося душевные раны, которые раньше латал.       Йохан сумел взять в заложники бога, но их окружала стража — ему угрожала опасность. Хлоя, чье нетерпение обжигало, не могла прорваться к другу, пока Эрхарт загораживал ей дорогу.       И тогда он очнулся. Стремительно взобрался по лестнице, желая своими глазами увидеть двойника отца и выяснить у него, где искать настоящего. Как бы Иммануил ни убеждал себя в обратном, потеряно было еще не все.       Он замер прямо в центре королевских покоев, знакомых ему каждой чертой и всегда отчужденных. Стражники застыли тоже, всматриваясь в его лицо, и заголосили, узнав своего господина.       А Иммануил сверлил взглядом подставного бога, находя столько же различий, сколько и сходств с настоящим, и в этот момент он ненавидел фальшивого больше, чем когда-либо отца.       Гнев придавал Иммануилу небывалую силу, пока Йохан пытался удержать двойника, который завопил, приказывая страже схватить сына. Но любой противник перед тем, кто отчаялся, был бессилен.       Раскидав врагов и вырвав двойника из хватки Йохана, Иммануил сжал его горло, а насмешливое лицо расплывалось в замутненных гневом глазах. Фальшивый отец хрипел и смеялся, и в смехе его чудился надрывный крик утративших надежду небес.       Иммануил стискивал до скрипа зубы, лишь бы чужую шею не сдавить хуже; человеческая жизнь хрупка, даже если на небе бессмертна, и с источником сведений надлежало быть осторожнее. Но когда он узнал, какой дорогой Элохим скрылся, Иммануил бесцеремонно отбросил двойника, сознание которого угасло в его руках.       Стылая ледяная тишина вновь воцарилась, для которой не существовало преград, которая была сильнее любого мира и миров творца. И в ее объятиях Иммануил осознавал, какой был малой песчинкой и как много из себя мнил, будучи не властелином, а его неудачным замыслом. Что и отца своего был не выше, раз уж все это оказалось отцовской игрой еще до того, как Иммануил задумал его покинуть. И тем, кто в итоге сбежал, был Элохим, позволивший сыну много о себе возомнить.       Осознав тишину, Иммануил осознал и свою пустоту, которая раньше была незаметной за покровом вечной погони; он и впредь будет гнаться за тенью врага, но не потому, что это имело для него значение, а потому, что смысла существовать у него иного не было.       Для чего вселенная, обратившая его старания в пыль, позволила ему появиться? Зачем нужен он, если отец скрылся? Смысл вечной жизни — в гонке? А зачем Иммануил будет нужен тогда, когда наконец поймает его?       Все было напрасно. Но перед тем как Иммануил это понял, он покалечил чужие судьбы, взяв их под гнет, уступающий отцовскому мало в чем.       Ради тех, кто действительно нуждается в низвержении бога, Иммануил соберется. А потом найдет способ себя уничтожить, потому что цель, воплотившись, и так расплавит его нутро.       Иммануил, определившийся со своей миссией, преисполнился покоем и уверенностью. Он сказал застывшим соратникам, что отправится с отрядом Минкара дальше, ведь дорогу, по которой отец убегал, он прекрасно знал, а Йохану наказал проводить в живой мир Хлою и остаться там самому, если земля согласится приютить духа, сопровождающего живого человека.       И Йохан, наивный и юный, серьезно ему сказал, что к Эрхарту вернется; и Иммануил улыбнулся невольно, завидуя стойкости того, кого задней мыслью считал никчемным.       Никчемным среди них был только тот, кто много о себе мнил.       Хлоя смотрела на него без злобы, которую он ожидал от нее получить, но ее прощение не утешало его, а делало больно, и во взгляде ее — точно последнем — Иммануил видел все то, что когда-то мечтал получить и никогда получить не мог. Ему когда-то казалось, что Хлоя не знала своего места в жизни, в отличие от него, но теперь именно она была той, кто на ногах стоял твердо.       Зря он позволил себе прильнуть к земле.       Иммануил вышел из покоев и прислонился к дверям, по ту сторону которых Йохан с Хлоей спускались в туннели. Вот и все. Он и мир остались вдвоем, покинутые вселенной. Когда Иммануил ощутил, что сам заснул вечным сном, он услышал того, кого желал пробудить от него. Чтобы услышать мертвого, не оживлять его надо, а самому — умирать. И просыпаться незачем, когда можно погрузиться в сон вечный вместе.       Небеса, скорбящие по сыну, которого постигла та же участь, что и когда-то их, оказали ему милость: мягко коснулись его век живительным не холодом, но прохладой, в последний раз являя ему все пути. Йохан так и не поднялся из подземелья, задерживая численно превосходящего врага, а Хлоя выбралась. Она шла тропой к бреши, которую Иммануил указал, и он, порабощенный и слившийся с миром, всем телом и душой ощущал, как снег и ветер ее касались; дотрагивались до нее так, как Иммануил бы не осмелился никогда, и он задрожал. Он ощущал, как ей было тоскливо прощаться с его миром, и как она мир полюбила, оплакивая его шрамы. Ее чувства, отданные снегопаду, проникали в него, и ранам Иммануила становилось легче от непролитых слез. Вот бы облегчение длилось вечно!       Но Хлоя, повинуясь воле Эрхарта, вернулась к земле.       Мир отделился от Иммануила, открывая его слуху звуки борьбы, но отголоски познанного таинства все не уходили, заволакивая разум негой. Небеса окончательно отступили, но их сын не чувствовал себя покинутым, хотя и был таковым. Он встряхнулся, собрался и вступил в им же затеянную битву, свободный от всех загробных даров.       Вскоре все затихло. Эрхарт воссоединился с Минкаром и всем отрядом, уцелевшим каким-то чудом, и последовал за отцом, но на пороге дворца, так и не пересеченном, Иммануил остановился, словно перед незримым барьером, пораженный настигшей мыслью.       Пока бессмысленная война наносила раны миру, обессмысливая существование его сына, божий трон пустовал.