Бог не простит

      У него всегда была простая схема — прийти в бар, выпить пару стаканов для приличия, изучая в это время здешний контингент, а затем незаметно уйти с каким-нибудь особенно надравшимся парнем, бросив на стойку несколько мятых купюр. Абдула никогда не прельщало пользоваться ничего не соображающими мальчиками, но так проще всего — никаких ненужных разговоров, никакой случайно выболтанной личной информации, никаких воспоминаний наутро.       Парень в этот раз находится сразу — стройный, мускулистый, гибкий как пружина, вертится перед самым носом и смотрит пьяным, совершенно дебильным взглядом. Накручивает на палец выбившуюся из дебильной высокой укладки прядь и облизывает краешек своего бокала. Будто бы нечаянно задевает лодыжками стул Абдула (еще секунда и, кажется, он закинет свои длинные ноги прямо ему на колени) и оттягивает края — «Как же тут жарко!» — своего дебильного, слишком облегающего топа. Настолько облегающего, что Абдулу четко видны очертания широкой груди и небольших потвердевших сосков.       Абдул не удивляется, он уже много раз видел таких — слишком раскрепощенных, слишком напористых, строящих из себя страстных и при этом не требующих никаких обязательств любовников. На поверку они всегда оказывались самыми одинокими людьми, отчаянно нуждающимися в теплых взаимных, желательно не на одну ночь, чувствах. Таких, каких Мохаммед дать не мог. По-хорошему Мохаммед не должен был даже находиться здесь, не то что заводить каких-либо долгосрочных и серьезных отношений с партнерами своего пола. Но именно поэтому он вызывал такой интерес. Поэтому после второго шота всегда появлялась компания. Поэтому под конец вечера он обязательно уходил с кем-то под руку.       «Вау, у тебя такая смуглая кожа.»       «Ты мусульманин?»       «А спишь ты тоже в этих браслетах?»       «Я слышал, у арабов приличные размеры.»       Абдул вздыхает. Он так устал.       Когда слишком вольные руки уже гладят его бедра, а в ушах дрожит шепотом «К тебе или ко мне?» с сочным французским акцентом, Абдул думает, что вставит ему сразу, как только закроет за собой входную дверь.       Поддатый француз на удивление оказывается куда проворнее и, едва переступает порог чужой квартиры, опускается на колени и берет в рот. Жадно, сначала зажимая губами головку, а затем проталкивая всю длину так глубоко, что у Абдула против воли вырывается «Господи прости». Француз только хитро усмехается, расслабляет горло и, не отрывая взгляда, начинает активно двигать головой с уже растрепавшейся дебильной укладкой. Дьявол.       Вообще-то, рассуждает Абдул, когда тебе делают такой великолепный горловой, с такими правильно втянутыми щеками, поднятым нёбом и сжатыми губами, ты уже мало заботишься о том, что его тебе делает мужчина.       Вообще-то, когда на тебя смотрят такими честными синими глазами, прижимая головку к гладковыбритой щеке, пока ты спускаешь прямо на эту самую щеку — совесть окончательно и бесповоротно идет к черту.       Вообще-то, за такие мысли придется молиться, пока не сдохнешь.       Конечно, Мохаммед не будет совершать глупостей. Конечно, все будет идти по его четкому, давно выверенному один-перепихон-и-ничего-больше плану. Но глядя на эти спутанные волосы, эти острые скульптурные черты и расцветающий на перепачканной молочной коже румянец, Мохаммеду отчего-то хочется оттянуть неизбежный момент расставания. Хочется продолжить вечер, поблагодарить. Хочется по-глупому притянуть иностранца к себе и поцеловать в покрасневшие, покрытые слюной губы. Хочется спросить, как его зовут, и оставить в заднем кармане его брюк неловкой рукой начерканный номер с собственным именем под цифрами.       Бог его точно не простит, думает Абдул.