Зависимость

Они никогда не говорили о своих отношениях. Всерьёз, по крайней мере. Маринетт чувствовала, что они друг другу куда больше, чем друзья, пусть он часто и шутил, что она его лучшая подруга. Адриан… Он не знал, что им движет, когда раз за разом называл её другом, но это стало настолько привычным, эти слова настолько въелись в мозг, что слетали с губ просто, по привычке. Они учились в разных городах, но кто сказал, что расстояние — это проблема? Каждодневные переписки, регулярные звонки — Маринетт больше не могла представить своей жизни без его сообщений и такого родного голоса, слишком часто звучавшего из динамика телефона. Тёплого, сладко текучего, как мягкая воздушная карамель. Как он сам, в принципе. Лежа на боку и подтянув согнутую в колене ногу к себе, она обнимала подушку, слегка сжимая пальцами бежевую ткань. Взгляд затуманен, направлен куда-то вдаль, сквозь тысячи километров, туда, где сейчас он, занимается домашним заданием или, возможно, чем-то другим. Она влюблена. Влюблена до дрожи в руках, начиная с тонких кистей и заканчивая последними фалангами пальцев. Влюблена до одури счастливого визга, грозящего разразиться каждый раз, когда она видит его входящий звонок, сообщение или очередную фотографию. Влюблена до тёплых солоноватых слёз, застилающих взор и скапливающихся в уголках глаз. Влюблена до бешено колотящегося сердца, каждый стук которого эхом отдаётся в ушах, будто разбивая рёбра на множество микроскопических осколков. Конечно, они друзья, но кто сказал, что друзья не могут любить друг друга? Маринетт моргнула; взгляд сфокусировался, но только затем, чтобы через пару мгновений вновь стать отрешённым. Она любила такие моменты. В комнате тишина. Настолько громкая, что Маринетт может слышать её: она будто мягкой вибрацией окутывает тело, проникает в каждый слуховой проход, так, что, кажется, доходит до мозга, расслабляя этот вечно напряжённый орган. В комнате тишина, но одновременно с ней — голоса, пробивающиеся сквозь тончайшую завесу совсем свежих воспоминаний. Тогда Дюпэн-Чэн сидела за письменным столом, заучивая данные на дом параграфы и выводя аккуратные конспекты строчка за строчкой, как прилежная студентка. Поступление далось ей нелегко, как и большинству других однокурсников, и спроси её кто сейчас, что для неё стоит в приоритете, она не задумываясь ответила бы: учёба. Но почему-то каждый раз, когда Адриан писал или звонил ей, учебники и тетради тут же летели в сторону, руки тянулись к телефону, а широкая улыбка освещала комнату ярче, чем настольная лампа. Этот раз не стал исключением. Завтра последний тест в университете, от результатов которого зависело, закроет ли она семестр вовремя или займёт очередь среди студентов, готовящихся к пересдаче. Ручка зажата в пальцах до побелевших костяшек, чуть пересохшие губы вышёптывают нескончаемые законы и формулы из физики, которые ей необходимо запомнить хотя бы до завершения теста. — Сила фототока насыщения обратно пропорциональна… Нет… Сила фототока насыщения прямо пропорциональна интенсивности светового излучения. Ещё раз. Сила… Вибрация телефона. Она поставила её вместо громкой мелодии, наивно надеясь, что так будет меньше отвлекаться на ненужные разговоры, но всё же зная, что это ничуть не помешает общению с ним. «Я позвоню?» «Ты просишь разрешения?» — кажется, она вот-вот побьёт рекорд по скорости печати. Ноготки быстро стучат по экрану, пока она отвечает ему вопросом на вопрос. Агрест всегда смеётся над её манерой отвечать таким образом, а иногда и привычке задавать странные вопросы. Он каждый раз обещает не удивляться новому необычному вопросу, но каждый раз не может сдержать данное себе же обещание. Видимо, что-то не меняется никогда. «Нет, просто хотел убедиться, что ты не спишь». Вновь эта улыбка. Настолько искренняя, что должна предназначаться только ему. Настолько широкая, что — ещё немного — и сведёт челюсть. Она затаила дыхание, прислушиваясь. В помещении привычная тишина. Не слышно шелеста от перелистывания страниц и трения ручки о бумагу, но отлично слышно, как трепещет её сердце. Маринетт пытается ровно считать секунды, но невольно ускоряется, подстраиваясь под сердечный ритм. Учащённое сердцебиение — довольно частое явление при волнении, страхе или любом другом виде эмоционального возбуждения, но она бы в шутку приписала себе диагноз «тахикардия». Патологическая. Такая же, как её любовь к нему. Маринетт предвкушает. Плечи чуть сгорблены, потому что заставить себя сидеть ровно сейчас она не может. Или не хочет, но какая уже разница? Рука, что совсем недавно держала шариковую ручку, сейчас зажала чёрненький смартфон словно в тисках, так крепко, будто от этого зависит чья-то жизнь. Возможно, её собственная, потому что она жаждет вновь услышать его голос почти так же сильно, как жаждет смочить горящее горло хоть каплей воды блуждавший по знойной пустыне человек. Взгляд ни на секунду не сходит с телефона. Зрачки расширены, настолько, что через их черноту скоро прольётся море. Море желания, потребности, острой необходимости слышать его и говорить с ним. Услышать того, с кем последний раз она говорила, кажется, век назад. Или с их последнего разговора прошёл только день?.. Почему он ощущается как вечность? Она возбуждена. Или возбуждён симпатический отдел её шаткой (неужели?) нервной системы, что, по сути, одно и то же. Возможно, слишком возбуждена, но надпочечники не спрашивают её мнения, нещадно выбрасывая в кровь лошадиную (Маринетт может поклясться) дозу адреналина. Они сталкиваются в диком танце — этот гормон в совокупности с алой жидкостью несётся по сосудам с дикой скоростью, будто змеиный яд. Адский коктейль распространяется по всем участкам разгорячённого тела через каждое нервное окончание. Прошло чуть больше минуты. Кажется, непослушный орган-насос в сговоре с этим дуэтом. Восемьдесят два. Восемьдесят три. Восемьдесят четыре. Частота сердечных сокращений далека от нормы, но это последнее, что её волнует, когда есть любовь. Восемьдесят пять… Определённо, патологическая. Вновь тихая вибрация, которая ощущается Маринетт как взрыв. Или это настолько громкий финальный стук её сердца, не выдержавшего столь сильного напряжения? — Привет, — она буквально слышит, как он улыбается. Всё снова на своих местах. Они говорят уже четвёртый час, но если бы кто-то спросил Маринетт, хватит ли ей этого, она бы просто ответила «нет». Время давно перевалило не то что за полночь, а и за час, два и даже три часа ночи; она давно забыла, чему там обратно пропорциональна сила фототока насыщения… или всё-таки прямо пропорциональна? Этот совершенно неважный сейчас вопрос всего на долю секунды задержался в её голове, и Дюпэн-Чэн с лёгкой совестью отодвинула его на задворки сознания. Что ж, на самом деле не закрытый в срок семестр и пересдача по физике не такая уж и катастрофа, если она проведёт время более продуктивно. Он умеет играть на гитаре. Она никогда не интересовалась этим видом музыкальных инструментов, предпочитая нежные переливы нот и аккордов фортепиано… до определённого момента. Стоило услышать невообразимой красоты мелодию, слетающую со струн так же легко, как она произносит его имя, и… она забыла, что такое фортепиано. Кажется, Адриан уже присылал ей эту мелодию через какую-то соцсеть, но слышать её в его исполнении было намного приятнее. Взмах густых ресниц — веки сомкнулись, и её стремительно окружает темнота, оставляя достаточно места для воображения. Она не видит, но представляет, как его длинные пальцы путешествуют по струнам, невесомо задевая каждую и рождая звуки, которые по красоте Дюпэн-Чэн могла сравнить только с Адрианом. Она представляет, как корпус гитары лежит на одной его ноге, мягко упираясь во вторую; как правая рука уверенно прижимает инструмент ближе к себе, будто желая сделать его естественным продолжением тела; как левая рука придерживает гриф гитары, зажимая в нужном месте струны на разных ладах. Маринетт чувствует, как кончики его пальцев перебирают тонкие нити: несколько зажатых струн — и она уже слышит первые звуки, постепенно складывающиеся в полноценные аккорды. Он играет безупречно — так думает Дюпэн-Чэн, и сколько бы он ни вздыхал после случайных фальшивых нот, она по-прежнему называет его игру безупречной. Кажется, у неё уже есть небольшой плейлист с песнями в его исполнении, потому что стоит ему завершить одну композицию, как она тут же просит перейти к следующей. Впрочем, он не жалуется. Ловкие пальцы вновь начинают творить. — Эту? — спрашивает Адриан, заранее зная ответ. — Да, — чересчур быстро выпалила Маринетт, слыша его тихий смех. Кажется, он привык. Она по умолчанию согласна на всё, что он предложит. Она старается не издавать ни звука. Мягкая музыка всё ещё льётся из динамика телефона, и Маринетт пытается сдержать вопль, крик. Можно назвать это как угодно, но она не в состоянии держать себя в руках в такие моменты. Осознание того, что почти каждый вечер она общается с Адрианом Агрестом, с которым год назад мечтала хотя бы просто адекватно поздороваться в классе, а также то, что прямо сейчас она лежит и как ни в чём не бывало слушает его игру, создавало желание кричать. Дюпэн-Чэн пытается подавить визг, который — ещё секунда — вырвется с уст, грозя оглушить каждого человека в радиусе километра. Сдержать порыв всё труднее, и она перестаёт дышать. Сердце давно покинуло грудную клетку, распрощавшись с удобным местечком между лёгкими, и взлетело как можно выше. Ей кажется, что оно стучит в тонком горле, разгоняя кровь ко всем жизненно важным органам. Ко всем, кроме мозга, наверное, потому что мыслить адекватно Маринетт сейчас не может. В животе устроили танец пресловутые бабочки, вытеснив все внутренние органы. Их крылья трепещут ещё быстрее, чем её сердце, ударяясь о стенки брюшной полости, задевая каждый кровеносный сосуд, каждое нервное окончание и создавая яркие искры, так похожие на разряды тока. Бабочки красивые, с яркими крыльями, и она может перечислить каждый цвет. Насыщенный голубой, с еле заметными жёлтыми вкраплениями — эти крылышки горят теми же цветами, что его глаза; белый, такой же светлый, как новая страница нотной тетради, как его свитер, потому что ему невыразимо идёт этот цвет; сочный оранжевый, такой же сладкий, как апельсиновая вода, которую он часто любил покупать перед занятиями; спелый жёлтый с золотистыми переливами — эти крылья точно имеют цвет его любимых наушников, которые он носит с собой, куда бы ни пошёл; красный, зелёный, серый — эти крылья такие же красочные, как дизайн его одежды, и если присмотреться, можно заметить узоры в крупную клетку, потому что он любит рубашки с этим принтом. Кажется, там даже есть бабочки под цвет её глаз или волос, но она не обращает на них особенного внимания, предпочитая наслаждаться лишь его цветами. Ещё несколько взмахов пёстрыми крыльями — и эти насекомые — извечные спутницы любви — порождают ураган чувств, настолько сильных, что любого может сбить с ног, оглушить, ослепить. Маринетт ощущает — ноздри легко пропускают какофонию запахов — она жадно вдыхает их, желая впитать в себя, раствориться в их сладостном аромате, а вкус буквально застыл на кончике языка. Она может различить их — вот свежие апельсины приятно щекочут обоняние, и Маринетт представляет, как зубы впиваются в свежую мякоть фрукта, а сахаристые капельки слегка щиплют искусанные губы; аромат летних персиков — сладкий, но не приторный, с еле уловимыми цветочными нюансами — окружает её всю, завитушками кружа перед носом; кисловатый вкус киви с маленькими тёмные косточками внутри, — стоит сделать один укус — и сок начнёт тонкой дорожкой стекать с уголка губ. Звуки, запахи, вкусы взрываются вокруг Дюпэн-Чэн, и розовые губы уже приоткрыты, потому что сдерживать крик больше нет сил. Рука взметнулась к лицу — она прикусила палец, сжимая острыми зубами нежную кожу и отчаянно надеясь, что это поможет ей усмирить свой пыл и вернуть более-менее спокойное состояние. Кажется, через несколько минут ей всё же удаётся вернуть самообладание, а Агрест даже не подозревает о её внутренних терзаниях… Или делает вид. «Маринетт такая Маринетт». Телефон Дюпэн-Чэн прижат к уху, в то время как на его устройстве установлена громкая связь. Руки всё ещё заняты любимым инструментом, и пусть через громкую связь чуть хуже слышны её слова и его игра, обоих всё устраивает. К тому же, она любит подолгу молчать, а он не всегда спешит нарушать это молчание. Когда они, кажется, поговорили уже обо всём, о чём только можно и нельзя, начиная с банальных вопросов об учёбе и заканчивая интересными событиями, происходящими в их жизни, наступает тот самый момент. Просто молчание, когда он, возможно, занимается своими делами (пьёт чай или лениво пролистывает учебник), а она лежит и слушает наступившую тишину, изредка нарушаемую тихим стуком поставленной на стол чашки или шелестом страниц. Она вслушивается в каждый шорох так же, как и в каждое его слово. Девушка зевает украдкой. Она никогда не завершает разговор первой: имей она возможность (и бесконечный резерв заряда на телефоне), слушала бы его круглые сутки, не обращая внимания на сонливость и усталость. Время близится к четырём ночи (или утра?). Новый день уже обещает быть весёлым, потому что теперь ей нужно попытаться не только набрать хотя бы минимум баллов за тест (что маловероятно), но и не упасть в обморок где-нибудь по дороге в университет. Что ж, ей не привыкать. — Мы прощаемся уже четвёртый раз, — попытки всё же пойти спать так же безнадёжны, как сегодняшние попытки Маринетт подготовиться к тесту. Оба зевают сквозь смешки. Они прекрасно понимают, что их ждёт завтра. Вернее, уже сегодня, потому что до звонка будильника осталось чуть больше двух часов, а нежелание сбросить звонок настолько очевидно, что они просто продолжают молчать в трубку. Глаза Дюпэн-Чэн чуть слезятся — она заторможено стирает скопившуюся в уголках глаз влагу. Четыре часа. Кажется, действительно пора заканчивать. Они прощаются в пятый, последний раз. За окном золотым шаром не спеша поднимается солнце, которому она радуется почти так же сильно, как существованию Адриана. Красноватые от недосыпа глаза девушки закрываются так же медленно, как за окном наступает рассвет; она почти сразу проваливается в сон. Телефон легкомысленно забыт на подушке, на экране — открытая вкладка телефонной книги с его фотографией и зафиксированной длительностью разговора. Четыре часа и тридцать семь минут. Кажется, это их новый рекорд. Впрочем, они никогда не останавливаются на определенном количестве часов: с каждым разом числа становятся всё больше. Утром он вновь напишет ей и пожалуется, что так и не смог выспаться (удивительно), а она с усталым вздохом подтвердит его слова. Она проспит всего пару часов, но и этого времени хватит фазе быстрого сна, чтобы заставить Маринетт путешествовать по сновидениям с его участием. Кажется, ей настолько не хватает его в реальности, что она продолжает видеть его даже во снах. Возможно, она зависима, но спроси её кто, желает ли она избавиться от этой зависимости, она бы, конечно, ответила «нет». И пусть она трижды устанет, захочет спать или потеряет сознание от переутомления, пусть на носу будет хоть четырежды важный тест или экзамен, она всё равно предпочтёт всему разговор с ним. Пусть короткий или, может, наполненный молчанием, но всё же с ним, а это главное. Слишком громкий звон будильника. Она с хныканьем натягивает одеяло как можно выше, пряча под шерстяную ткань растрепавшиеся после короткого сна волосы и совсем, совсем не желая вставать, а он уже набирает ей сообщение с таким привычным «Я опять не выспался». Определённо, что-то никогда не меняется.