Руки

      В голове самым неприятнейшим образом гудело, зудело, ворочалось: «Расскажи, расскажи, расскажи!», но Джетт в очередной раз лишь горько сжимал губы и понимал, что он — точно не простит. Неведение показалось лучшим выбором среди ненавистью или собственной поджаренной тушей.       О, да, то удивление в смущающем сочетании с безотчетной радостью, когда он вернулся, было самым искренним чувством, пожалуй, за несколько последних месяцев. Компания угрюмой Агаты, подхалима Хью и в общих чертах парня неплохого, но раздражающе подтуповатого Свана успела знатно надоесть! И слепая, устремленная в почти невозможное надежда заставляла Джетта, хромая позади кучки странников сомнительной сплоченности, подбрасывать на дорогу алеющие путеводители-ягодки. Не зря — доказательство бродяжнического чутья, когда точно знаешь: начать заговаривать зубы или сильнее укутаться в накидку. Хорошо, что у рыжего фокусника оно проснулось как раз в тот день. До этого, собственно, навещать не удосуживалось.       Не то, чтобы Джетт, оглядываясь на опыт недавнего разговора с Генри, питал устойчивую веру на возвращение последнего; дело было в том, как внутри ворочалось что-то чрезмерно чуткое, не пропустившее мимо соблазнительно алеющих ягод. Нечто тянулось против воли Джетта к тому, кто впервые спас, кто впервые позаботился, кто впервые заставил действительно доверять. Эта привязанность лишь родилась незаметно, но спустя время оказалась слишком приставучей. Подолжала ехидно разрастаться в душе напрочь растерянного Джетта и цвести назло ему самому, поедая всякий здравый смысл: заставляла задержать пальцы, вцепленные в пропахшую пеплом одежду, на неуловимое мгновение подольше, придвигаться поближе (даже если холодно не было), смотреть в те самые глаза чересчур заколдованно, вспоминать неподобающе часто. И Джетт даже не смел надеяться, что Генри объявится так по-бытовому обыденно, просто насыпав слегка помятые ягоды-бусинки в его, измученного Джетта, сухую и теплую ладонь. В тот миг неудачливый фокусник почувствовал такое облегчение и счастье, — взгляд на вновь рассудительное лицо, не помутненное жаждой дара, творило чудеса, — что стыдно даже вспоминать.       Остальные, как только вновь увидели избранника, сразу же подчинились — все молча признавали в нем более опытного, более мудрого и наученного жизнью. Такая у людей природа — прогибаться под тех, кто сильнее. Джетту с пониманием того, как сильно хотелось быть в его власти, пришло запоздалое, неприятное удивление и ощущение безысходности. Пугливые предчувствия, загнанность, смутная паника, — так, верно, ощущают себя звери, попавшись в ловушку, — все растворялось в крови, циркулировало по венам (Генри — достойнейший охотник); и, как бы то мерзко ни звучало, хотелось просто забыться. Следовать за ним в безмятежности, всецело доверять свою жизнь и вытворять прочие подозрительные сантименты, но не совсем же он из ума выжил?..       Дорога была утомительной, напряженной и болезненной — Джетт отбил себе всю задницу, неловко сидя на лошади, к тому же взгляд постоянно цеплялся за Агату, скачущую рядом с Генри. За то недолгое время, казалось, избили не только многострадальный фокуснический зад.       Неудивительно, что в итоге все, переволновавшись и слишком вымотавшись за прошедший день, мгновенно уснули возле пещеры пятого испытания. В голове гудело и у Джетта, но он, лишь усмехнувшись ради вида, облокотился спиной о бодряще холодный камень, достал свою гармошку, заиграл незамысловато, усиленно сосредотачиваясь на извлекаемых звуках — засыпать не хотелось, ведь сморило всех, кроме Генри. Этого имени стало слишком много в жизни Джетта. Кроме того, стыдящее и унижающее осознание собственной продажности тоже беспокоило чаще обычного, хотя совесть — его, к счастью или нет, редкий гость. Оказывается, новый друг действововал на бессовестного воришку благотворно. Даже чересчур. Эта мысль с недавних пор стала казаться жуткой, устрашающей и непредсказуемой, будто могла в любой момент мутировать во что-то неизвестное, а потом все выйдет из-под контроля… которого, в принципе, не было и так — кого Джетт обманывает? — Генри, — ровный, безмятежный голос с неуловимой жизнерадостной интонацией. — М? — он сидел совсем-совсем недалеко и зачем-то только сейчас достал фигурку черно-белого ферзя, но рыжий мог понять собеседника, почуявшего неловкий разговор. Он все угадывал безупречно, словно действительно был наделен звериным, безошибочным предчувствием. И это завораживало. — Что собираешься делать после того, как найдешь Сердце? Пойдешь домой, к отцу? Или отправишься за наградой, а потом будешь до конца жизни сидеть в особняке, который тебе выделят или отстроят? — голос стал неуправляемым и речь ближе к своему окончанию приняла какое-то отчаянно-печальное выражение. Генри перестал нервно крутить в руках ферзя и бросил задумчивый взгляд на приятеля. Удивительно видеть вместо бодрости горечь? — Зачем ты спрашиваешь? — Ну, возможно, ты бы мог ввязаться куда-нибудь еще, а я пойду с тобой и потом получу пару золотых? — бездумная улыбка. Не хотелось думать о том, какое впечатление создается такими словами, но явно не самое лучшее. — Не думаю, что смогу, — Генри свернул в мрачное русло, и его взглял потяжелел, вновь привлеченный двухмастной фигуркой. Джетту захотелось вышвырнуть эту деревяшку, чтобы смотрел Генри только на него, пока они разговаривают по душам, ведь это настолько редко происходит! — огонь стал сильнее, и ты знаешь об этом.       Да уж, невесело. Джетт с кряхтением поднялся, с кислой миной обошел сопящую Агату и уселся напротив мрачного друга. Знал бы тот, сколько сомнений и нервов занимает у бедолаги-воришки. — Хэй, приятель, не делай такое лицо! Ты ведь знаешь, что мы будем с тобой и не позволим, чтобы наш дорогой командир сгинул в своем же огне? — Джетт, улыбаясь, наклонился вперед. Генри избегал смотреть ему в глаза и промолчал. — Ну же. Выше нос, дружище. Мы уже через столько всего прошли. Неужели ты думаешь, что твой дар действительно подчинит тебя настолько, что ты и нас поджаришь? — Да. — Ау, это было холодно, — не зная, что бы еще сказать, Джетт поднял голову на постепенно темнеющее небо и не нашел ничего лучше, кроме как ляпнуть в завершение ну совсем глупую и несуразную фразу. — небо красивое, давно такого не было.       Появившаяся неловкость, казалось, еще немного — и станет осязаемой. — Слушай, а давай проверим кое-что? — получилось выудить из Генри чуть заинтересованный, но очень скептический взгляд. Лучше, чем ничего. — ты действительно сможешь поджарить меня? — Я не собираюсь это пробовать. Ты переутомился? — Давай! Обещаю тебе, что не буду прикасаться надолго. Почувствую, как нагреешься — сразу уберу руку. Давай попробуем? — игнорируя недовольство Генри (он состроил одно из наиболее страшных своих лиц) вместе с его забавной заботой и распинаясь, Джетт забыл о том, что громко говорить нельзя. Его уже невыносимо раздражало то, как все уснувшие чутко спали, когда дело касалось разговоров. С одной стороны — хорошо, врага услышат, но с другой…       В общем, Генри неисправимому, как ему думалось, болтуну, сдался. Закатил глаза, цокнул, но все-таки медленно и нехотя стянул перчатку. Кожа, проглянувшая в полутьме белеюще ярким пятном, при близком рассмотрении оказалась совсем бледная — очевидно, солнце редко касалось ее. Джетт, видимо, только сейчас полностью осознал всю опасность, замешкался и в смятении продолжал лишь глазеть вперед, а руку Генри все держал на весу. Нетерпеливое ожидание иссякало, и рыжий понимал: медлить нельзя — его дружище разозлится, а перчатка навсегда налезет на ладонь, как прирастет к ней. Кратко и беззвучно помолившись, Джетт рывком вздохнул; он на мгновение прикоснулся к мягкой, как у ребенка, коже, почти моментально отдернув после этого палец. Он лишь проверял, и за тот миг не ощутил губительного жара. Потрогал еще раз, задержавшись уже всемя четырьмя пальцами, на костяшках — ничего. Обычное, человеческое тепло в рамках нормы. — А ты не такой опасный, как себе выдумывал, друг! — Джетт понял, что радуется на удивление по-настоящему, глядя на растерянного, ошалело моргающего собеседника. Как видимо, радовался даже больше, чем сам носитель злополучного дара. Последний же никак не мог прийти в себя после покалывающих, странных и на удивление приятных ощущений, все еще раздающихся отголосками. Он не понял, почему дар не сработал на Джетта, но, видимо, подсознательное желание не навредить другу было сильнее ненормальной жажды огня. О, Генри был так этому рад, — даже невзначай забыл про сидящего напротив, и от осознания этого моментально пришел в себя. — Ну? И как оно? — любопытное и сияющее восторгом лицо вновь оказалось ближе. Как он успевает подвигаться так незаметно и ловко? — Э-э, очень странно, но приятно, — эти слова возымели странное влияние на Джетта — тому стало неловко, будто он сейчас не просто прикоснулся к вытянутой руке, а сделал нечто ну очень постыдное. Зачарованный, он медленно взял до сих пор протянутую ладонь в свою — мертвецки белая кожа внезапно ощутимо нагрелась, Генри поморщился, а Джетт, в свою очередь, лишь поражался ее нежности. Будто он дотрагивался не до руки матерого на вид и на слух своим прозвищем пожирателя, а до невесомого и прекрасного в своей идеальной мягкости лепестка какого-нибудь волшебного цветка или роскошной лоснящейся ткани, сделанной еще во времена предков. Генри явно был удивлен такой благоговейной реакцией и, удерживая едва ли стерпимое желание огня внутри, одной рукой отцепил подозрительного поведения Джетта от себя. К своему удивлению — не без усилий. — Да брось, ты же точно теперь меня не сожжешь, — Джетт вновь вцепился в почти невозможно нежную ладонь, хотя Генри практически надел на нее перчатку. Торопился как, но ничего — от Джетта не укроется…       Окончательно сдавшись прицепившемуся, словно намертво, товарищу, Генри в бессилии вздыхает, откидывается назад, ощущая ссутуленной спиной неровности камня. Прижимается затылком к охлаждающей, даже чудодейственно приводящей мысли в порядок скале и пялится, упорно разглядывает пылающий предсмертным кострищем небосклон. Сквозь боль скользит прищуренными глазами по ослепительно сияющему белизной солнцу с полупризрачной, бледно-желтой каемкой. Помятые облака зависли там, над горизонтом, освещенные чрезмерно красочно прощающимся светилом. Как будто в последний раз светит. Не хотелось об этом думать, но Генри понимал, что, может, так так оно для него и было — ночью, когда все будут спать, наследнику на отдых рассчитывать не стоит. Причиной тому предсказанию было тревожное ощущение нехорошего, противно шкребущее, но все же вскоре сумевшее значительно затихнуть. Как живое, понимало: хозяин не слышал, не обращал внимания. Хозяину хотелось лишь наслаждаться невероятными ощущениями прикосновений, которые заставляли мысли блекнуть, и мурашки — покалывать все тело. В голове — горячая, глухая пустота. Было по-странному приятно, спине — не слишком удобно, но беловато-розовая кожа реагировала настолько чутко, слишком остро, что возмещала все неудобства — конечно, смутно понималось, что Джетт занят очень опасной деятельностью, но Генри теперь не мог заставить себя даже приоткрыть веки. Слабость накатила внезапно и застала врасплох; из-за моментально опьянившей безмятежности иного выбора, кроме как беспомощно сидеть, не было. Сгорбленная спина иногда сползала вниз по шуршащему камню.       Огонь внутри бесновался, не имея выхода, но Генри это уже не сильно заботило, хотя он и знал, что тело его сейчас уязвимо к подчинению, как никогда. Неужели дар пощадит? А, может, будет усыплено этими новыми ощущениями? — Знаешь, дружище, я уже пробовал прикасаться к твоим рукам раньше, — Генри вяло подумал, что в любой другой момент ему захотелось бы устроить воспитательную истерику, навалять своему безмозглому рыжему товарищу по башке и сказать: ты — полнейший идиот! , но не сейчас. — и я всегда обжигался. Неудивительно. Ты ведь спал и точно не мог контролировать дар, но мое любопытство заставляло из раза в раз пробовать коснуться твоей кожи. Глупо, да? Тогда она всегда была на ощупь, как… наверное, как раскаленные угли. Я их, конечно, никогда не трогал, но… — Генри дальше не сильно вслушивался, лишь слабо улыбался, беззаботно глядя на рыжую макушку, почти алую от последних ярких лучей. Совсем скоро солнце зайдет окончательно — настанет сначала полумрак, а потом и вовсе ночь беспроглядная. Спать хотелось невыносимо, но Генри терпел, терпел упрямо, но неизвестно, ради чего — может, банально остатки страха оставаться беззащитным перед людьми, перемешанные с гордостью, не позволяли свалиться раньше кого-то? Да и Джетт уже, как можно было посудить по его вялому виду, держался из последних сил. Слух привлекла фраза, видимо, заканчивающая вымученно-бодрую речь: -…поэтому сейчас я не мог не удивиться, — эти руки впервые меня не обожгли! — какое странно сказанное предложение — повадки фокусника дают о себе знать? Окончив суетливое рассуждение, Джетт замер и выжидающе взглянул на совсем расслабившегося товарища. Хотел, наверное, услышать что-то, но Генри, глупо моргая, совсем не понимал, какую фразу сейчас выдать. Поэтому он, за неимением лучших идей, даже не стал подтягивать к себе голую руку (все это время рыжий держал ее и изучал), нормально сел, а после лениво потянулся и утянул рыжего на себя, схватившись за его запястье той самой рукой, что все еще без перчатки. Джетт успел только удивленно вытаращиться; получилось так, что головой он лег на вовремя подставленный локоть. — Давай лучше спать, — он сдался. Взгляд не хотел сосредотачиваться и просто плыл, если не держать в напряжении глаза, сосредоточенно глядя в одну точку. Надолго Генри все равно не хватило бы, и сейчас им было проиграно, как он понимал, нечто вроде негласной битвы, неозвученного соревнования только между ними двоими. Джетт же никак не мог прийти в себя. Было похоже, что от попыток понять, где и на ком он сейчас разлеживается, рыжая голова у балбеса совсем отказала. — Ты чего? — ошалелый Джетт все же уставился прямо на того, на ком он сейчас, собственно, валялся. Адекватное осознание, какое-то слишком громоздкое для вымотанного непрерывной дорогой рассудка, едва уместилось там и теперь теснило почти все остальные размышления. Может, Генри попробовал тех ягод, а они ядовитые? — а ты тех ягод не ел, а то… кто их знает, может, они того? У тебя вообще, это, как с самочувствием? — Что я слышу, — сонный, слабый смех вызывал вполне оправданное опасливое беспокойство: вдруг Генри-таки слопал чего-нибудь, и сейчас сидит, бредит? — А, ты что вообще… — Джетт старательно захмурился, стянул губы в тонкую, дрожащую линию, когда его молча сгребли в охапку, даже не церемонясь. Ненастоящая сердитость долго не задержалась на покрасневшем лице, а Генри тем временем (с видом полнейшего безразличия причем — вот засранец) ну очень довольно зевнул. «Наверняка он уже видит сны наяву, и сейчас ему на моем месте чудится какая-нибудь Агата…» — Джетт растерянно оглянулся на мирно сопящего. Тот действительно спал, с удовольствием уткнувшись в костлявое плечо, которого едва касались рыжие, лохматые локоны. «Глупо было надеяться, конечно» — и даже с болезненной, бессильной яростью воришке никак не удавалось выскользнуть из-под крепко обхвативших его рук. На ловкость, как выяснилось, рассчитывать было нечего. Около уха внезапно прозвучало: — Хватит дрыгаться, Джетт, — немного неразборчиво, но недовольство в голосе явно угадывалось — значит, Генри почти точно был в себе, когда это говорил. Да и имя — не послышалось же?       Только спустя несколько задумчивых вздохов до Джетта, слава тебе, Барс, наконец-то все дошло в полной мере. Он, словно опомнившись, бегло взглянул на руки, сцепившиеся в замок у тощей груди, и обе были в перчатках. «Когда он успевает настолько быстро натягивать свои проклятые перчатки?», но даже это Джетта перестало сильно волновать на фоне внезапной, яркой, отчетливо вспыхнувшей мысли. Ее одновременно хотелось не только спрятать и больше никогда о ней не вспоминать, но и прижать к сердцу в порыве восторга, задыхаясь воздухом, глупо радуясь, как идиот, но Джетт вместо этого только пялился перед собой, как будто истинно увидел там Сердце. Хотел завизжать, но не стал. Потому что остальные спали чутко. Потому что смущало.       Действительно идиот.       «Может, раз сейчас не обжег, он больше никогда не будет пытаться вновь?» — Джетт не мог не закусить губу, нелепо возрадовавшись счастью, но совсем забыл, как его подкупили. Как он фактически Генри продал. Как сам умолчал. И как несбыточны могут оказаться, в конце-концов, его мечты.