Ой, как небо хмурится...

"Число катающихся на коньках по Неве увеличилось. Среди них даже кадеты и воспитанники прочих учебных заведений." Густав Маур де Паули, 1839 год

Резкий свет ударил по глазам и Корф заботливо прикрыл их ладонью, подглядывая через узкую щель между пальцами и размышляя, откуда в его доме мог взяться подсвечник на тысячу свечей. Он не припоминал такого. Впрочем, в его памяти дыр было не меньше, чем в поеденной молью шубе. В частности, он совершенно не знал, почему лежит на полу и чей сапог упирается в резной столбик его кровати. – Миш, эй, ты где? Если он в чем-то и был уверен, так это в том, что лучший друг должен быть поблизости. Негромкий стон из-под стола подтвердил его правоту. – Ты жив? – Не проверял. Пока князь Репнин неспешно выбирался из своего укрытия, сверху раздался хрипловатый голос, в котором хозяин дома не без усилий распознал строгие нотки императорского отпрыска: – Любезный барон, прикажите подать рассольчику. Репнин попытался распрямиться так, чтобы это было похоже на стойку "смирно", но потом передумал и, покачиваясь, двинулся к канделябру, бормоча про яркий свет и пасмурный день. – Пить надо меньше, – сказал Корф и тоже встал. Кровь отлила от головы, мозг прояснился и он с потрясающей ясностью понял, что вчера закончилось и началось сегодня. – Господа, кто помнит, как мы здесь очутились? – Приехали, – отозвался с дивана Долгорукий, которому наконец удалось найти висевшие на правом ухе очки. Цесаревич посмотрел на него с интересом и хотел задать еще пару уточняющих вопросов, но тут в комнату вошла Полька и, притворно смущаясь, поставила на стол поднос с рассолом и мисочкой квашеной капусты: – Варя сказала, что вам наверняка понадобится. Она была бы не прочь остаться, но Корф отослал ее с таким раздражением, что девушка лишь возмущенно хлопнула дверью на прощанье, от чего все четверо достойных молодых человека одинаковым жестом схватились за головы. – Вот таким народом вам придется управлять, Ваше Высочество, – произнес Корф, устало опускаясь в удобное кресло, высокая спинка которого хоть немного спасала от серого света, лившегося в открытое Репниным окно. – Полно вам, Корф, кухарка-то о нас вон как заботится, а она тоже народ, – важно изрек цесаревич, но государственную мудрость несколько подпортило то, что он едва не навернулся с кровати, потянувшись к живительной кисловатой влаге в запотевших стаканах. – Варя – чудо, – сказал Долгорукий, с нескрываемой завистью посмотрев на соседа. – А чудеса в нашей жизни редки, Александр Николаевич. Репнин, управившись с подвязками тяжелых штор, закусил губу в прилежном отыскании хоть какой-то связи между обрывочными воспоминаниями о событиях минувшей ночи. Слово "чудо" казалось ему путеводной нитью. – Владимир, – позвал он. Отклика не было. Но тихое посапывание за спиной наслаждающегося капусткой цесаревича могло служить ориентиром до поры, пока глаза не увидели темноволосую голову, мирно склоненную на сложенные руки. Он потряс друга за плечо. – Владимир! – А? – Мы кого-то искали? Все в комнате напряглись. – Мы – нет, – не очень уверенно ответил Корф. – А вот граф Бенкендорф – да, – продолжил за него Долгорукий и на всякий случай осторожно заглянул в шкаф и под кровать. Цесаревич сперва кивнул, потом отрицательно покачал головой. И, поскольку собеседники его не поняли, вынужден был перейти на простую речь: – Графа тут точно не было. Его я забыть не мог! Довод был не самый убедительный, но он всем понравился, ибо избавлял от неприятных мыслей о Третьем отделении, а также о капризной пани Калиновской, которую, как ни странно, хорошо помнили все. – Прежде чем приехать, мы уехали, – сказал неугомонный Корф. И Репнин едва не пожалел, что разбудил его вместе с его сомнительной логикой. – Главное не в том, что мы делали, а – зачем? Его Высочество царственно расправил плечи и оглядел своих помятых подданных. Князь был прав, не могли они безо всякой цели покинуть теплый дом с напитками и закусками. Что-то им понадобилось за пределами гостеприимной усадьбы... – Лес, – прошептал Долгорукий и собрался отдохнуть после таких трудов, но на его беду, сказанное долетело до слуха Репнина. – Ночью, в лес? – поразился тот и уселся рядом с женихом сестры, блаженно вытянув ноги после многих часов сна калачиком под столом. В здравомыслии Андрея он сомневаться не привык, но счел своим долгом вести расследование дальше: – На охоту? Все четверо задумались, иногда даже вскидывая руки, будто держали ружья и целились. – Нет, – в конце концов подвел итог цесаревич, – не на охоту. И в комнате повисла задумчивая тишина, полная невысказанных опасений. Что они могли натворить и чье внимание привлечь? Новогоднее настроение развеивалось со скоростью идущей в атаку конницы. – Никита! – гаркнул Корф и даже сам открыл дверь, чтобы высунуть голову в коридор и повторить призыв: – Поди сюда! Конюх, как всегда околачивавшийся в доме, явился немедленно. – Чего надобно, барин? С отвращением посмотрев на его свежую, без следов праздничного дебоширства, физиономию, Корф крепче ухватился за спинку кресла и пожалел, что не может посмотреть на здоровяка сверху вниз. – Ты нас ночью в лес возил? – Как было приказано, до большой поляны, – спокойно ответил Никита. Он не чувствовал за собой никакой вины, вернув в дом всех, кто был в санях. А больше с него и спросить не за что. Корф почесал лоб в затруднении и посмотрел на цесаревича, затем на друга. Стесняться собственного слуги он не собирался, но всё же как-то неловко было показывать, что никто из высокородных участников событий не сохранил в памяти подробности своих развлечений. – Перчатку я потерял, – пришел на выручку догадливый Репнин. – Не заметил ее? Конюх переступил с ноги на ногу и ухмыльнулся. – Нет, ВашСиятельство, если потеряли, то в сугробах, до весны не найти. Но когда вы Студенца кликали, руки ко рту подносили, перчатки обе были еще. – Он замолчал, с некоторым удивлением наблюдая за оживлением в комнате. – Еще чего-нибудь? – Нет, ступай, – ответил Корф, с трудом сдерживая пробивавшуюся через головную боль радость, которая просилась на лицо широкой улыбкой. – Это он о чем? – поинтересовался цесаревич, прикладывая к виску прохладный стакан, изумительно пахнущий свободой и солеными огурцами. – Вспомнил! – невпопад воскликнул Репнин и шарахнулся от Корфа, который невесть когда успел добыть из-под стола боевую шпагу, чтобы как следует выразить свои бурные эмоции, рассекая свечи надвое. Меж тем Долгорукий аккуратно повернул голову к окну. – Я тоже вспомнил. Это ж надо, получилось! Значит, – глубокомысленно добавил он, – я был прав, что не стал с вами спорить. Облака разметало ветром и солнце торжественно роняло лучи на сверкающий снег, выманивая из теплого, но надоевшего и душного дома. – Надеюсь, никто не передумал, а если передумал, то пусть знает, что зря! Прикажу подать завтрак и сразу после него отправляемся. С этими словами Корф удалился и вскоре из коридора донеслись его указания слугам. Озадаченный цесаревич разобрал лишь отдельные слова про тулупы, расчистку, шатёр и деревенских ребятишек. Яснее не стало. Поэтому он перевел вопросительный взгляд на Репнина. – Лично я обращался к Морозу Ивановичу, но здесь его принято называть Трескунец. – Студенец, – флегматично поправил Долгорукий и понес себя на выход, решив пока остаться в гостях у Корфа, отложив встречу с родным семейством. Со двора донеслись восторженные крики ребятни, конское ржание и металлический лязг. Цесаревич поморщился. Стакан у виска нагрелся, а жизнь никак не обретала смысл. – Вам не кажется, Репнин, что я единственный человек в Двугорском уезде, который всё еще не понял, что происходило, происходит и, более того, произойдет? Репнин проверил свое отражение в футляре напольных часов. После бурной ночи сюртук помялся, шейный платок потерял приличный вид, а волосы разлохматились. Но если император узнает, чем занимался его наследник в последние три дня, это не будет иметь никакого значения. – Вы, Александр Николаевич, выразили желание повеселиться так, как это делают ваши дворяне. – Трактир… да, было… – И еще кое-что было, – вздохнул Репнин. – А потом настала очередь катания на коньках. Но Корф послал узнать и выяснилось, что лёд ненадежный. Вы сказали что-то про зимнего старика Рупрехта и… – Не томите, князь! – И мы отправились в лес. Просить нашего деда в шубе, о котором рассказывают няньки в детской, чтобы ударил посохом по дубу и мороз сковал речку. Не сразу, конечно. Сперва мы подкрепились, всесторонне обсудили эту идею и нашли ее разумной. Его Высочество поставил стакан и пошел на голос Корфа, созывавший всех в столовую. Он был уверен, что нельзя обижать старика, который подарил ему такой солнечный день в замечательной компании. А Калиновскую, Третье отделение, проблемы страны и угрызения совести нужно оставить на потом. "Чудеса в нашей жизни редки", – повторил он слова Долгорукого. Хлопнул по плечу Репнина и с улыбкой и чуть повлажневшими глазами сел напротив взбодрившегося хозяина дома. Добавив про себя: "Поэтому надо ценить тех, кто их дарит".