Даже во сне

После долгого дня, полного сражений и изнурительного пути, Геральту хочется тишины и покоя. И с тем, и с другим у него явные проблемы. Ведьмакам покой только снится. А тишины рядом с неугомонным бардом дождаться в принципе нереально. Лютик заполняет собой все окружающее пространство, то поет, то просто без умолку болтает. Иногда даже свистит, мурлычет или цокает языком. Будто тишина для него смертельно опасна. На самом деле опасно для него именно не затыкаться, потому что у Геральта выдержка трещит по швам, да и в принципе терпение к ближнему никогда не было его сильной чертой. Они останавливаются у подножия горы на ночевку, разводят костер и делят нехитрый ужин — немного вяленого мяса и хлеб. Геральт ведет Плотву к ручью, чтобы напоить, а Лютик обнимает любимый инструмент и задумчиво перебирает пальцами струны, извлекая какие-то печальные и трогательные мотивы. Куда только делось недавнее бодрое настроение. Такое бодрое, что аж бесило. Но стоя у ручья и вслушиваясь в грустную мелодию, Геральт ловит себя на том, что лучше бы продолжался поток неиссякаемых глупостей и смешных историй. Когда время близится к отбою, Лютик, кажется, снова приходит в себя и начинает рассказывать очередной веселый случай — никогда не поймешь, на ходу он сочиняет, или правда это все с ним когда-то происходило. В целом, судя по абсурдности того, что именно он несет, — как раз-таки с ним это вполне могло случиться. Он же просто магнит для неприятностей. — Ладно, добрых снов, — наконец подводит итог своим россказням бард и поворачивается на бок, обнимая себя обеими руками. Пролежать спокойно у него получается около двух минут. Потом он снова откидывается на спину: — Эй, Геральт. Геральт! Ты спишь? Хочется притвориться спящим, а лучше сразу мертвым, потому что так появится хотя бы мизерный шанс, что Лютик заткнется. Хотя и то вряд ли. Скорее всего он схватит лютню и начнет заунывную заупокойную, сочиненную тут же на ходу. Геральт фыркает от собственных же мыслей, чем и выдает себя с головой. — Кем бы ты стал, если бы не был ведьмаком? — Мне не давали выбора. Не вижу смысла мусолить это «если бы». — Ты скучный, — сетует Лютик. — Ну можно же помечтать? — Зачем? Зачем мечтать, зачем вечно трещать без умолку, зачем сочинять истории, которые никогда не были и никогда не будут правдой? Геральту это непонятно, а Лютик весь из этого и состоит. Из мечтаний, из музыки, из глупостей и трепа не по делу, но почему-то это кажется совершенно нормальным. Это раздражает, но, когда прекращается, Геральт отчетливо ловит себя на том, что ему этого… что? Не хватает? — Спи, — советует он. — Завтра будет нелегкий день. Барду на это наплевать. У них простых дней в принципе не бывает, а чем сложнее, тем больше в итоге новых баллад и идиотских историй — ну разве не прекрасно? — Ладно, все, молчу. Геральт старается не улыбнуться и сам с собой мысленно спорит, на сколько тишины хватит в этот раз? На минуту? Две? Пять? Но тишина затягивается, Геральт даже почти умудряется провалиться в сон, как вдруг слышит: — Ну что вы, миледи, позвольте мне для вас спеть? Что? Конечно. О вашей красоте должен петь весь мир. Дальше он действительно что-то мурлычет, не очень внятно, но вполне мелодично. И Геральт окончательно осознает: Лютик не затыкается даже во сне. Барду явно холодно, он лежит на боку, подтянув колени к груди и обнимая себя обеими руками. И флиртует во сне с очередной красоткой, вот же дурень. Геральт двигается ближе к этому шуту и накидывает на него край своего одеяла. Подумав, пододвигается еще немного, так, что едва ли не касается его плечом. Лютик расслабляется, вытягивает ноги и выдает: — Но то, что я буду воспевать до самой смерти, — это его глаза. Геральту иррационально хочется выковырять глаза этому неизвестному, пока бард не продолжает: — Его волчьи глаза — самое прекрасное, что я видел, простите, миледи. О вашей красоте я сложу балладу, но я забуду её, уехав из деревни. Но его глаза… Где-то посреди этой фразы он закидывает руку на Геральта и устраивает голову на широком плече, будто спит так абсолютно каждую ночь, и это ему привычно. И… замолкает. От умиротворяющего тепла под боком, а может, благодаря наконец наступившей тишине, Геральт и сам быстро проваливается в сон. Наутро никакой неловкости не возникает — Геральт просыпается от треска вновь разгоревшегося костра и голоса барда, разговаривающего, за неимением других собеседников, с Плотвой. Плотва, конечно, образец спокойствия — спокойно обгладывает какой-то куст, но Лютика не останавливает то, что ему никто не отвечает. Он болтает от рассвета до заката и, как теперь понятно, во сне тоже не затыкается. На следующую ночь повторяется тот же сценарий. Лютик засыпает, продолжает свой легкомысленный треп, что-то несет про золотые глаза белого волка и замолкает, только оказавшись в крепких объятиях. Геральт быстро просекает фишку: чем быстрее обнимешь барда, тем быстрее наступит благословенная тишина. В одну из таких ночевок, когда удается остановиться на постоялом дворе и спать на довольно комфортной койке вместо жесткой земли, Лютик вдруг укладывается на койку рядом и по-хозяйски обнимает Геральта поперек груди. — Эй, ты не оборзел? — Ну, тебе же надо будет как-то меня заткнуть? — пожимает плечами Лютик. — То есть все это время ты… ты притворялся? — Не все. Но когда понял, что ты лезешь обниматься, если я болтаю после отбоя… Я же не дурак отказываться от такого. — А то, что ты нес про глаза? Лютик тянет губы в улыбке: — Уже четыре баллады про твои глаза. Пятая в процессе. И я начну петь, если ты меня не… Геральт целует его в губы. Оказывается, этот способ заткнуть неугомонного барда еще надежнее, чем ночные объятия.