Льдины

      – Уверены, Мастер? – мягкая рука ложится на напряжённое плечо. Царящая вокруг утренняя морозность, перемешанная с рассветным туманом, заставляет открытые ноги мёрзнуть, коленки белит и щекочет под юбкой формы. – Это же... Опасно.       – Каждый истребитель должен быть готов к такому испытанию, – Кочо поднимается с колена, плечи распрямляет, будто ненароком стряхивая ладонь ученицы. – Ничего трудного. Всё будет хорошо, уже рассветает.       Хочется верить. Учителю верить всегда хочется, очень-очень, но Тсуюри сжимает челюсти крепче и вдыхает с кивком – веры нет, знайте, Старшая, и не будет.       Она растворилась уже давным-давно, когда Канао, стискивая в пальцах накидку, стояла перед зеркалом в собственной комнате, и смотрели на неё её же глаза, расширенные, испуганные, слишком эмоциональные, а где-то позади, в перепутьях коридоров и оковах собственного медицинского кабинета, Шинобу замирает над столом с пробирками. Яды, яды, яды – большего не требуется для дальнейшего исполнения эгоистичной (столп хмурит тонкие брови – сама это признаёт) просьбы, так заботливо вложенной в маленькие, раненные ученические руки.       "Я должна быть съедена, а ты отсечешь ему голову", – говорит одна другой.       "Отдай на алтарь" – упорно слышит та, – "отдай на алтарь меня собственными руками".       Разве нельзя бороться вместе?       Канао смотрит вслед уходящей в пролесок Наставнице. Погнаться за уходящим демоном, с огромным усилием увернувшемся от клинка с ядом, просто, особенно перед рассветом, но пробуждённая паранойя воет и скребется в грудине. Не пускать, не дать шансу даже у-ме-ре-ть.       Мастер ведь сильная? Сильная. Тогда откуда такая тревожность?       Тсуюри не знает. Она устала.       Она замёрзла.       Ей холодно пытаться расколоть ледяные стены между самой собой и Старшей, которые Учитель так заботливо возводит, из-за которых упорно шепчет не строить культа личности и постараться жить так, будто ничего и нет, словно никакие якоря не тянут ко дну.       Солнце выглядывает из-за горизонта, заливает поляну горную светом, топит маслом прохладный туман, и Канао застывает, прикрывая глаза, чтобы лучи дали желаемое тепло бледным щекам, чтобы кожа просветлела, а наверняка уже возвращающаяся Мастер заметила тсугуко, подошла бы да показала собственную целостность, улыбнулась извечной улыбкой: "Пойдём?" – спросит, зная ответ.       "Да", – ответ будет краток, как обычно.       И ладонь сожмет чужую – обе уже замерзли, обе хладнее собственных ледников, обе покрыты инеем. Канао замерзает, Канао оттягивает время, Канао улыбается синими губами, поспевая за Мастером, и острым зрением старается уловить каждое её движение, запомнить, высечь на подкорке, спрятать подальше от всех.       Заморозить навечно в себе самой. Вы знали об этом, Мастер? Вы знали, что ваша тсугуко хочет разбить каждый намёрзший на вас слой и добраться до истинной вашей сути?       Вдох. Лёгкие царапает холод, улыбка напротив искрит инеем, глаза фасеточные заледенели до самого донышка.       – Вам не холодно? – пальцы переплетаются с чужими.       – Нет, – ресницы посеребренные вздрагивают.       – И мне, – зыбкий ответ выдыхается в воздух серебряным облачком, повисает ниткой паутины.       Айсберги с шелестом и шорохом соприкасаются. Комнату заполняет жгучий мороз.