Комната

— Когда ты была маленькой, я принес тебе куклу Сансы. Стащил. Положил в кроватку, а ты швырнула мне ее в лоб. — Надо было меч приносить. — Надо было. — Джон наполнил кубки вином и протянул один сестре. Сегодня Арья празднует. Потертый стеганый дублет отдыхает в комнате девочки, а она стоит в темно-сером платье в покоях Джона и дрожит как мерзлый волчонок, стараясь не подавать виду. Вместо овчинной туники у нее теперь есть тяжелый длинный плащ. Он щекочет шею меховым воротником и пахнет Джоном. Пусть сердце колотится — сегодня девочка празднует. — Не люблю вино. Сильно сладкое. — Тогда я допью. — Оставь. — Арья взяла кубок. Терпкая сладость защипала на языке. Волнительно вздохнув, девочка принялась разглядывать комнату своих родителей. Она бывала тут сотни раз. В детстве могла дойти сюда с закрытыми глазами и обнять отца, потому что точно знала, где тот любил сидеть. Теперь это комната Джона. Убранство сохранило свой скромно-северный дух, дерево не рассохлось от гнусного образа Рамси, что ходил тут когда-то. Кровать, ножки которой все детство нещадно атаковали мизинцы Арьи, все так же нянчила на себе толстую перину с подушками, а балдахин за ними присматривал. Только книжный шкаф поменялся местами с креслом. По прибытии в Винтерфелл Арья как-то пошутила, что если бы ей повезло добраться домой первой, то огромная кровать лордских покоев принадлежала бы ей, но бедный Джон, видимо, слишком сильно замерз на этом Севере, чтоб смеяться с таких нелепостей. Брат только виновато склонил голову и сказал, что Арья может забирать себе хоть весь великий замок, а свои вещи он сегодня же перенесет в старую комнату. «Это теперь твои покои, Джон, — улыбнулась она в ответ. — Можешь тут жить, но при одном условии», и когда брат спросил, что за условие, Арья ответила: «Я буду приходить и валяться на твоей кровати, когда мне вздумается». И она сдержала обещание. Долгие вечера около жаровни тянутся будто мед, пока вне стен замка зима заметает окрестности. Они с Джоном проводят тут почти каждый вечер. Наигравшись днем в снежки, наглотавшись колючего снега, двое идут греться в комнату. Валяются на огромной кровати или просто сидят и, наблюдая огонь, пьют эль, в котором тонут демоны прошлого. Арье нравится с ним разговаривать. Он будто умеет слышать даже то, о чем она молчит. Сидит на корточках, ворошит угли кочергой, поднимая над огнивом взвесь искристых мотыльков, и улыбается. «Ты как Азор Ахай», — скажет она, вкрадчиво наблюдая за братом. «Только с пылающей кочергой», — закончат они одновременно. «Кто был твоей Ниссой-Ниссой, признавайся. Я хочу выразить ей сочувствие» «Не знаю, — почесав затылок, ответит Джон. — Полено?» «Тогда благодарность ей. Ты убил леди Полено, чтоб я не окоченела. Мой герой». «Ради тебя я убью кого угодно», — пробурчит он, стукая по красным головням, а Арья тихо улыбнется в кружку и, легонько толкнет его ногой, вынуждая брата балансировать, разливая по полу эль. Смех разнесется по комнате, вылетит в щель оконных ставен и там его проглотят стылые ветра, которые дуют не прекращаясь вот уже несколько лун. Зима близко. Старкам бы хотелось не выходить из этой комнаты, но в Винтерфелле смеются не только они, но еще сотни людей: детей, женщин, стариков, ремесленников, конюхов и рыцарей, и все они замолкнут, когда мгла Великого Иного сломает ставни. Джон изо всех сил старается не тревожить сестру. Как отец делает вид, что ему все под силу, что он честно-честно спит и совсем-совсем не устал, но усталость стелется на сердце слоями будто воск от горящей свечи. Отягощает его бессонными ночами, изматывает, и со временем оседает в глазах, а глядя в грустные глаза брата, Арье казалось, что он не спал уже тысячу лет. Иногда девочка притворяется, что эль слишком ее разморил, зевает, и говоря: «Я немножко полежу и уйду», — остается спать на западной половине кровати. Арья знает, что ночью они обнимутся и только так Джону удастся поспать, а утром восточную половину осветит бледное солнце и брату будет не так грустно просыпаться. Потом они поскачут вокруг Винтерфелла, и останавливаясь где-нибудь у ручья, чтоб напоить лошадей, Джон обязательно найдет повод извалять ее в снегу. «Дурак ты. — Поежится она. — За шиворот насыпал». «Пошли греться», — ответит он, улыбаясь как дурень. «Замерз, да? — Прикусив губу и сдерживая смех, Арья выждет, пока брат направится к лошадям, а потом сорвется вслед, прыгнет на спину и оба повалятся в сугроб. Сегодня они снова в комнате, но она кажется таинственной, а томный, оранжевый свет свечей даже сквозь одежды липнет к коже, наказывая той покрываться мурашками. Высокие потолки. Интересно, кто делал этот узор? Брандон Строитель? На дубовом столе, как и всегда, лежали какие-то книги. О чем они и почему их всегда пять? Может это пятикнижие о правителях Севера? Джон любил читать истории о предках, часто пересказывал Арье в детстве с таким восторгом, точно прожил их самостоятельно, но каждый раз лицо его покрывала темная печаль, стоило только Роббу, Теону или матери назвать его по фамилии. Сноу. «В Винтерфелле всегда должен быть Старк», — так говорил отец, но Арья никогда не скажет подобного при Джоне. Если бы его фамилия была Болтон, Фрей или Ланнистер — он бы все равно был для нее самым достойным Старком на свете. Разве северные лорды не понимают этого? Разве сейчас подходящее время, чтоб перебирать королями? Они не хотят понимать, почему на северном мальчишке больше нет черных одежд. Потому что смерть их украла. Им зевается под страшные сказки, они не боятся вихтов и думают, что Стена упирается в небо и огибает мир. За ней живут только одичалые, которые рождаются на свет уже с топором в руке, а Рамси можно было разбить в любой момент, просто Джон Сноу юн, нетерпелив и очень опрометчив. Они лежат в своих шелковых постелях на юге от Винтерфелла, жрут ежевичные пироги, и им плевать сколько раз за ночь этот северный мальчишка в Винтерфелле прокричит «верни ее назад». Никто этого не слышит, кроме Арьи. Остается только прижаться к нему и тихонько произнести какую-нибудь нелепицу, как-то: «Не ела я твою запеканку, чего орешь». А потом постараться сильно не плакать, когда сквозь сон брат будет шептать «Арья…». Север признает единственного Короля и имя ему — Старк. Не Сноу. «Белый волк якшается с одичалыми», — говорили лорды. — Расползутся из Дара по всему Северу, науськают крестьян их хлебом да похлебкой кормить, дочек наших попортят, а потом и войной пойдут, того и гляди». Будь у Арьи хоть немного смелости, она бы показала лордам, что значит пойти войной. Никто бы из них даже рот открыть не успел, но по прибытии в Винтерфелл сердце отряхнулось от черной смолы безликих. Арья научилась лелеять его в ласковом голосе Джона и греть в его объятиях. Даже научилась вновь бояться, только не за себя. Кажется, будто к черной пустоте вдруг прикоснулся древний бог, имя которому — Жизнь. У него всего одно лицо и одно имя. Ему хочется сказать: «Valar Glaesis», что на высоком валирийском означает — «все люди должны жить», а потом, хихикая и краснея, класть его ладонь себе на макушку, и говорить: «Ерошь», что на высоком вестеросском означает — «Люблю». Двенадцать лун назад он был холоднее снега. Смотрел серыми глазами в пустоту, а теперь жив. Ты мой Неведомый. И если северные лорды не хотят Сноу в короли, значит будет им Старк. Старые боги не нашли, что сказать в протест. Только шуршали своей красной листвой и дышали тихим ветром. Богороща не загорелась, кровь не полилась с небес, а замок не убежал на юг, пока Джон покрывал сестру плащом. Отец, как всегда молчаливо, лелеял в своих каменных руках свечу. Не плакал даже. «Если ты отвернешься от меня — я пойму, — сказала Арья в крипте, перед венчанием. — Но не отворачивайся от своего народа. Северу нужен король, пап». Завтра утром лорды либо пойдут на Винтерфелл с восстанием, либо и дальше останутся в своих шелковых постелях жрать ежевичные пироги и говорить, что дети Неда просто нетерпеливы, юны и опрометчивы, а восстать против них можно в любой момент. Но лорды — это же просто люди — с ними можно справиться. Арья несколько раз репетировала волевую речь, вспоминала отца, Пса и даже Серсею. Ходила по комнате туда-сюда, холодно разворачиваясь на вымышленный недовольный оклик, и старалась отвечать предельно коротко, но уверенно. В мыслях голос был зрел, глубок и разумен, точно у Доброй королевы Алисанны, но во рту предательски превращался в возмущенный лепет четырнадцатилетней принцессы. Арья так сосредоточенно старалась постичь таинство правителя, что совсем забыла о другом таинстве. Гораздо более пугающем, непонятном и очень сокровенном. «Может почитать?» — Книги снова привлекли взор. Санса в детстве сказала, что в минуты тревоги нужно отвлечь себя и тогда никакие мысли не смогут забраться за шиворот. Там и живет тревога. Заставляет сутулиться. Нет, читать не получится, сейчас точно все буквы перепутаются. Санса, где ты? Где бы она ни была, девочке хотелось бы, чтобы сегодня сестра была в Винтерфелле. И чтобы Бран был. И Рикон тоже. Они бы ей ничего не посоветовали, но хотя бы утешили Джона после того, как Арья опозорится. Боги, Санса… мне надо было лучше слушать ваши разговорчики с Джейни… Камин мерцал, бросая на стены оранжевые пятна. Языки пламени то подстегивали друг друга, соревнуясь в намерении достать камень верхней стенки, то гладили и ласкали, дразнили сердце, заставляя его отзываться трепетным стуком. Арья отвела взгляд в сторону, и в тот же миг уставилась на свои ладони. Не смотри на кровать. В горле пересохло и захотелось пить. — Так… стащил куклу значит, да? — выговорила она, глотнув вина. — Сансе это не понравилось, наверно. — Не знаю. — Пожал Джон плечами. — Я не хотел, чтоб ты плакала. Ты так сильно плакала, боялся, что заболела. Я ведь болел в детстве, помнишь? — Отец рассказывал, — кивнула сестра, разглядывая островки в линиях на ладони. — Чуть не умер. — Чудо, что лихорадка отступила. Потому переживал, что ты тоже заболела. Твоя мать выгоняла меня. — Покачал он головой. — Кричала, чтоб я убирался, а я приходил опять. — С новыми куклами? — С цветочками. Больше всего тебе нравились васильки. — Откуда ты знаешь? — Ты жевала их чаще остальных, — пояснил он. — А потом они заканчивались, и ты опять начинала плакать. Никак не мог взять в толк, что тебе надо. Как-то раз даже выстругал волка. — Из деревяшки? — Мрамор мне взять не разрешили. Арья улыбнулась, все еще изучая рисунок ладони. — По правде сказать, резчик из меня был, как из тебя швея. Волк больше походил на какого-то монстра из сказок старой Нэн, но тебе, кажется, понравился. — Его я тоже сжевала? — Пыталась. Пока леди Кейтилин не заметила и не зашвырнула фигурку куда подальше. — И я опять плакала? — Ты ревела так, что даже отец прибежал. Я думал, стены завалятся. Он тогда рассердился на твою мать. Помню, они очень долго спорили. Леди Кейтилин доказывала, что у тебя полно кукол, она ведь сама их плела, поэтому нечего ее дочери подсовывать всякий мусор. «Арье не нравятся куклы, — сказал я тогда. — Они пугают ее». — На самом деле, да, — улыбнулась девочка. — Чучело должно быть или большим, или не должно быть вообще. Маленькие чучелки это что-то ужасное. Но мама старалась. — В общем, она выставила меня из комнаты и захлопнула дверь. Потом уже отец позвал, когда она ушла, и дал тебя подержать. — Не уронил? — Ты была такой худенькой, одни глаза. Меня это так поразило. «Это уже тот самый комплимент?» — подумала девочка, старательно возюкая пальцем по ладошке. — Или простой комплимент?». Арья подняла голову. — Почему тебя поразило? — Не знаю. — Джон задумчиво поглядел в огонь. — Я как будто себе в глаза смотрел. Сейчас целоваться? Говорят, что перед рождением боги дарят каждому поцелуй прямо в глаза. Она узнала эту легенду в Браавосе от слепого бродяги, что иногда приходил к храму Многоликого. Если у богов был пир — человек рождается с карими и живет такой же залихватской жизнью; голубые достаются, когда боги отдыхают от пиршеств и, значит, человек проживет в спокойствии и мире. Бродяга ничего не говорил о сером цвете, но сейчас поглядев на Джона, ей показалось будто давным-давно, когда их с братом еще не было на свете — они поцеловали друг друга в глаза. — Мы пошли в Старков, — ответила она, наблюдая спокойную печаль на его лице. — Нечему удивляться. Санса, наверное, уже сразу родилась хорошенькой, а я… с глазами. — Когда я держал тебя, отец сидел рядом. «Она напоминает мне Лианну, — сказал он. — Даже сейчас». — Джон оторвал взгляд от пламени. — Ты красивая. Всегда была. Арья сглотнула. Теперь целоваться? — Говоришь это, чтобы я не так сильно дрожала? — Ты дрожишь? — Ты не заметил, да? — Она мотнула головой. — Ну, тогда не дрожу. Обменявшись кроткими улыбками, двое застыли в молчании точно бабочки в сиропе. — Наверно, его можно уже снять. — Кивнул Джон на плащ. — У-же?.. — Волнение расцвело внутри огнем и пролилось дрожью по телу. — Ладно. — Плотная ткань упала на пол. Шнурок узелка корсета скользко потянулся за пальцами. — Только плащ, — тихо произнес Джон, останавливая ее руки. — Мы ведь не спешим никуда? — Точно. — Неловко потупилась сестра. — Я просто… просто так. — Румянец разогрел щеки. — Я спешу, да? — Девочка тревожно вздохнула. — Не надо спешить… — Не волнуйся так сильно. — Я не волнуюсь, — выпалила она, подняв глаза. — Со мной все хорошо. — У тебя ладони вспотели, — улыбнулся Джон. — Но в этом нет ничего нехорошего. Все волнуются. — Кроме тебя, — произнесла она вполголоса. — Значит, и мне нечего дрожать. — Может тебе станет легче. — Взяв ее за запястье, брат положил ладонь себе на грудь. — Ну как? Сквозь плотную ткань жилета пробивался дикий ритм — кавалькада сердца, будто убегающего от невидимого врага. Как у тебя получается выглядеть таким спокойным? Почему я не могу? Если безликие и учили чему-то, то все их наставления, видимо, остались по ту сторону двери, а их место заняло только надежное — «Тихая как вода». Как вода около огня… В которую кидают камушки… И болтают туда-сюда… — Ты тоже переживаешь? — Конечно. — Хорошо. — Кивнула она, осветившись нечаянной улыбкой. — Так даже лучше. — Неспокойная гладь воды стала тише. Еще тише… Еще… Глотнув вина, девочка отставила кубок и прошла к дубовому столу. — Но я пока не дам тебе послушать свое сердце, — добавила она, вкрадчиво глянув на Джона. — Мы же не спешим? То ли камин начал гаснуть, то ли Джон покраснел. — Что это за книги? — Тяжелый переплет захрустел знаниями. Полистав желтые листы, Арья улыбнулась. — Песни бардов? Зачем тебе? Брат пожал плечами. — Там хорошие стихи, люблю перед сном почитать. Только первую дочитываю. Он произнес это так мило, почти как извинение. Боги, этой ночью он станет Королем Севера, а читает баллады о несчастных принцессах и слащавых рыцарях. На мгновение Арье захотелось повиснуть у него на шее и пожаловаться на септу Мордейн, как в детстве. Вот он ее настоящий Джон. Когда Арья раскрыла другую книгу из нее выпал кусочек сложенного пергамента. Девочка наклонилась, чтоб поднять. — Интересные у тебя закладки. — Угловатая поделка напомнила о детстве. — Подойдя к сестре, Джон покрутил в руках бумажную птичку. Желтый пергамент начал лохматиться в местах сгибов. — Должно быть, отец оставил. — Откуда у него это? И снова призрачная печаль поцеловала лицо брата, сделав то на миг таким же измученным, как ветхий пергамент. — Ты будешь вино? — Будто не заметив вопроса, спросил он. — Не хочу пока. Помнишь, как мать учила соколиной охоте? — А я выпью, — ответил он так же отрешенно. Оставив сестру наедине с книгами, Джон прошел к тисовому столику, наполнил кубок и о чем-то грустно вздохнул. — Зря я говорю о матери, да? — Арья почувствовала себя виновато. — Прости. — Ничего, — успокоил он. — Учила она вас с Сансой, а я своего сокола сам учил. — Странно, что он у тебя вообще был. — Это все Робб, — пояснил брат. — Он принес. — Я всегда думала, что соколиная охота — это прихоть благородных принцесс. Мальчикам такое не интересно. — Так и есть, — усмехнулся Джон. — Но ты же знаешь Робба. Как-то разбудил меня и говорит: «Ну что, Сноу, ты готов?». Я не понял, зачем он приперся ночью и что ему надо. Спрашиваю, «К чему готов?». Тогда он протянул мне мешочек и говорит: «Раз ты дерешься как девчонка, то лучше занимайся этим». Засовываю руку в мешок, а птенец хвать меня за палец и давай пищать. Арья улыбнулась. — Мне нравился твой сокол. Только не пойму, как можно было назвать его Угольком. — А что не так? — Это же сокол, Джон. Брат, улыбаясь, пожал плечами. — Он был черным, я был маленьким. А как можно назвать сокола Эггом? Кто называет зверей человеческими именами? — Много ты понимаешь, — буркнула Арья. — Мне казалось, Эгг вырастет и будет меня катать. Сестры Старк были слишком маленькие, чтоб удержать на руке сокола, да и юные птицы были слишком строптивы, но мать говорила, что к тому времени, когда девочки подрастут, соколы как раз воспитают в себе верность, а пока что сестры могут наблюдать. Арья помнит сырой запах открытого поля, теплый летний ветер, что треплет волосы, и двух птиц, которые разгоняют серые облака, пытаясь догнать друг друга. Они кружат в вышине, а затем, рассекая воздух, стрелами летят к земле, находят добычу в лохматых торфяниках и несут ее матери. Арье нравилось за этим наблюдать. Девочка увлеченно слушала наставления, а затем, воображая себя взрослой, сгибала руку в локте, клала на запястье камушек и пыталась ходить так по полю. — Зачем отец это хранил? — спросила сестра, проводя пальцами по ветхой поделке. — Может ты его любимая дочь? Девочка улыбнулась. — Когда я делала эту птичку, совсем так не думала. — Но все обошлось. Отец позволил оставить Эгга. — Но правильно ли это? — Арья посмотрела на брата. — Ты знаешь, что он сделал. — Толстый Грэм сам виноват, — уверенно рассудил Джон. — Первый полез. Молчаливая песня воспоминания зазвучала в комнате, возвращая во времени на девять лет назад. Арья стоит перед отцом в загвазданном сарафане, смиренно выслушивая нагоняй. — Септа жалуется, что ты плохо себя ведешь, — говорит он строго, но спокойно. — Зачем ты толкнула Грэма? — Потому сто он дулак, — заявляет девочка, негодующе сжимая кулачки. — Обзывается. И толстый. Никто не любил этого задиру сильнее Арьи, потому что, как на зло, никого другого он не обзывал. Им обоим было по пять. Неуклюжий мальчик был сыном конюха, поэтому безвылазно торчал в конюшне, и всякий раз как Арья приходила погладить лошадей, Грэм бросал все свои занятия и принимался ее доставать. То щипал, то за хвостики дергал, а потом вообще обзываться начал. Санса, считая себя слишком взрослой, оставила без внимания идею толкнуть Грэма в навоз, поэтому Арья пыталась толкаться в одиночку. Сперва Грэм не хотел падать, но когда Робб показал, как ставить подножки, справедливость восторжествовала. После того случая прошло несколько лун. В один из дней летнее солнце продралось сквозь облака, прогнав тощую северную морось, и мать по обыкновению решила сводить дочерей на поле. Серый сокол Эгг, как обычно, сидел во дворе около вороньей кормушки, чистил перья и шпынял ворон, а сокол Сансы, названный Флорианом, куда-то задевался, что неудивительно, если твоя хозяйка во время охоты то зевает, то жалуется, что ноги устали и хочется посидеть. Черный сокол Джона смирно охранял подоконник комнаты своего хозяина и, осуждающе глядя на Кэт, не хотел подлетать ближе. Мать попросила Арью позвать сестру, а сама отправилась за перчаткой из грубой кожи, и когда младшей все-таки удалось вытянуть старшую на улицу — планы поменялись. Грэм валялся посреди двора весь в царапинах. Рубашка была разодрана и лицо все в крови. Лювин уже спешил из своей кельи, заметая подолом сухой грунт, а отец о чем-то грозно спорил с Джоном. — Как думаешь, я ужасна? — спросила Арья, покидая омут воспоминания. — Потому что тебе не жалко Грэма? — Да, — кивнула сестра. — А еще потому, что я не считаю Эгга виновным. В мыслях тут же возникли образы северян, что длинной очередью стоят перед Винтерфеллом. Кто-то с вилами, а кто-то с факелом. Ругаясь всеми наречиями Севера, народ кричит проклятия в сторону замка, а Арья молчаливо смотрит на это все со стены. У одного из северян Нимерия сожрала сына, у другого покалечила дочь. Кто-то встретился с волчицей в сумерках и лишился руки, а кому-то волчьи зубы вспороли брюхо. «Казнить волка! — вопит толпа. — Смерть ему!», и королева Севера тонет в этом людском гомоне, будто на статуе Бейлора во время казни отца. — Представь, если Нимерия кого-то съест, — девочка поглядела на Джона. — Ребенка, например. Думаешь, я смогу дать народу справедливость? — Грэма никто не съел, — улыбнулся Джон. — Потому что Эгг был соколом. Он ему чуть глаз не выклевал. Грэм говорить перестал и начал неба бояться. Представь, если Нимерия увидит угрозу в каком-нибудь леснике… — Эй, — Джон положил ей руку на плечо и поглядел в глаза. — Никому ведь не захочется погладить Нимерию, правда? И бить палкой, если она не дастся, тоже никто не будет. — Снова говоришь это, чтоб я не дрожала? Джон вздохнул. — Грэму взбрело погладить его, но какой идиот гладит сокола, когда тот ест? Эгг не клюнул, просто раскрыл клюв, нахохлился, крылья растопырил, а Грэму было весело. Второй раз попробовал погладить, но сокол опять не дался. Я окликнул Грэма, сказал, чтоб тот убирался, а он уже руку третий раз тянет. И Эгг опять крылья растопырил. И тут у Грэма зло взыграло. Он взял прутик хвороста и ударил его по крылу. Эгг улетел, но когда Грэм пошел к конюшням — вернулся. Вцепился в него, а Грэм бегал и верещал. Пучки волос валялись по двору. — Джон грустно улыбнулся. — Пока взрослые добежали, сокола и след простыл. — Он летал быстрее всех. Я даже завидовала ему. Мне тоже хотелось посмотреть на Винтерфелл с высоты, и отец знал это… Наверно, поэтому разрешил оставить его... — Отец выбежал во двор. Грэм все тычил на кормушку и что-то мычал. Напрудил в штаны от страха. Отец спрашивал, что произошло, а я отвечал «не помню». Он бы приказал отпустить сокола, а я не хотел, чтоб ты плакала. Но, знаешь, он и так догадался. Эгг всегда любил сидеть там, куда тычил Грэм. Это было его место, все это знали. Любая кухарка или прачка, разбуди ее ночью, ответит тебе, где кормится серый сокол. Ты так просила оставить его… Так сильно плакала… — И делала дурацких птичек, — тихо проговорила сестра. — По ночам. Спать тебе не давала. — А мне не спалось. Смотрю — у тебя дверь светится. Захожу, а ты сидишь на полу, и вокруг клочки валяются. Сперва подумал, что ты опять сансины куклы порезала. — Лицо брата осветилось улыбкой. — Спрашиваю, что делаешь, а ты мне: «Птичек». И опять плакать. — Глотнув вина, Джон сел на кровать. — Тогда я пошел к отцу и сказал, что на Грэма напал Уголек. — Он не поверил тебе. — Сразу понял, что я тебя защищаю. Иди, говорит. Арья должна понять, что дикие птицы опасны. Пусть заведет себе котенка, он никого не покалечит. — Надо было послушать отца. — Арья присела рядом и сжала его руку. — Ушел бы и все. — А как если ты плачешь? — Брат провел по волосам. Арье показалось, что по ту сторону ставен смолкли все ветра. Все зимы сбежали прочь, иные попрятались в своих гробницах, а боги покрыли Винтерфелл плащом, уберегая от всякого зла. — Тогда я поклялся, — продолжал Джон. — Старыми и Новыми богами, что это честно был мой сокол. Грэм ударил его по крылу, а Эгга там и близко не было. Никто ведь не сомневается в клятвах, правда? — улыбнулся он. — Если поклялся, то уже все. — Отец любил тебя, — ответила Арья глядя в огонь. Дрова перешептывались друг с другом, пока языки пламени, выбираясь из-под своих раскаленных сердец, сливались вместе. — И знал, что клятвы у тебя дурацкие. — Сперва он ничего не говорил, только смотрел грустно-грустно, а когда собрался — вошла твоя мать. До сих пор помню ее лицо. Кричала, спрашивала, чего я утаил правду, а я сказал, что Уголька жалко было, вот и не признавался. А потом решился… — И ты отпустил его? По приказу матери? Не надо было… — Надо было, — кивнул он. — Леди Кейтилин сказала, что однажды пошла на поводу у Робба, позволив мне оставить птицу, но если та калечит детей — ей тут не место. «Если он нападет на Арью или Сансу — ты отправишься на Стену, Сноу», — так она сказала. Знаешь… я его отпустил, а он вернулся. — Потому что у тебя сердце доброе. — Девочка положила ему голову на плечо. — Сокол привык ко всем нам, — улыбнулся Джон. — Как рассказать птице, что она должна искать себе новый дом? Я его опять отпустил, и он опять вернулся. Тогда я перестал кормить его, закрывал ставни, а он снова возвращался. Мог прилететь в большой зал, прилетал, когда мы тренировались на мечах. Я прогонял его, а он возвращался. Твоя мать меня жутко ненавидела за это. Я понимаю ее, она переживала за вас с Сансой. Однажды сокол прилетел, когда Кейтилин разговаривала с Миккеном. Помню, как тот угостил ее бубликом, но до рта она его не донесла. — Джон хохотнул. — Охотиться он умел, ничего не скажешь. — Это был его единственный грех. Бублик. Но Грэма он не трогал... — Ты уже не дрожишь? — Джон взял ее за руку. — Даже ладони сухие. Арья подняла голову. Когда взгляды двоих задержались, сестра тут же опустила глаза. — Пить хочется. Девочка поднялась, прошла к столу, залпом осушила кубок и снова принялась листать книгу, точно это самое интересное занятие на свете. — А тут есть песни про свадьбы? — Про такие точно нет. Свадьба… Странное слово... Как браавосское наречие валирийского. Как покачивание свечной люстры, тихое постукивание ставен и вой сквозняка где-то в коридоре. Как шипение огня в камине. Как лезвие ножа, скользящего по мыльным ногам. Как белье, холодящее кожу. Как скрип пробки флакона духов, как расчесывание локонов и синий цветок в волосах. — Можно спросить? — произнесла она почти шепотом. — Что угодно. Слова вылетели нестройно, будто озябли во рту. — Ты… уже делал это? Если в этом замке есть призраки, она могла поклясться, что сейчас слышит, как один из них скрипит масляной лампой где-то в подземельях, до такой степени тихо стало в этой комнате. — Да, — ответил Джон. — Хорошо, — закивала она. — А ты? — А она была красивой? — вмиг вымолвила девочка. — По-своему. Закрыв книгу, сестра уложила ее поверх стопки и старательно выровняла, точно кривые уголки нарушают какую-то заповедь книжных стопок. — Расскажешь? — Повернулась она. Начав было говорить, брат сперва задумался, а затем лицо его облекла такая печаль, словно в комнате все пламя стало синим, а вместо Арьи вопрос задал Иной. Джон вздохнул. — Ее звали Игритт. — помолчав мгновение, ответил он. — Она была из вольного народа. — Вы познакомились, когда ты пришел к Мансу? — Раньше, — пояснил брат, глядя в пламя. — Мы напали на их отряд, всех убили, но ее мне стало жаль. Убедил разведчика пленить ее и допросить. Она ничего не рассказала, тогда мне было приказано убить ее тоже. — И ты так долго собирался, что она надавала тебе по шее и сбежала. — Откуда тебе известно? — изумился Джон. — Так и было? — оживилась Арья. — Я уже вижу этот грустный взгляд. — Сестра деланно приложила руку ко лбу тыльной стороной ладони. — О, Игритт… я не могу тебя убить… Но таков мой долг… Джон улыбнулся. — Ну перестань. — Но такова судьба… — продолжала она, — а быть может и нет… И тут она как даст тебе локтем в бок и бежать. — Но я ее догнал, — ответил он будто с гордостью. — А потом нас схватили. Меня. — А потом ты стал одичалым и покорил ее сердце. Джон усмехнулся, но глаза выдавали грусть. В них блестело пламя камина и что-то еще. Ему будто больно туда смотреть. — Если я лезу не в свое дело — скажи. — Все хорошо, — успокоил он. — Просто я ни с кем раньше не говорил о ней. Задавая вопрос о девушке, Арья ожидала, что Джон спросит, о какой именно ему рассказать. Так обычно поступает человек, когда есть выбор. Если бы какой-то одичалый спросил Арью, понравилось ли ей за пределами Севера, она бы ответила «смотря где». В Королевской Гавани пахнет смертью, в Речных Землях болит сердце, а в Браавосе слепнут глаза. Выходит, у Джона была только эта Игритт. Всего-то одна, но… Если бы Арью спросили, какой у нее был меч, она бы ответила — Игла… Даже если бы у нее была сотня других мечей… Игритт была особенной. — Какой она была? — Поцелованной огнем. — Рыжей? — Сестра ощутила какую-то странную досаду. — Наверное, красавица, — сухо произнесла она. Конечно, никто не выбирает, в кого влюбиться, но… почему именно в рыжую? Как-то в Браавосе Добрый Человек велел девочке выучиться на актрису. Изембаро самовлюбленно растянул пухлые щеки в улыбке, едва она переступила порог театра, а затем сказал: «Если хочешь учиться, сперва скажи, кого я трахал сегодня утром». «Судя по хлеву, что здесь творится — свинью», — хотелось ответить Арье, но она только закусила губу и, кисло оглядев беспорядок, ответила — «не знаю». «Как же ты поймешь что нужно зрителям, — спросил он, — если ты не умеешь наблюдать?». «Я на такое не смотрю», — хмуро ответила она, после чего толстяк кивнул на разбросанные вокруг постели листы с перьями и сказал: «Тебя». Пока девочка недоуменно хлопала глазами, перебирая в голове возражения, Изембаро прошел к кучке пергамента и, подняв лист, продолжил: «Если ты не умеешь воображать, то в актрисах тебе делать нечего», после чего вручил лист. «Вот твоя первая роль, Мерседина», — сказал он. Арья не знала, что ее раздражает сильнее: тисканья Бобоно или то, что этот мерзкий карлик толкает ее тряпичной колбасой под противные вздохи, пока толпа покатывается со смеху. Или то, что в этой истории она — Санса. Однажды, разменяв свою девственность в четырнадцатый раз, девочка как обычно возвращалась из театра и на подходе к дому ее окликнула одна странная девица. «Санса! Санса!.. — вопила она, виляя между рядами с копченой рыбой, а когда наконец добежала — схватила Арью за руку и заныла, как дура. — Мне так жалко тебя. Я просто хочу, чтоб ты знала… Ты не заслужила такого…». «Меня зовут не так», — отдернув руку, ответила Арья. Ей не хотелось разговаривать. Репетиции и спектакль высосали все силы, хоть там всего-то одна несчастная сцена, в которой она плашмя плюхается на гору подушек, а потом ноет. И снова Изембаро орет «Заново!» и девочка опять падает. Теперь живот болит. Или поясница… Или и то и другое. «Этот Ланнистер не должен был с тобой так поступать, — ревела девица. — Ты так сильно пугалась… Но знай, что ты самая лучшая на свете». «Пугалась? — подумала девочка. — Седьмое пекло…» - Эмм… не переживай. Со мной все хорошо. — Скупо похлопав девицу по плечу, Арья оставила ее в кислой меланхолии и пошла домой. То ли безумный день позвал себе на смену безумную ночь, то ли Арья и впрямь понемногу начала превращаться в старшую сестру. По крайней мере, во сне точно. Сперва она ворочалась с боку на бок, сердито подбивая подушку, а когда ночная прохлада остудила город, наконец смогла уснуть. Ей и раньше снились странные сны, но этот с уверенностью оставлял позади любую нелепицу. Черно-белый дом превратился в чардрево. Такое огромное, что в его жуткий, беззубый рот могла войти лошадь. Арья стояла у ствола, запрокинув голову к небу, а вверху летали драконы. — Ворон считаешь? — прозвучал сбоку голос Джона. Повернувшись, девочка покрутила пальцем у виска. — Слепой? Это драконы, вообще-то. — Дракон или ворона… — Пожал он плечами и усмехнулся как дурень. — Одно и то же. У тебя сегодня важный день, ты не забыла? — Я ничего не забываю, — ответила она, оглядываясь по сторонам. Вокруг пахло цветами и морем. Сняв с себя одежду, девочка раскинула руки. — Давай. — Это не по правилам, — притягивая ее за талию, ответил Джон. — Разве ты не будешь меня насиловать? — Разумеется, не буду, — ответил он каким-то ужасно ехидным голосом, и стал вдруг очень низким, будто врос в землю по пояс. — Какой олух поверит, что я на такое способен? — Все верят. — Но не ты. Арья запустила пальцы в его золотые волосы. — Что ты там делаешь? — спросила она, рассматривая макушку. — Пытаюсь отыскать права на Винтерфелл, — произнес он так же ехидно, а затем взял и, сладко улыбнувшись, чмокнул ее прямо в естество. Живот кольнул. — Ай, — дрогнула она. — Больно же. — Мы ведь в браке, — поднимая голову, ответил он. — Это всегда больно, Санса. Надевай штанишки. Колкий поцелуй разбудил ее на рассвете. Окинув комнату сонным взглядом, девочка свесила ноги с кровати и уставилась на внезапно алую ткань штанов. Мгновение она пыталась сообразить, где за ночь успела пораниться, а когда туманящие оковы сна окончательно прогнал новый укол в животе, Арья тотчас вскочила и принялась бегать по комнате в поисках тряпочки. Странный сон. Собираясь в театр, девочка мельком поглядывала на красное пятнышко, что расцвело на кровати вечным цветком, и печально вздыхая, думала о Джоне. Неизвестно, что ее раздражает больше: что лунная кровь началась, что Джон стал Бесом или что назвал ее Сансой. «Он бы не стал меня так называть, — думала она, надевая сарафан. — Как-нибудь по-другому, но точно не Сансой. Ему вообще не нравится Санса. И целовать бы ее он тоже не стал. Нигде. И даже голую не стал бы». Чувствуя странное негодование, Мерси вышла из дома, а по пути к театру тоскливо размышляла о том, почему храм Многоликого до сих пор не стал Сердцедревом. — Она не была похожа на Сансу, — улыбнулся Джон, будто прочитав мысли. Южное воспоминание растаяло в его северном голосе. — По правде сказать, Игритт больше напоминала тебя. — Была вредной и не любила шить? — Шить из вольных никто не любит. — Этот народ нравится мне все больше. — Тебе бы и за Стеной понравилось. Делай что хочешь, просыпайся, когда хочешь… ложись с любой женщиной… В мыслях замельтешили девицы, замотанные в меха. Они кружатся вокруг Джона рыжими стайками и тянут к себе на лежанки. Сестра вперилась взглядом в ладони. — Так Игритт говорила, — пояснил Джон, спасая от жутких мыслей. — Мой плащ не давал ей покоя. Знаешь… — Задумчивое лицо брата вновь облекла печаль. — Как-то даже пошутила, что Манс покорит Винтерфелл и мы с ней будем тут править. — Пригубив вина, он покачал головой. — А, по-моему, неплохо. Ну разве что для Сансы. — Не была она похожа на Сансу. Это просто дурацкие мечты. Сестра пожала плечами. — Я Сансе так все детство говорила. — Нет, Игритт была другой. — Камин понемногу догорал. Поднявшись, Джон взял пару поленьев и подкинул их в пламя. — Слишком дикой для замков. — Она была смелой, да? — Не то слово. Ничего не боялась. Однажды даже на Стену с ней влезли. А как она стреляла… белке в глаз попадала, если хотелось. Никогда еще не видел, чтоб кто-то так ловко управлялся с луком. — Кажется, она была особенной. — Вы бы поладили, — кивнул Джон. — Почти как сестры. — Может Сансу в детстве утащили грамкины и назвали Игритт? А в Винтерфелл принесли кого-то другого, как думаешь? Джон, улыбаясь, поглядел ей в глаза. — Ты знаешь, что я скажу. — Знаю, — кивнула она. — Она не была похожа на Сансу. — Это правда. В мире нет больше королей, которые в день свадьбы рассказывают своим королевам истории о бывших возлюбленных. Ни один лорд на такое не решится — никто. Кроме Джона. Может эта Игритт и была его настоящей любовью, кто знает. Воспоминание о ней он теперь пронесет сквозь мглистые зимы севера прямо к закату жизни. Когда крестьяне выстроятся в долгую линию перед Винтерфеллом, и их королева запутается в нескончаемом потоке людских чаяний, ошибется с решениями, раздаст не те указы, опозорив короля, может Джон вспомнит Игритт. Может он соскучится по диким просторам застенья, и по ночам, пока его неумелая королева будет спать, он вспомнит ночи с Игритт и загрустит. Может захочет вырваться к ней, чтоб быть кем угодно, просыпаться, когда хочется, и засыпать с ней вместе. Может Джону это нужно? В его глазах столько тихой печали… Он смотрит на Север с замковой стены и горы вдалеке, будто шепчут ему «Вернись» на древнем языке предков, что стояли у Кулака Первых Людей многие тысячи лет назад. Теперь их голос с каждым днем зовет его все реже, потому что Винтерфелл заставляет слушать только голоса тех, кто живет на юге от Стены. Ему от этого грустно. Хмурые чертоги севера окоченеют, их лорды вмерзнут в лед, а Джон будет защищать земли Старков до последнего северянина и даже умрет, если потребуется. Только он так может. Во благо других делать то, что губит его самого. Арья заставила его отпустить клятвы и умереть там на снегу в Черном Замке, и какая разница, что ее именем прикинулась другая девочка? Богам хватило одного только имени, чтоб Джон получил кинжал в сердце. Это все ее вина. Она села на корабль в Солеварнях, он отошел от берега и на воде разошлись круги, которые через года стали волнами, а потом смыли Джона. Он захлебнулся из-за ее дурацкой прихоти увидеть мир. Ей нужно было плыть на Север, воровать лошадь и скакать по материку, возвращаться к нему быстрее и тогда все было бы по-другому. Вместе они бы справились со всем на свете, а потом бы ушли туда, где спокойно. Может быть за Стену. Ей бы хотелось там побывать. Увидеть этот степенный, зимний край, поглядеть на Клыки Мороза и поздороваться с каждым из девяти чардрев. Ей бы хотелось, чтоб они с Джоном жили по-настоящему, как мечтается и снится обоим. Хрустели бы сухостоем, охотясь на кабана, разводили бы оленей, поскальзывались на сизом озере, выискивая лучшее место для рыбалки. Арья бы плела силки, расставляла их на звериных тропках, а к ужину приносила пару белок и смотрела, как Джон ест. Они бы нацепляли на себя по пять шкур, намазали щеки тюленьим жиром от мороза, пропахли бы костром и кровью, и пошли в самое сердце Севера, где природа нетронута. Но сейчас Арья заставляет его отпустить это во благо всех и самое страшное, что он готов. Жениться на нелюбимой, утешать ее добрыми словами, стойко терпеть детские шуточки, понимая, как дорого Северу может обойтись беспечность. Она точно знает, за что Игритт полюбила его. Потому что его сердце бездонно. И только женщина с таким же великим сердцем должна быть рядом с ним. Нечестно отнимать у него это. Он заслуживает настоящую королеву, а девочкам из Браавоса лучше играть в театре пустышек, пока толпа покатывается со смеху. Это правильно. Глаза залило соленой пеленой. Огоньки свечей превратились в оранжевые пятна. — Эй, ты чего? — Да так, — выговорила она, смахивая слезы. — От радости. Представила, какой хорошей королевой буду. Как здорово у меня все получится, а ты совсем не расстроишься, что поклялся прожить до конца дней с такой мудрой правительницей. Джон подошел к ней. — Не плачь. — Не могу, — протянула она. — Конечно, тебе не захочется найти кого-нибудь, кто больше годится для всех этих королевских дел, ну или просто найти кого-то, чтоб полюбить. Чтоб радоваться, когда она родит тебе детей, а когда они подрастут, рассказывать им, почему их мать самая особенная на свете. Как ты влюбился в ее красивые рыжие волосы, привез в Винтерфелл и, как сильно она радовалась, когда ты покрыл ее плащом… — Красивые рыжие волосы? — Ну или во что ты там влюбился. В меткость или смелость… — Арья прикоснулась к руке. — Я просто хочу сказать, что ты не должен поступать, как не хочется. У тебя есть выбор. — И я сделал его девять лет назад. — Джон провел рукой по волосам. — Когда Уголек вырвал у твоей матери бублик, в эту же ночь ко мне пришел отец. Боги, он так долго молчал, что я успел мысленно попрощаться со всеми в Винтерфелле. — Что он сказал? — Спросил еще раз. «Это точно был твой сокол? Ответь мне честно, Джон». И знаешь, на мгновение мне захотелось сказать правду, а потом я подумал… вот скажу, и что? Ты же этих бумажных птичек так и будешь по ночам делать. Не будешь спать, Септа ругаться начнет, шить заставит. — Она и так заставляла. И ругалась. — И ты убегала кормить Эгга мышами, — улыбнулся брат. — Поэтому я не захотел передумывать. И отец опять долго молчал, а потом… «Хищная птица должна жить на воле, а если привыкла к людям, жизни ей не будет. Понимаешь, что нужно сделать? — спросил он. — Это милосердие». Арья взяла его за руку, переплетая пальцы. И снова она дрожит, как мерзлый волчонок, хоть тут совсем не холодно. А может ей только кажется. Может ей хочется дрожать. Голос Джона звучит тихо и глубоко, но каждое слово проливается по телу теплыми волнами и укутывает в мурашки. — Отец дал слово, что животное не будет мучиться, — продолжал брат. — Он сделает все быстро, а я молча кивал и слушал, будто говорят не мне, а кому-то другому. — Джон вздохнул. — И когда отец ушел, Уголек постучал в ставни. Как и всегда. Я не открывал ему, только слушал. Я надеялся, что он улетит, а он стучал и стучал. Я пытался уснуть, но он стучал… и потом я вскочил, распахнул ставни и говорю ему: «Улетай», а он так посмотрел на меня виновато и послушался, представляешь? — Улетел? — Арья ощутила, как глаза наливаются слезами. — Улетел, да? — Только я дошел до кровати и опять стук. Вернулся к ставням, снова распахнул и закричал «Убирайся!». И потом вижу — он в клюве мышь держит. Залетел в комнату, положил ее на кровать и уселся на изножье. И я понял, почему отец назвал меня Старком. — В глазах брата заблестели слезы. — Потому что Старки не нарушают клятв. И если Старк выносит приговор, значит он его исполняет. Я же поклялся, что это был он... Арья смотрела на него так, будто он Старый бог. Завороженно, не дыша, со слезами и благоговейным трепетом. — Что ты сделал? — Уголек чистил перья… я подошел его погладить… Молился всем богам, чтоб он напал на меня. Я хотел, чтоб он вцепился мне в лицо, выклевал глаза, улетел прочь из комнаты, но он сидел, а потом… — Склонив голову, брат вздохнул. Обойдя стол, он открыл ящик, взял что-то оттуда и вернулся к сестре. — Я взял тот ножичек, которым стругал тебе игрушку когда-то, подошел погладить Уголька и… утром сказал отцу, что сокол не вернулся. Не хотел, чтоб ты плакала. — Джон протянул Арье маленькую квадратную фигурку, похожую на чудовище из сказок старой Нэн. — Когда я принес сюда вещи, мне показалось неудобным, что книжный шкаф стоит далеко от кровати. Решил переставить, а когда отодвинул… нашел это. Знаешь, у тебя тоже есть выбор. — Брат поглядел ей в глаза. — И что бы ты не выбрала, я хочу, чтобы ты знала… Мне не нужен Винтерфелл и фамилия не нужна, если это заставит тебя плакать. Только не такой ценой. Это был ветер и эхо, заплутавшее в убранстве комнаты. Сейчас оно мечется от одной стены к другой и постепенно пропадает в глубокой тишине. Арье показалось, она слышит голоса отца и матери, песню Сансы и смех Рикона. Все они сейчас рядом и обнимают ее, как самое теплое лето. Девочка покрутила поделку брата в руках. Четырнадцать лет назад, когда только в Винтерфелле впервые прозвенел ее крик, за стенкой материной опочивальни Арью уже поджидало прозвище «лошадка». Отец с Джоном отгоняли его, как могли, называя Арью красивой, а она только отмахивалась. Джейни смялась над ней, Серсея морщилась при взгляде на нее. Ее обзывали, мучали, били, втаптывали в грязь память об отце, злорадствовали над смертью Робба, измывались в Браавосе, как хотели, вырывая остатки человечности, но самое страшное, что она позволила это делать с собой. Невыносимая жалость к себе заколола в груди, поднимаясь комом к горлу. Джон умер из-за нее... Говорит, что откажется ради нее от всего, а она не знает, что ответить, ведь ни разу в жизни не слышала чего-то настолько приятного. Он убил своего сокола, чтоб Эгг мог остаться… Ей вдруг захотелось расплакаться прямо тут, в комнате этого дурацкого замка, прямо перед Джоном и всем дурацким Севером. Сестра положила игрушку на стол. Перешла комнату и остановилась около дверей.Интересно, что чувствовала мама, когда они с отцом повенчались? Может эти тяжелые заклепки помнят ее волнение, и желание убежать? Ее больше нет. Отца нет. Брана, Рикона и Сансы нет… Есть только они с Джоном... Страх ранит глубже меча. — Сразу говорю, я ничего не умею, — произнесла Арья, закрывая замок на ключ. — Совсем. Сердце перестало стучать. Волнение превратилось в намерение, страх превратился в пыль. Вернувшись к брату, Арья на мгновение замерла, а потом прильнула к губам. Поглядев ему в глаза, девочка распустила завязки корсета. - Поможешь мне? - Ты уверена? - Уверена. Одежды упали на пол. Теперь она легкая как перышко. Джон обнял ее за талию, а Арья обвила его руками, и неуверенно, будто стесняясь, потянулась к губам, точно цветок, что тянется ввысь по склону скалы. Нежно, почти невесомо. Так целуют ливень посреди пустыни, так целуют солнце, выбравшись из подземелий, так целуют лекарство от смертельного недуга. Не губами, а сердцем, душой и всем естеством. Между ними не может быть секретов, никакого страха, никакого волнения, никаких одежд. Теперь она — его. - Хотел послушать мое сердце? - выдохнула Арья, указывая его руке, где то бьется. И снова поцелуй, объятия, холод простыни, складки одеяла, единение сердец и ласковые блики камина, скользящие по жаркой испарине на двух переплетающихся телах. Если бы ангелы могли слышать ее голос этой ночью, они бы потеряли крылья, рухнули в бездну, закрыли уши и замаливали бы грехи. Сегодня ей не хочется молчать. Ей хочется царапаться и кусаться. Он — ее дополненность. Неизведанный прыжок в омут сладости, гудящей истомы, колкой крови и нежной влаги. Пусть Винтерфелл ожидает зиму, пока в комнате лордов двое пьют сладкое-сладкое лето из губ друг друга, соединяются в искреннем танце и шепчут друг другу странные, полузаконченные и обрывистые слова, от которых замирает даже пламя камина. «Я люблю тебя, — прошепчет она, чувствуя его липкую влагу внутри, а затем, будто уберегая от всех напастей, прижмется ближе и уснет. Ты мой, а я твоя.