Одержимость

      Это был первый раз, когда Его Величество посетил скачки.       Пока зеваки гадали, что привело королевскую чету на ипподром, Альберт оглядывал ристалище. Полуденное солнце распаляло травяную дорожку. Здесь же, в крытой трибуне, нарастала сумятица. Пестрели головные уборы, высокие и широкополые, тканевые и плетёные. Щекоткой пробирал шёпот, плескались смешки, а наперерез им, точно увесистые камни, громыхали восклицания. Удивительно было королю, как девицы обсуждают фаворитов — знают о них больше него! Впрочем, незнания он не стыдился. Взамен стыда сверлило любопытство. Развлекали лишь мысли об одной назначенной встрече и выражения лиц господ при виде него: явно не ждали увидеть здесь короля!       Тут среди ряби лент и перьев мелькнуло изумрудное пятно. Альберт подался вперёд: в последнюю их встречу она сообщила, что он узнает её в толпе по изумрудному бархату. Мало ли женщин могло по нелепой случайности выбрать тот же цвет? Но он не ошибся.       Она явилась, вздёрнув голову так резко и живо, что первым порывом было зажмуриться. Осветив остроносое лицо, луч скользнул под полы шляпы — не иначе как золото просочилось сквозь золото.       Увидев Феррейн Беллами впервые, король отнёсся к её обаянию свысока. И эта невеличка заставила стольких мужчин позабыть о супружеской верности? Это она, войдя в дом Теппаров под ручку с юным наследником, соблазнила его лорда-отца, да так, что спустя полгода тот без стеснения вымаливал её руки? Самая желанная женщина Дали ступила в королевские покои, как очередное прелестное личико после десятка предыдущих. Подобные ей обычно не обещают долгой игры. Однако её алые губы вторили, что он силён, когда хотел бы верить в свою силу более всего. Не одежду она с него срывала — корочку, прозванную королём, чтобы, сменив страсть на нежность, дотронуться до мужчины. Как внимала каждому слову!.. Отвечала что-то, уже не вспомнить, что — вспоминалась лишь сладость голоса.       Заняв место, она обернулась и послала улыбку. Не сочла за труд! Возвращать улыбку было единственной роскошью, на которую Альберт поскупился. Не потому, что бросала косые взгляды супруга; не потому, что разговоры о Распутной Вдове сопровождались уже не изумлением — ядовитым смехом; лишь потому, что для удержания Феррейн Беллами нельзя покоряться ей полностью.       Они с подругой расположились на ряд ниже. Говорить со спутницей и посматривать на короля удавалось Феррейн так, что никто не страдал от недостатка её внимания. Плутовка! Впрочем, пусть-ка наглядится, — и лишь потом, прождав скачки, на которые она так страстно его звала, будет действовать он. Нелепые переглядки продолжались до тех пор, пока не объявили участников состязаний. Она прекратила разговор со спутницей и больше ни разу не обернулась на короля. Слуги тщеславия, сколь ни были отчаянными попытки занять её время, отступили. Смирились с положением дел: главным для Феррейн Беллами всегда будет её брат.       Сколь ни казался свету никчемным и вздорным Илларион Беллами, сердце сестры горело ярче, чем сердце влюблённой женщины.       Годы шли, а они оставались своенравны, горячи — и безнаказанны. Лишь ревнивый надзор короля сдерживал похотливость сестрицы.       Брата, казалось, не сдерживало ничего.       Изменяя присущей ему прямоте, Альберт поостерёгся слов «драчун» и «мот», но взгляд напротив вспыхнул так, что разом сделалось ясно: Феррейн не провести. Много раз оскорбляли Иллариона, чаще — только её саму. Была ли то женская мягкость, — а может, искажённая, наизнанку вывернутая мудрость, — но Феррейн сумела найти покой в непротивлении. Свой разврат она звала не иначе, как истинным назначением любви; торжеством чистой, неистовой, первобытной свободы. Своему бесстыдству она покорилась.       Брат, казалось, воевал до сих пор.       Феррейн смотрела на стартовые ворота, ряд длинных белых дверец. Там готовил гнедую кобылу Илларион, и неподалёку тем же делом занимался его главный соперник. На сердце у неё сделалось тревожно — а рядом с тревожностью у них с братом неизменно шагал гнев. Выдернуть бы косу проклятому Тэнуэлю да выцарапать змеиные глаза! Ни один жокей не умел столь ловко распалять Иллариона, в то время как сам, облепи его хоть дорожная грязь, будет держаться с таким достоинством, что через минуту грязь примут за позолоту. А ведь Тэнуэлю едва минуло восемнадцать! Тогда как Иллариону шёл двадцать четвёртый год. Феррейн врала, заявляя, что оставляет брата наедине с противником. Трясущиеся руки и бессильная злоба обмануть не могли. Не справится один!..       Ударил колокол, объявляя старт. Феррейн зажмурилась. Как проносятся лошади, на старте ещё равные, ещё собранные в единую массу, — ей было известно давно. Вместо этого она пробовала представить золотую макушку брата и ехидный прищур, водружённые на стол ноги и игривые запрокидывания головы из стороны в сторону. Воображение рисовало только сжатые кулаки да перекошенное от гнева лицо. Впрочем, пусть. Пусть будет злоба, нежели жалость к себе! Пусть покричит или разобьёт очередной сервиз, чем погубит себя вином.       Однако прочь гнусные думы: шансы на триумф огромны. Худой, каким и следует быть жокею, — даже тощий — но какая выносливость! Иначе не имел бы за плечами, отнюдь не широкими, столько побед.       С этой мыслью Феррейн нашла смелость подняться и прокричать имя брата.       Глаза распахнулись широко, чтобы через мгновение сузиться от удовольствия: первый!       И где, где же сейчас лорд Беллами, её дядюшка с сизым лицом и узловатыми пальцами? Почему не знает, как блещет его сын, почему не желает похвалиться?       Грациозное лошадиное тело вознеслось над препятствием, блеснуло рыжиной на солнце и приземлилось. А как хорош жокей, особенно в чёрном рединготе! Лукавые узкие глаза скрывала тень от шлема, выдавался лишь нос — орлиный клюв.       Сидящий рядом с ней господин мял платочек; утирал со лба пот, когда вот-вот вспотеют глаза. Если он поставил на Тэнуэля, Феррейн великодушно протянет ему свой: проиграть в шаге от вожделенного особенно горько!       Однако Тэнуэль сокращал отрыв. Будь сестра рядом, услышь Илларион её голос, он поторопился бы. Не так стыдно будет уступить Аквеону, этому пустоголовому дебютанту, чем гадюке, что подкрадывается сзади.       Казалось, услышал; обернулся на немой, но истошный вопль — снова отрыв!       Феррейн хотелось кричать ещё громче. Кричать, забывшись, от волнения, от каждого тревожного приступа у брата, от каждой его бессонной ночи; от мести за того, кто мало ест и много борется — за жизнь и с жизнью…       … от ужаса?       Воздух прорезал собственный голос.       Никто, однако, не обернулся. Взгляды собрались в одной точке. Той самой, куда секунду назад смотрела она сама, пока вопль не разодрал глотку, а глазам не понадобился платок.       Спутница, дрожа, протянула свой, но Феррейн оттолкнула её и пошла вдоль трибуны. Руки господ услужливо поддерживали при каждом шаге. Вмиг все позабыли о Распутной Вдове — вмиг все оказались готовы ей это простить.       — Санарены уже идут, госпожа, — пробормотали сзади.       — Где же? — рявкнула она.       Феррейн увидела, как обтянутая белым шёлком рука указывает на людей, спешащих к Иллариону с носилками.       Копыта сшибли верхнюю перекладину препятствия, и лошадь резко повело в сторону. Сбившись с пути, она встала на дыбы. Несколько секунд жокей боролся с её норовом, яростно натягивая повод. Туже! Ещё! Илли укрощал и не таких. Какое уж тут право на слабость? Феррейн тогда ахнула: испугалась за первенство. Лишь когда лошадь упала и придавила жокея, Феррейн поняла, что пугаться следует за жизнь.       Она повела за собой отзывчивого господина в белых перчатках и спустилась к дорожке. Неподалёку от трибун находился лазарет.       А скачки, треклятые, продолжались!       — Главное, чтоб шею не свернул, — донёсся мягкий голос господина. — Если нога, то кости они срастят. Да только кто знает, в чём ещё может быть дело!       Феррейн чуть не набросилась на него — и чуть не зарыдала. Но говорил он верно: тело может быть изувечено так, что Санарены окажутся бессильны. И про шею, будь он проклят, верно говорил.       Она подалась назад. За миг до пустой, холодной черноты её щека приникла к чей-то широкой груди. То был уже не господин в белых перчатках — сам король спустился, чтобы её утешить.       Прошёл час, а может, два. В месте, где она очнулась, не было часов. Обнаружив себя на жёсткой после привычных перин кровати, она подскочила. Напротив зиял проём, за проёмом трепыхались силуэты. Белые спины да серые лица — вовсе не ракшасовые, но попросту скорбные, — вернули ей память.       — Альберт…       Едва объяла теплом мужская рука, Феррейн заплакала. Главный вопрос так и не вырвался. Впрочем, она не хотела знать правду. Что делать с этой правдой, если в ней ничего хорошего?       Она обвела глазами помещение, где очнулась. В углу палаты мерцала стеклянная дверца шкафа. Стену перерезала полоса света, татем пробравшаяся сквозь зашторенные занавеси. Распахнуть срочно — Феррейн не раздумывала бы в иной день, — но сегодня всё было в равной степени омерзительно.       — Мы в больнице. Я велел им подыскать тебе палату. Ты бы всё равно понеслась сюда, — донёсся голос короля. — Сломана нога и несколько грудных позвонков, тяжёлый ушиб головой. Но… живёт. — Немного погодя он добавил: — Ясновидцы осмотрели его. Сосуды в мозгу разорвались, накопившаяся кровь давит на мозг. Это…       —… лечится?       Король развёл отяжелевшими руками. Ведал он не больше, чем кто-либо из смертных. Сердце было изучено, но внутрь головы учёные ещё не забирались. Объяснять это Феррейн чревато глупыми обвинениями самого обыкновенного беспомощного человека. Самой обыкновенной строптивицы, что весь мир заставит отвечать за её беду! На миг нежность уступила злости. Удерживала бы своего резвого братца почаще, да не гнал бы он так бешено кобылу! А выиграл всё равно дебютант Аквеон.       Но Феррейн снова легла на кушетку и утопила голову в пухлой белой подушке. Волосы колыхались робко и пугливо, вздымаясь её мягким от слабости дыханием. Глаза застыли двумя розетками из голубого стекла.       Легко оказалось забыть минутный гнев. Легко оказалось вновь, в сотый раз, запустить пальцы в вялые, тоже лишившиеся сил кудри. Сложнее — дать обещание, что искать помощь будут по всей Дали и самым неприглядным её уголкам, окликнуть слуг и приказать найти знахарей с самыми лучшими рекомендациями.       Уж верно, он был опьянён чувством, раз решил испытать людей, которым отродясь не верил. Эти неприкаянные врачеватели — народ таинственный. Дар целительства один — Санарены. Кто тогда остальные? Только и оставалось, что питаться легендами. Есть обыкновенные шарлатаны, есть служащие храмов, якобы говорящие с Высшими, а на деле — те же шарлатаны, только в рясах.       Через два часа в больничном коридоре уже стояли четыре человека, именовавших себя знахарями. Двое из них под взором Его Величества зареклись осматривать больного, оказавшегося вдруг слишком тяжёлым для их мощи. Девушка отважилась войти в палату, чтобы вскоре последовать за теми двумя — её Альберт стукнул по затылку, за неё и тех, которых он ударить не догадался.       Оставшийся в одиночестве травник выказал нечто, напоминающее решимость; вряд ли из уверенности, напротив — только из страха ещё большего. Час Альберт наблюдал, как плюгавый мужчина в протёртом балахоне раскладывает душистые пучки да звякает пузырьками, беспрестанно что-то шепча. Медленно, почти нежно он начал втирать заговорённое месиво в лоб господину Беллами.       — Только голова, — сказал он, покидая палату. — Отвечу как есть, Ваше Величество: на ноги он не встанет.       Мужчина поклонился, тряхнув серыми патлами перед его лицом, и заковылял прочь. Альберт ответил отмашкой. Не встанет — каково открытие! Травник бы и не поставил его на ноги. Впрочем, он единственный принёс какую-то пользу. Ясновидцы осмотрели больного и отметили улучшения. Альберт ходил взад-вперёд по коридору, серому и безлюдному. Феррейн уснула вновь. Движения её рук были нервными, на врачей она кричала без повода — лучше не будить, пока не проснётся сама. А уж когда проснётся, королю будет, чем её обрадовать. Уж не гадать ли теперь, что смогли бы сделать те трое, не знай они, к кому идут? Норов Его Величества знает вся Даль — знает и наказание за обман. Шарлатаны или просто напуганные? Пусть покажут истинное лицо, решил король. Сюртук он снял и свернул с изнанки, положив рядом с собой. То же он сделал и с жилетом, оставив одну рубашку да брюки с лампасами.       — Ещё отыскали, Ваше Величество, — раздалось в начале коридора и тут же утопло в шарканьи. Двое посланцев вели к нему темноволосую женщину с хмурым лицом. — Молилась перед выходом, пока мы её ждали. А сказали, что зовёт сам Его Величество, так ещё пуще зашептала!       Альберт рассмеялся.       — Это чтоб король миловал, если знахарство подведёт. Час назад ушёл травник. Уверил меня, что его заговорённая жижа из травы ритто заставит кровь в голове и в лёгком рассосаться. А ты чем удивишь?       Женщина слушала, глядя на короля — или сквозь него. Пробормотав что-то, она потупила глаза.       — Чего? Изволь говорить внятно.       Один из мужчин подтолкнул её. Она качнулась и подступила к Альберту на шаг, но слов не повторила и глаз не показала. Руки и грудь короля каменели недовольством: этот опущенный взгляд не был ни скромностью, ни исполненным уважения страхом. Разве что она спит на ходу и никак не изволит проснуться.       — Потаскать за ухо, чтобы откликнулась?       Женщина отозвалась тяжёлым вздохом. Но не спала ведь — ни секунды!       — Я сказала, Ваше Величество, что месиво из тёртой ритто хорошее — полностью не излечит, но время лишнее даст. Этот травник сильно мне помог.       Альберт усмехнулся.       — Тебе помог?       Не ждал король, что этот вопрос схватит её за шкирку и вздёрнет беспомощно, точно уличную собачонку. Подняла глаза — наконец-то! Испугалась чего-то, ведомого лишь ей. В самом деле, чудная. Не таких нелепых вопросов ей нужно бояться.       — Да, Ваше Величество, мне. Могу ли я пройти к больному?..       — Представься, раз отважилась. Кто по дару?       — Маргарита Клэль. Это глина, но сила моя не в ней. Глину заговариваю редко: обычно лечу руками. — Её взгляд метнулся туда, где располагалась палата господина Беллами. В ту сторону она смотрела долго, пытливо. Губы, и те будто шевельнулись; не сорвавшиеся с языка слова улеглись, затвердели на лице белой злобой. Уж не больной ли так ей ненавистен? Наконец она выдохнула и сказала: — Сперва нужно долечить голову, потом лёгкое. За такие случаи я ещё не бралась. Сколько времени займёт сращивание костей и восстановление нервов, я не знаю. Работа тяжёлая. Прошу, Ваше Величество, не впускать никого, пока я не выйду сама. Особенно сестру господина: эта дама своенравна и не в меру любопытна. Предупредите, чтобы не билась в дверь кулаками, иначе она обязательно это сделает.       — Смотри-ка, разговорилась, — усмехнулся король. Не сразу он понял, как много из её уст прозвучало того, чего едва вошедшая женщина никак не могла знать. — Откуда про сестру разведала?       — Мы ни слова ей не сказали, — пробормотал слуга. — Ни про увечья господина, ни про госпожу Беллами… Клянёмся, ни слова. Она сама!       Женщина рылась в сумке костлявой рукой, не видя и не чувствуя, как разъедают её кожу взгляды. Устало — или нехотя? — подняв голову, она посмотрела на короля. Впервые за разговор — с немым требованием поторапливаться.

***

      Весна перезрела: вот-вот прорвётся кожица её плода да хлынет сладкая летняя мякоть. Сумерки, не мглистые, но уже сизые, затопили палату. Как слилось с ними бескровное лицо лежачего! Тощим рукам и острым скулам Маргарита не удивилась; не удивилась и вторжению в её дом королевских посланцев.       О, ей было известно всё, что случится.       В третий раз за истёкшие минуты она схватила голову препорученного ей больного. Правой рукой она надавила на лоб, левой подхватила затылок. Тужилась сверх меры — меры, которую когда-либо знала раньше. Сила проходила сквозь мышцы и нервы и отдавалась болью, выходя из ладоней. Но не тот был целительский дар, что обычно у Санаренов. В четырнадцать лет она обрела не только дар глины, доставшийся ей от отца, но и частицу нечеловеческой власти — спасать обречённых.       Уже четыре часа Илларион Беллами лежал без чувств. Его белый лоб и посиневшую грудь, судя по запаху, натирали чем-то ещё до прихода травника; в его мозгу скопилась кровь, она же заполняла ушибленное лёгкое.       А Маргарита Клэль думала о своём всевластии. Улыбкой — неровной и нервной, которую любой сердобольный принял бы за тщательно скрываемый плач, — она пыталась стереть прогнившие, смердящие мысли.       Кто знает? — может, и они были плачем.       Даже король не избавил от них, даже угроза потаскать за ухо не перебила их гул. Нагнувшись над господином, Маргарита зашипела:       — Скорей же очнись. Не смей отнимать моё время! Как только тебе станет лучше... иди прочь.       Она попробовала отнять руки. Это оказалось, в сущности, легко.       Встать и пройти к двери тоже оказалось легко. Исчез страх перед Его Величеством, который, впрочем, уже покинул больницу, и златовласой сестрой лежачего господина. Если Маргарита скажет, что бессильна спасти этого больного, госпожа Беллами поверит неудавшейся целительнице и зайдётся рыданиями, а может, криком. Может, упадёт на стенку, сползёт до пола, а там свернётся комком и заплачет, будто маленькая. Начнёт стенать, что её брата никто не смог спасти.       Как дивно будут трепетать её волосы! Золотые кудри в золотом свете утра. Господин Беллами скончается как раз в восьмом часу следующего дня. Сестра будет плакать, стоя напротив окна, а молодое солнце взглянет на неё — прозрачным шёлком окутает.       Пальцы Маргариты легли на ручку двери и нежно нажали. А в мыслях золотился шёлк из лучей; щебетала что-то изумительная красавица, которую Маргарита не видела ещё ни разу, но излом бровей и капризные губы различала в воображении ясно. Щебетала! Спустя пару месяцев госпожа Беллами, прозванная Распутной Вдовой, снова найдёт в себе силы не плакать, не стонать — щебетать. Но не в уши многочисленных любовников, о, нет! Щебетание это будет не заигрыванием, но искренней, невинной радостью.       Потеряв последнего близкого ей человека, она потеряет последнюю истинную радость. Ни одно увлечение не заменит ей ушедшую семью — это понимание будет стоить ей долгих недель скорби, но потом…       Потом придёт смирение.       Или нет? Сколько ни пыталась Маргарита судить так, как судили, по её мнению, Высшие, а злости становилось всё больше. Ручка двери накренилась и вдруг отскочила обратно — это тоже была злость, овладевшая каждым мускулом руки так прочно, что не позволила совершить самое обыкновенное движение - надавить до конца.       Маргарита обернулась и взглянула на больного.       В её власти спасти жизнь дурачку, что не совладал сегодня с лошадью, вернуть ему ходячие ноги. И во сколько он это оценит?.. Ровно во столько дней, сколько проживёт после сегодняшнего. А дни он будет проводить, как всякий дурно воспитанный господский сынок — слава о пьяных драках и трёх незаконорожденных детях молодого жокея не доходила лишь до глухих. Трёх! От трёх разных женщин.       Да и сестрица не откажется от любовных утех после смерти брата, а также не станет отказываться от лишних бокалов вина. То, в свою очередь, размоет её точёные черты спустя годы.       Тщетно! Заставлять людей терпеть боль ради раскаяния — опыт опасный, а если подопытный не вынесет и умрёт, то и вовсе бессмысленный.       В вязкие, мутные мысли бесцеремонно ворвались голоса. Медсёстры скреблись в дверь:       — Что происходит? Как больной?       — Клэль? — позвали её, как звали простолюдинов — по фамилии. — Нужна помощь?       Разгладив простынь подле себя, Маргарита задела руку лежачего пальцем и в ужасе отпрянула.       Когда она успела отойти от двери и сесть вновь?       Маргарита вспомнила, как бросилась к обездвиженному телу и припала лбом к его лбу с тугим всхлипом.       Говоря начистоту, она совсем его не знала. С чего ей вообще думать о нынешнем больном слишком много? Следовало поставить господина Беллами на ноги и уйти. Пусть позабудет её имя, едва она уйдёт.       Говоря начистоту, она боялась. Неспроста мерещился! И мальчишкой, тянущим свою мать за руку по весеннему зелёному лугу, и скалящим зубы подростком. Мальчишкой — когда девчонкой была она сама; подростком — когда и она стала чуть старше. У болезненной девочки, что до десяти лет почти не покидала маленький дом, потолочные балки превращались в небо, ковёр у кровати — в траву, а вокруг звенели голоса. Этот хулиган кувыркался и стоял на руках, пытаясь впечатлить мать, без того им восхищавшуюся, собирал детей слуг и выдумывал, какие приключения ждут их сегодня в густой роще. Вместе они слушали выговоры от строгих взрослых, вместе пробирались каждый в свою кровать, а однажды она даже достала книгу, которую он кому-то расхваливал. Маргарита знала Феррейн, даже его друга, конюха Донни.       Потом к ней в видения явились властители их мира, их Господа. Маргарита болела, лишённая жизни, чтобы познать жизнь иную. Чтобы возвыситься над жизнью — ведь только так ею можно управлять. У Высших есть слуги, а слуги ищут себе преемников среди людей. Окрепнув телом и духом, Маргарита вышла в мир и вдруг поняла, что голубое небо и людские голоса уже не влекут её, как раньше. Увечные некогда ноги теперь держали её крепко, но бороздить Даль больше не хотелось. В крохотный сосуд её жизни вполне умещались голос Господ и дар исцелять обречённых. А тот хулиган… Она посмеивалась над его восторженностью, а потом смотрела в горящие глаза — и не могла понять, какое чувство владеет им. Ему, казалось, доставало и неба, и травы, и звона голосов. Он был счастлив и с этим.       Зачем ей, кого сами Высшие звали себе в услужение, этот сбивающий с толку образ? Долгие годы она боялась этого человека, а теперь — горько плакала над его головой.       Прошло несколько часов, прежде чем она приоткрыла дверь палаты и встретилась взглядом с медсестрой.       — Приступаю к позвонкам. Нужна помощь.       Девица с белым головным убором тихо ахнула. Госпожу Беллами готовили к устройству похорон!       — Кровоизлияние в мозгу и лёгкое… — пробормотала она и получила в ответ кивок. — Всё? Вы полагаете, шансы есть?       В палату вошёл врач-ясновидец и пара медсестёр. Несколько минут хождения вокруг больного, настороженные возгласы, пропитанный неверием вывод «голова и лёгкое в порядке, крови больше нет», и, наконец, испытующие взгляды Маргарита пережидала, устроившись в углу палаты. Свет лампы распростёрся с охотой, но её доставал лишь кончиками своих жадных рук.       Иногда было любопытно выходить на свет. Так мир разбивался на тысячу цветов вместо единой черноты; так её глаза видели ясно.       Спустив ноги со стула, Маргарита сделала шаг. Лукавый жёлтый свет обрадовался добыче.       — Приступим к сращиванию, пока он не пришёл в сознание.       Господа Высшие наказали быть их верной слугой, принадлежать им умом, сердцем и телом, а сами даровали искушение. Отказаться от него значило бы обречь человека на смерть.       Не разжаловали бы Господа за такое попустительство?..

***

      Ему следовало удивиться. Неизвестно, впрочем, чему именно: лёгкости, окутавшей тело, или осознанию, что его тело до сих пор не в земле.       Слепящая белизна отступала и, точно уползающая в море волна обнажает гальку, обнажила нутро больничной палаты. Неподалёку от двери высился шкаф с многочисленными ящичками, к стенкам жались тумбы. Как вдруг — сине-фиолетовый взрыв! В нём Илларион разглядел букет колокольчиков. Так бы и смотрел на него, избавляя себя от вездесущей белизны, пока не заметил полы тёмной юбки. Мгновением позже существо, в эту юбку облачённое, издало тихий возглас. Над Илларионом очутилось лицо, вместо глаз у которого зияли провалы, а под глазами набухли мешки.       — С возвращением, господин.       Склонившееся над ним нечто развернулось к свету. Лицо оказалось молодым, белым и ровным. Не ошибся он только с глазами — тёмные и посаженные глубоко, они напоминали две маленькие бездны.       — Занавесь я, пожалуй, прикрою — солнце слепит, — сказала женщина и потянулась к окну. — Зовите меня Маргаритой. Господин Беллами, вы можете говорить?       Он смотрел на неё долго. Только Маргарита успела счесть это молчание за немоту и податься к больному с успокоениями, как он заговорил:       — Могу. А двигаться, кажется, нет… Паралич?       — Вы получили травму головы. В мозгу лопнули сосуды, опасность была смертельная, — вступилась Маргарита без обиняков. — Но раз удалось справиться с головой, на позвоночник есть надежда. Знаю, какие мысли вас сейчас одолевают, но положение лучше, чем вы предполага…       — Благодарю, — бросил он, не дослушав. — Что ж, я знал, на что шёл.       Маргарита вышла за дверь, чтобы через минуту привести ссутулившуюся от плача женщину. Илларион узнал двоюродную сестру.       — Илли! — воскликнула Феррейн. — Живой! Маргарита предупреждала, что после такой травмы могут быть трудности с речью, но ты говоришь!       Феррейн точь-в-точь пересказала слова целительницы, но сейчас к словам примешались всхлипы. А через минуту палату наводнили врачи и медсёстры. Те, кого звали сюда немедленно и кого не звали вовсе; и у тех, и у других интерес был одинаков, одинаково круглыми глазами встречали они распахнутые глаза господина Беллами. Когда целительница покидала палату вчера, ей не верили. И вот безнадёжный больной, очнувшийся вместо того, чтобы умереть, явил доказательство её дара. Дверь зияла чёрной дырой, засасывающей любого, кто имел счастье проходить мимо. За незваный визит все мигом оказывались прощены, ведь свершившееся в этой палате чудо оправдывало любую бестактность. Больной вдруг перестал быть больным: напротив, все обвиняли его в чрезвычайном везении. Солнце и так било в окно бессовестно, а теперь его отражали халаты и улыбки. Кто-то из зрителей — ныне уже поклонников — обступил целительницу, кто-то — Иллариона, кто-то аккуратно отвёл взвинченную леди Феррейн в угол.       Маргариту Клэль нарекли чудесницей, а особо яростные её почитатели — избранной Высшими. Илларион остановил глаза на ней — так он различил единственное белое лицо среди полчища розовых. Пока кто-то в упоении теребил её руку, Маргарита пятилась. Что-то туго стянуло все её члены. Илларион вслушался в речи, чтобы убедиться, что его спасительницу не оскорбили и не смутили. Отнюдь! Добродетель окружала её со всех сторон. «Смешная», — подумалось ему. Одна, в тёмном платье посреди белых халатов, она оборонялась от собственной славы.       От проигрыша в неравном бою бедняжку спас врач. Приказав медсёстрам изумляться в дежурной комнате, он оставил в палате помощницу, с которой вошёл, Феррейн и Маргариту.       — Что дальше? — процедила Феррейн. — Маргарита сказала, что начала сращивать позвонки ещё вчера ночью. Когда вернётся чувствительность?       — Полагаю, настало время поговорить с целительницей. Мы не знаем, какой силой вы устранили скопившуюся в мозгу и лёгком кровь. Мы едва понимаем, как лечит ваш дар и на что он горазд. Пожалуй, никто не даст прогноз точнее вас самой. Уверен, вам не составит труда превзойти наши ожидания снова.       — Лечение может занять несколько месяцев, — сказала она. — Я сращивала перелом руки, большего я не знала. Когда речь идёт о позвоночнике, всё очень… непредсказуемо.       Илларион расслышал ответ. Действие болеутоляющей мази прекращалось — подступала головная боль. Только он подумал про свою шею, как Феррейн сказала, что шея чудом не пострадала, а значит, так тому и велено — продолжать! Затем взяла за руку, которую он не чувствовал, и пообещала множество побед; злорадствовала над Тэнуэлем, лошадь у которого испугалась и привела его к черте седьмым. Ничего, что треклятый Аквеон выиграл. Новичкам, как известно, сопутствует удача, так дайте же юнцу испить славу до дна — чтоб больше не досталось ни капли. Он же, дорогой её братец, лишь спустя время сделал первый алчный глоток. Но не испита ещё его чаша!       Врач нагнулся над её ухом и что-то прошептал. Феррейн дёрнулась и пылко смахнула его руку со своего плеча. «Как вы можете!» — донеслось будто бы издалека.       Больной смотрел на них потерянно. Наконец он сказал:       — Я не хочу так дальше.       Феррейн залилась неприятным, тревожным смехом, едва не перешедшим в визг.       — И что же ты предлагаешь?       Илларион не дал ответа, зная, что сестрица тут же его перебьёт. Врачи его не послушают, а под её крик тотчас примутся лечить. Хватать под руки и сажать в коляску. Потом, если повезёт, они вручат костыли и будут учить ходить заново; утешать, когда он будет падать — не с лошади, а попросту с ног! Уверять, что он крепок и, конечно, наряжать его в треклятый корсет. Впрочем, и этого много. Если не вернётся чувствительность рук, — а с позвоночником, как верно подметила целительница, всё очень непредсказуемо, — то срастаться с кроватью предстоит с двадцати трёх лет до конца дней.       Не осталось сил даже для того, чтобы молча это терпеть.       — Откуда родом моя спасительница? — Он внимательно посмотрел на Феррейн. По изумлению, тотчас обратившемуся в улыбку, Илларион понял, что с вопросом он не прогадал. О, её имя и фамилию он успел запомнить. Вот только слава пришла к ней сегодня, после того, как он очнулся. Где же она, эдакая чудесница, была раньше, и откуда её взяли?       — Она урожденная Клэль, но кроме обычного дара у неё есть особенный. Уверяет нас, что долго сомневалась в своей мощи, однако вытащила тебя с порога смерти.       Улыбка сошла с лица Иллариона.       — А сейчас она говорит, что не ручается за дальнейший успех. Так ответьте, в чём смысл вашей помощи?       — Ты предлагаешь нам убить тебя? — воскликнула Феррейн. — Мне?       — Зачем же? Можно и врачу. — Илларион смерил его хитрым взглядом. — Вы, господин Вион, человек крепкий. Много про вас слышал. Не говорите мне, будто ранее Альберт не ссужал внушительные суммы за то, чтобы вы «не смогли вылечить» неугодных ему людей. Слишком часто за последние два года Аквеоны, Ледели и Теппары умирали в этой больнице, а главное, из-за каких-то пустяков. Недосмотр по королевскому велению?..       Илларион увидел, как сжались смуглые пальцы.       — Угрожаете клеветой? — тон у врача был изумительно ровным. Видно, вся злоба ушла в кулаки.       — Я ничего не желаю слушать, — оборвала Феррейн, — и вам не советую, господин Вион. Мы можем лишь догадываться, насколько ему плохо и горько. Злейшие мои враги, и те не заслуживают такого.       Илларион быстро нашёлся:       — Феррейн может сколько угодно плакать у ваших ног или греть вашу постель, но как только вы выпустите меня из-под своего надзора, я покончу с этим раз и навсегда. Ваше время и усилия будут потрачены впустую. Но главное — моя сестрица отдастся вам зря.       — Илларион! — прикрикнула она.       Тут Маргарита выступила вперёд, наклонилась над ним и улыбнулась:       — Представьте хоть на минуту, господин Беллами, что я излечу вас полностью. Велением самих Высших! Их силой я спасла вас от смерти, их же силой заставлю ваше тело двигаться. Только задаром они чудес не дают. Знаете, что это значит?       Итак, на сделку ему отвечают другой сделкой.       — Что я должен дать им взамен?       Он смотрел, выжидая ответ, а она только улыбалась. Илларион разглядел в этой улыбке напряжённость и муку. Маргарита опустила глаза; что-то заставило её пожалеть о сказанном.       — Простите. Это было… лишнее, — обронила она.       — Рассказать, что я должен сделать, чтобы вернуться к прежней жизни — это, по-вашему, лишнее? — Дурить себя он не позволит. Илларион и до того был зол, но перемены её настроения распалили его окончательно. Что ж, надо всех извести? В скандалах ему равных нет. Сейчас чудесница проклянёт себя за решение ему помочь — этого-то он и ждёт. — Я видел, как вы прятались от врачей. Всё в угол лезли, так бы и в стенку впечатались. Эдакая скромница! Никому не даст себя обласкать. Не для ласк создана, поплёвывала бы на людей с высоты своей избранности.       — Вы пытаетесь задеть каждого из нас, чтобы мы прекратили свои попытки вас спасти — понимаю, господин. Предлагаю заключить пари, если молча вы на лечение не соглашаетесь.       Он ухмыльнулся.       — Вы выиграете только в том случае, если я стану прежним и снова сяду на коня.       — А если чувствительность вернётся только до таза?       — Значит, Высших я впечатляю только наполовину? Позор.       Илларион тихо, визгливо рассмеялся. Зачем они продолжают это? Минуту назад он поведал, как намерен справиться с невозможностью ходить. Ах, они верят, что он пустословит.       Идиоты. Какие все идиоты!       Надо смеяться. Это единственное, что осталось. Как же дико, мерзко — и весело! Если приложить ещё немного усилий, можно будет ощутить счастье. Феррейн заплакала. Ничего, когда она в чёрном, мужчины желают её больше, чем в чём-либо другом. А эта Марго? Как смотрит! И продолжает улыбаться, эдакая чудачка — как будто ничего, кроме этого, не умеет. По-своему даже мила. Челюсть, конечно, квадратная, как стол, а на затылке этот скучный узел. В общем, как это часто бывает, надежда на глаза.       О, нет, никаких переглядок, ему ведь должно быть страшно и тоскливо. Илларион сплюнул последние смешки: смотрите, как он умеет себя отвлечь! Не объяснишь ведь этим сердобольным, что такова была его задумка.       — Я знаю, что вернёт моим ногам чувствительность. Чудодейственная женская плоть. Не только ведь… — он расплылся в улыбке, — ручки ваши исцеляют. Будьте покойны, от такого вида массажа чувствительность вернётся к кому угодно.       Илларион увидел её прищуренные глаза: в них мелькнуло что-то хитрое. Почти такое же лукавое, как у него самого. Улыбка её тотчас перестала быть простодушной.       — От одной мысли! Неслыханный результат.       Вот так-так: она вздумала играть. Интересно, как далеко ей позволит зайти стыд?       — Врачам известно одно: иногда настрой становится решающим условием в выздоровлении. При упоминании вашего любимого вида массажа вы заметно ободрились. Это… дарит надежду на ваше исцеление.       Становилось всё интереснее. Грешно теперь не пойти до конца.       — Так вы согласны! Но как же целомудрие? Неужели ради какого-то, пусть и исключительно научного, эксперимента вы поступитесь приличиями и собственной честью? Для одарённой самими Господами вы слишком бессовестны.       — Высшие и избрали меня своей слугой потому, что я бессовестна.       Илларион посмотрел на неё с восхищением.       — Продолжайте, моя радость!       И вновь потонул в смехе. Добротный спектакль. Как щурила глазки… а как переливались интонации! Прелестница — жаль только, актёрский дар тут не помощник. Ему нужно поскорее с этим покончить, ведь он не боялся, совсем не боялся этого конца, а может, вовсе давно его ждал. Неблагодарный пациент делает всё, чтобы остальные сами возжелали его смерти — а она, сердобольная, поддакивает. Вот и села подле, не сводя глаз, и тут же переменилась. Как только он прекратил смех — вмиг посерела и она. Воззрился со злобой — опустила взгляд, смиряясь, винясь. Чего этой женщине нужно? Даже Феррейн так не смотрит. Сестра его плачет, и правильно: здесь нужно или реветь, или затвердеть до окаменения. А на лице у этой девицы ни того, ни другого. Вдруг он понял: она ждёт его воли. У него достанет сил, — думает она, — непременно достанет, а пока пусть кричит, оскорбляет, угрожает, пусть — она позволит абсолютно всё. Она поддастся. Глядя на это странное милосердие, Илларион вдруг осознал, как слаб — от этого взгляда нельзя было укрыться. Нельзя было и противиться.       — На самом деле… я ласков, — вдруг сказал он. — Очень, очень ласков.       — Я знаю, мой господин.       И она, она была в тот миг ласкова. Как же так? Почему — ласкова?       Откуда тогда жёсткая рука, что скользнула ему под лопатки, и другая, что сдавила грудь — злобно, яростно?       Неведомый ток прошиб голову, прошёл через шею и остановился в груди. Точно молния Беллами сверкала внутри его тела. Он сотрясал палату тихим от мучений воплем. Из глаз потекли слёзы. Дыхание сплющивалось, затем ломалось, затем перекручивалось. Он не помнил, как стал умолять Маргариту его отпустить. С десяток раз он называл её милой, прелестной, доброй, просил прощения за злые шутки и лишь за мгновение до беспамятства заслужил освобождение.       Маргарита выпрямлялась медленно, туго, точно застывший без смазки механизм. Лишь струйка пота с резвостью сбегала по её виску. Руки вцепились в простыни, глаза-угли сверлили Иллариона. Феррейн металась на месте, словно не веря, что произведённая над братом пытка была лечением, а не местью. Лишившись сил, Маргарита подалась к стулу. Она надеялась, что сядет на него раньше, чем её ноги подкосятся. Врач с медсестрой подхватили её за руки. Целительница размякла, тяжёлое дыхание распирало её грудь. Сквозь пелену измождённости прорвался шёпот:       — Я тоже ласкова. Постыдно ласкова, мой господин.

***

      На следующий день изумление во взглядах врачей приобрело оттенок испуга. Это был рубеж: когда восторга стало слишком много, родился страх. К господину Беллами вернулась чувствительность — больница вновь сошлась посмотреть, как он шевелит руками. Не явилась только сама целительница, предпочтя славе тишину дежурной комнаты.       На молчание звенящее она отвечала молчанием пустым. Звяканье ложки о стеклянные стенки стакана слышалось отчётливее людских голосов. Вот уже вторую минуту металлическое весло ходило по кругу, колыхая воду. Пусть и остыл её отвар — выпьет да не заметит. Иногда Маргарита вспоминала улыбаться на то, что гремело и щебетало над её ушами с особым тщанием. Видела она лишь бронзовое озерце чая посреди всепоглощающей белизны. Белым был солнечный свет, белым сияли стены дежурной комнаты, белела опустевшая тарелка, лишь грани стакана переламывали белизну, обращая её в бронзу.       Господин Беллами, уж верно, заждался. Теперь его выкрики будут сопровождаться взмахами рук. А уж там, чего доброго, займутся разряды тока: дар вернулся, пусть и слабый. Маргарита не спешила: время было её безраздельной собственностью. Пусть подождёт. Позавчера, в конце концов, она хотела оставить его умирать.       Это требовало долгих раздумий.       Как-то раз она лечила дочку плотника от крапивницы, наказав ей произносить молитву Высшим всякий раз, когда захочется пожелать кому-то зла. Девочка была напугана болезнью и страха своего не скрывала; наказ целительницы она исполнила без ропота. Но невелик труд — заставить простодушное дитя слушаться и верить.       Высшие спросят о каждом. Каждого, кого она излечит их мощью, она обязана научить. Таков был обмен. Не станет учить, бросит на произвол — придёт за ними или новая хворь, или смерть. Господа сами указывали ей на тех, кто достоин спасения. Она — не лекарь вовсе, лишь исполнитель их воли. Оттого и велели Маргарите скрывать свой дар; а для тех, кто видел, нарекать его милосердием Высших.       Чтобы стать Слугой, нужно иметь прилежание. Маргарита Клэль давно уж не помнила, как звучал голос её собственной воли — много лет назад он слился с голосом более властным и мудрым.       Но в день скачек тот голос молчал — точно уловку задумали. На Иллариона Беллами ей указали королевские посланцы. Они же и привели, не зная ни воли её, ни страха.       Маргарита поднесла стакан к губам. Озерце остыло.       Тем временем Илларион созвал к себе всю больницу с требованием объявлять всем и каждому, что его состояние вновь ухудшилось. Якобы ночью, после той ужасающей процедуры, он вновь потерял сознание, а сбитая с толку целительница Клэль сидит рядом часами, да всё безуспешно. Злостное упоение, с каким Илларион обещал уничтожить болтунов одним разрядом тока (уж не забыли ли они, что Беллами — громовержцы?), внушило собравшимся должный трепет. И пусть все признаки указывали, что больной ещё слишком слаб для подобных свершений, господин Вион попросил проявить уважение — либо попросту смирение — и исполнить просьбу.       Маргарита вошла. Воздух просторной палаты пропитался густым травяным духом — Иллариона натёрли обезболивающей мазью. Он лежал один и бормотал что-то под нос. Туловище стянул корсет, что ограждал позвонки от резких движений. Грядущие несколько дней обещали стать испытанием для его пылкой натуры — но стыд и слабость оказались страшнее одиночества.       — Вы задержались! — капризно воскликнул Илларион. — Сейчас уже полдень, где вы пропали? Я попросил, чтобы ни одна душа больше здесь не показывалась. Если кто и навестит, так только вы, Феррейн и эти бездельники.       — Ваши друзья не станут потешаться над вами, господин.       — Вы знаете что-нибудь о жалости? Это хуже любой насмешки. Пусть лучше подушкой придушат, чем будут вздыхать о моём прошлом. Нет уж. Пока не встану на ноги — для мира я мёртв. Прошу, притворитесь беспомощной и озадаченной хотя бы на время. Одни Высшие знают, сумеете ли вы исцелить меня до конца. А если нет? То-то и оно.       — Как будет велено, господин.       Она справилась об его самочувствии, о том, как ощущается корсет, стоит ли вновь натереть голову и плечи обезболивающей мазью и не слишком ли в палате душно. Мелкие просьбы она выполняла покорно, на жалобы о корсете — облечь его в это чудовищное сооружение в такую жару! — уверяла, что эта мука продлится всего две с лишним недели.       — А кто-то остаётся с этим месяцы… — озадаченно пробормотал он. — Ах да! Мне очень любопытно, что за загадка кроется за вашим вчерашним молчанием. Что я должен отдать Высшим взамен? Душу? Скажите, её?       — Вовсе нет. — Она помрачнела. Обмен души на желание — страшное действо; по преданиям, хуже смерти. — Этот обмен честнее… и куда труднее. Если бы вы продали душу, её бы постигла мука. Я же, напротив, хочу её спасти.       Иллариону не нужно было объяснять, что от него требуется. Увы, благие дела — любимое занятие его отца, а не его самого. Впрочем, будет чему поучиться у родителя. Член попечительского совета, на каждое прошение лорд Треон Беллами отвечал сочувствием и суммой чуть больше нужного. На его средства покупались кулоны директрисы, платья старших воспитательниц, обновлялся треснувший некогда шифер здания приюта, шились сапоги и пуховые шубейки для тамошних детей, давались гранты одарённым и просто усердным ученикам. Иначе говоря, лорд Беллами был столь великодушен, что дружил со всеми слоями общества в равной мере.       — Попрошу Феррейн обратиться к отцу, — размышлял Илларион. — Вместе мы обсудим, как распределить сумму, выделяемую им на приют. Я могу многое рассказать о том, как она распределялась обычно; для ваших Господ это, кажется, бесчестье. Теперь нужно будет лично следить за тем, чтобы ссуды миновали нежелательных лиц и попадали сразу к детям.       — Похвально, мой господин.       — Да, да! — его глаза загорелись. Хотел бы он взметнуть руками, широко и свободно, чтобы сложить их у подбородка в выражении задумчивости, если бы не проклятый запрет на резкие движения. — Обещаю делать это… сколько? Всю жизнь? Ну что ж — отношения с некоторыми лицами могут ухудшиться, но не моя в том вина!       — На ваш выбор, — улыбнулась целительница.       — На мой выбор? Разве в вопросе спасения моей жизни мне можно выбирать?       Маргарита сидела напротив него, не шевелясь. Глядя на неё, впитывая склизкое молчание, Илларион почувствовал, что угодил в какую-то ловушку.       — Ну же!       — Я не отговариваю вас заниматься тем, что вы избрали, — сказала она. — Но плата Высшим состоит не в отданных вами деньгах, даже не в накормленных вами детях. Она иная, эта плата.       Он дёрнулся, насколько позволял корсет. Замешательство овладело им: если то, что он предложил, не благое дело, чего тогда от него ждут?       — Вам тоже нужна ссуда? Ах, сказали бы сразу! — хохотнул Илларион, глядя на неё томно.       Маргарита вернула ему его томность. Могла хотя бы растеряться ради приличия! Бесстыдница. Однако, привстав со стула, она бросила:       — Ни одним медяком больше условленного гонорара, господин Беллами.       Досада вскипела в нём и вот-вот вылилась бы наружу; он стал повторять один и тот же вопрос, чтобы снова и снова натыкаться на молчание. Он принялся перечислять все благодетели, коими славился отец, затем вспомнив и другие, вроде молитв и каждодневных посещений этих холодных храмов с чёрно-белыми плитами — нечасто он вспоминал, что они созданы для чего-то, кроме заключения браков. Вдруг он дошёл до самой простой и страшной мысли, что могло породить молчание целительницы.       — Скажите, а вы точно хотите меня спасти?       Сначала Маргарита растерялась, её лицо приобрело серый цвет.       — Разве можно иначе? — пробормотала она.       Илларион прищурился — неужто прав? — и ухмыльнулся:       — Вы помедлили с ответом.       — Я удивилась.       — Ну уж нет. Сначала вы и впрямь удивились, а потом словно подумали: о, Высшие, что мешало мне оставить его умирать?       Маргарита посерела ещё больше, в этот раз не отводя огромных испуганных глаз. Илларион сжалился:       — Да что же вы, я просто шучу.       Глядите, как напугалась. Забава, однако, смущать непорочных девиц! Ответит, конечно, ответит — не сегодня, значит позже. Так, на самом-то деле, даже интереснее.       Медсестра прикатила тумбу с его полдником. Наказ кормиться исключительно с ложки Илларион принял ещё утром, когда в него пытались затолкать завтрак. Ложку он прикусывал с глупой детской гримасой, затем, проглатывая очередную порцию овсянки, начинал ослепительно улыбаться. По отдельности медсёстры были даже милы, ведь теперь с ними можно говорить, а не только поражать своим видом.       От каждого его восклицания Маргарите становилось не по себе. С самого мига, как он очнулся, господин Беллами держал себя так, будто никакого бедствия с ним не приключалось. Он выражался замысловато и вычурно, будто не лежал, прикованный к постели, и не понимал, что может не встать совсем. В первый день всякого больного может сковать временное отупение; но, если то и было отупением, держалось оно чересчур долго.       Ближе к вечеру прибыла Феррейн с книгами. «Несколько твоих любимых — перечитаешь старое, если остальные придутся не по нраву», — прощебетала она, водружая на тумбу перевязанную лентой стопку.       Илларион долго смотрел на книги, затем попросил сестру нагнуться над его ухом.       — Что сказал отец?       Феррейн откашлялась.       — Я послала ему весточку в тот же день.       — Но сегодня ты возвращалась в особняк, чтобы взять книги, ведь так? Разве ты не повстречала его там?       — Ты ведь знаешь его аккуратность, — забормотала Феррейн, внезапно утратив былую спесь, — он не хотел тревожить…       — … врачей, оставшихся на ночное дежурство, ради умирающего наследника? — выплюнул Илларион. Они с Феррейн замерли в стыдливом, угнетающем молчании. Их взгляды отражали что-то, разделённое только между ними двумя.       — Если хочешь, я могу вернуться и поговорить с лордом Беллами, — спросила она уже вслух.       Он улыбался.       — Нет. Нет, милая сестрица. Пусть он заговорит первым, я уж подожду. Спасибо за книги.       Илларион согнул руки в локтях и сложил их на животе. Замедлились движения; даже мысли, казалось, приостановили свой ход. Её визит что-то разрушил. Сломал в безмятежном и почти довольном жизнью больном то, что он так усердно выстраивал целый день. Маргарита поняла это, когда на ужине он жевал еду без гримас и не поблагодарил медсестру за оказанную услугу.       — Не желаете почитать что-нибудь?.. — спросила она. — Если хотите, могу почитать я.       Он взглянул на неё не сразу, и когда это случилось, Маргарита увидела, сколько недовольства, насилу утопленного раздражения пряталось за прикрытыми наполовину веками. В самом деле, не нужно было обращать на себя его внимание — его внезапную, необъяснимую злобу. Наконец он сказал:       — Почитайте лучше свои молитвы. Вы, наверное, блаженствуете, как обласканная мужчиной девица. Я как-то слышал, что любовь Создателя и пик удовольствия в соитии — суть одно и тоже.       — Не могу сравнивать, я знаю только молитву.        Илларион наблюдал за ней и увидел, как дрогнули её пальцы. О, не ожидала, не успела приготовиться к его выпаду — поймал! Играет в бесстыдницу, а сама тонет в стыде.       — Я тоже не могу сравнивать: я знал только соитие. Расскажите-ка про молитвы. Вы ведь наверняка хотели бы привести меня к своей вере, к праведности, к тому, чтобы я стал отвечать за свои грехи… По мне, так эти Высшие — хитрые ребята, милосердие тут и не обитало: набирают в свой стан побольше людей, заманивая их чудесами. Мы вас исцелим, а вы — восхваляйте нас остаток своей жизни. Да они так же тщеславны, как и люди! И чего вы опять улыбаетесь? Ну хорошо. Можете вы растолковать мне вашу веру так, чтобы я понял?       Она долго думала, словно пробовала его слова на вкус.       — Боюсь, что я не в силах.       Илларион зарычал.       — Вот так-так. Эти люди, эти святоши, твердят о чём-то высоком и праведном, а спроси их, что делать и как быть — молчат или несут бессвязную чушь. Голову дам на отсечение: сами не знают.       Маргарита ответила ему тихим смехом.       — Всё верно, господин. Объяснение может сделать тираном. Кто объясняет, тот, на самом-то деле, зол и глух. — Несколько секунд Илларион обдумывал её слова.       — И как же тогда? Я этого не понимаю и не пойму никогда. Наверное, я буду наказан и долго не протяну… но какая теперь разница? Вот что, милая Марго, скажу вам откровенно: в тот день я был готов к падению. Может, я и хотел, чтобы вся эта бессмыслица в один миг закончилась, а вы меня зачем-то спасли. Не выйдет — не хочу.       Маргарита насторожилась. Воли в нём меньше, чем она думала. Ещё и этот разговор с Феррейн — после него он заметно упал духом. Она не знала, о чём они с сестрой говорили и что замышляли, но сейчас злые шутки и попрание молитв следовало оставить.       Пальцы плавно заскользили по простыни. Она сжала его руку с материнской лаской. С губ должны были сорваться слова утешения или, на худой конец, понимания — но Маргарита держала их. Слова имеют целительную силу, лишь если сказаны в нужный момент. Илларион смотрел в потолок невидящим взглядом, утопая в тоске. Разжать бы пальцы да отвести обратно, назвав своё сочувствие бесполезным, но Маргарита сидела упрямо. Ни сжать сильнее, ни отпустить — ничего не смела, ни на что сейчас не годилась, кроме ожидания.       Наконец он одёрнул руку сам. Беспокойно, словно пробуждённый ото сна ушатом воды.       — Что? — рявкнул Илларион, казалось, из последних сил.       Голубые глаза выжидали и жгли. Дёрнулись брови, будто посмей её ответ задержаться на долю мгновения, и господской ярости не миновать. Однако сломанный позвоночник сковал ярость надёжно. Маргарита не ждала даже крика, хоть кричать Илларион мог. Им владела главная, самая коварная зараза — тревога. Такая перекатывается по телу мелким металлическим шариком, неуловимым и пронзительно-холодным. И когда Илларион понял, что ярость не срастит вдруг его кости, то, изведённый до отчаянья, заговорил:       — Вы жалеете меня. Не надо. И к руке не прикасайтесь. Вернее… оставьте, если хотите. Но держите её не так.       — А как? — спросила она тихо, едва удержав смешок — какая умилительная глупость! Отчаянье, впрочем, порождает и не такое, а смеяться над ним было бы гнусно. — Не примите за жалость — я не мягкосердечна. Что же не так в моей руке?       — Вы назойливы, — бросил он.       Маргарита послушно отняла руку.       Прошло ещё несколько мгновений, прежде чем больной испустил раздражённый вздох.       — Разве я велел вам убирать руку?       — Вы сказали, что я назойлива.       — А разве дело в руке? — скорчил он гримасу.       — В чём же ещё я была назойлива? Простите, мой господин, — сказала она и робко вернула.       — Нет, теперь уж уберите.       Мирясь с его волей, Маргарита сложила руки на коленях. Сумерки за окном сгустились до плотной темноты. Она уже засмотрелась в окно, считая звёзды, как рядом прозвучал голос, вдруг обретший снисходительную ласку:       — Ну не играйтесь! Дайте мне руку.       Не отрывая глаз от неба, Маргарита протянула господину руку.

***

      Последние дни весны принесли с собой тепло; первые дни лета сгустили его и обратили в пламенный жар. В каждый из этих дней солнце с натугой взбиралось наверх, гипсово-белое, и закатывалось обратно, кроваво-красное. Липкими были лучи, что проливались на подоконник, липкими делались мысли.       Маргарита признала правоту своего больного: Высшие хитры. С какой лёгкостью ей давалось исцелять господина Беллами! И как тяжело оказалось вынимать пальцы из его склизкого, затягивающего непонимания. Илларион забыл свой вопрос быстро и охотно, словно не его жизнь нужно было оплачивать. Тем лучше. Пусть ждёт, пока срастаются его грудные позвонки — заигрывает с медсёстрами, рассказывает им о лошадях; пусть сияет, даже прикованный параличом к больничной койке, ведь без сияния тут же ощутит себя пустым. Пусть лежит, раздумывает о жизни в перерывах между визитами врачей. Время тут лучший учитель. Особенно — время лишнее. Чем больше его, ненужного, пустого, тем сильнее забеспокоится ум.       План её был прост. Врачам, согласным верить каждому её слову, она сказала, что позвонкам нужно больше недели. В то время как ещё одним натужным рывком могла бы срастить их окончательно. Могла, но не стала. В самом деле, обычно позвонки срастаются месяцами. Обычно врачи не могут предсказать в точности, вернётся ли к больному чувствительность рук и ног. Обычно паралич — это приговор. Обмани Маргарита самым глупейшим образом, увидавшие чудо люди восславят её ложь.       На пятый день она признала, что нарочно избегает своего больного.       Его ребячливость алкала родительской ласки. Этой ласки в ней было достаточно, Маргарита раздавала бы её, не щадя, только бы не скользил по её лицу лукавый взгляд и не останавливала бы резко вдёрнутая рука — с просьбой остаться. Она вернётся и послушается — если то звал ребёнок. Но скрыться бы и смолкнуть, когда заговорит мужчина.       Когда она вернулась в палату, в руках у Иллариона были какие-то бумаги. Хозяйским, почти скучающим движением он приподнимал лист за листом.       — Ах да, я залез без спроса в вашу сумку… Видимо, сейчас я должен попросить прощения, — кивнул он сам себе. — Простите.       Раскаянья в его голосе не чувствовалось, но Илларион был доволен тем, что соблёл приличия.       — Кто вам это дал? — в голосе Маргариты проснулась строгость. — К тому же, резкие движения запрещены.       Она замерла. Всё то время, что она была в отлучке, он смотрел эскизы её платьев и вернул, не сказав ни слова. Маргарита принялась складывать их обратно в папку. Пальцы не слушались и постоянно соскальзывали.       — Развлечение на досуге — сочинять наряды. Иногда меня просят что-то заштопать или пришить. — Наконец у неё вырвался робкий вопрос: — Вам не нравится?       — Они милы, — бросил он. Маргарита поблагодарила и стала завязывать папку. Руки совсем расшалились. Она цокала и усмехалась сама себе, поддевая пальцами верёвки, как над её ушами раздался голос: — Был один… сравнительно неплохой.       Верёвки опали.       — Вы уже шили их? — Илларион скривился так, что Маргарите стало ясно: лучше не кивать. — Дайте папку. Нет. Нет! Милая моя, я должен быть честен, не могу иначе, — в его глазах вспыхнул дикий, почти безумный огонёк, — у вас грязные цвета сочетаются с другими грязными цветами, везде похожий крой, одна и та же форма рукавов с крошечными изменениями. — Илларион распахнул папку и вытянул первый эскиз. — Простите меня, но я запрещаю вам продолжать так дальше. Женщина, что наденет эти наряды, просто не сможет радоваться жизни!       Решив, что с неё достаточно, Маргарита потянула у него папку. В ответ на это Илларион прижал её ладонью.       — Так-так, трусливое бегство! Нет, я вас не отпущу и буду мучить ещё. Посмотрите хотя бы на это платье в чёрный горошек. Вы пытаетесь выдать это акварельное месиво за зелёный цвет. При этом вы делаете кружевные вставки, которые должны, по вашему замыслу, добавить кокетства — но они не могут спасти платье от отвратительного болотного оттенка. — Маргарита долго молчала и наконец ответила:       — Кажется, вы хорошо в этом разбираетесь.       — Я известный модник. По больничной рубашке догадаться сложно, но я многое могу рассказать. Хотите?       Получив согласие, Илларион заулыбался широко и по-детски счастливо, словно шансу найти благодарного слушателя он радовался куда больше, чем собственному спасению. Он знал всё о цветах и фасонах, о соревнованиях с другими модниками в том, чей платок повязан вокруг шеи более вычурно — вы не в почёте, если знаете менее пяти способов. И жилеты! О, однажды он дерзнул явиться в свой излюбленный клуб в лиловом фраке. Благо, жилет под ним был светлым, и черту дозволенного он не перешёл. При этом смешно и пошло обнаруживать в наряде своё богатство. Нужно много — но чуть-чуть. Много чувства со скупыми эмоциями. Кружева, вышивки и рюши пусть достанутся сентиментальным. Истинное изящество довольствуется простотой.       — Ненавижу белый. Пустой цвет, совершенно скучный. Если рубашки я терплю из приличия, то жилеты или пальто с сюртуками — дурость! Только если захочу стать привидением, ведь белее меня в Дали только Колды.       — Но как же светлый жилет…       — Кремовый, даже тёмно-кремовый! — воскликнул Илларион. — Чуть больше дымки, чуть больше алого. Дивный оттенок! Ещё немного, и пепел розы. Я придумал, как можно натренировать вас. Я буду загадывать цвет, а вы отгадывайте. Скажите: какой цвет галстука подойдёт к кремовому жилету?       — Тот, что темнее на несколько тонов. Стало быть, коричневый.       — Тот же цвет, но темнее на несколько тонов? У вас совсем нет воображения? — спросил он разочарованно.       — Верно, оно не позволило бы мне подобрать к кремовому жёлтый.       — Знаете, каков мог бы быть ответ?       Маргарита вопрощающе подняла брови.       — Ну же, Марго, синий в клетку!       — Но мы не договаривались отгадывать узоры, — пыталась поспорить она.       — Не договаривались, а клетка, между тем, очень частый узор на галстуках!       Она тяжело вздохнула.       Вечер ознаменовался утверждением, не закреплённым разве что печатью, в совершенном отсутствии у Маргариты вкуса, а также пламенным намерением Иллариона её обучить. Однако следующий день был у неё выходным.       Маргарита вернулась к себе в дом, пропахший сушёными травами, встретила отца, улыбнувшегося ей, и стала помогать матери с ужином. Отец, когда-то строгий, водивший её за руку по улицам и дававший наставления, теперь вглядывался в её лицо, словно выпрашивая разрешения заговорить. Необъяснимое смирение перед ней и её судьбой охватило обоих: его и мать; трепетное молчание поселилось в их доме девять, а может, десять лет назад. Маргарите стало разрешено возвращаться затемно, проводить в своей комнатушке дни напролёт, не выходить к завтраку и не помогать матери с ужином. Они сами приходили к её постели с тарелкой похлёбки. Тогда она вскакивала, наскоро вынимала из их рук обжигающую чашу и ставила на стол, угрюмо журя.       — Ты устала, — сказала мать и сегодня. Маргарита покачала головой, продолжая нарезать овощи. Мать подошла сзади и погладила её по спине. Обычно Маргарита млела; разомлела бы снова, но через пару мгновений забылась — резким движением одёрнула пухлую руку.       — Прошу, — процедила дочь, — сядь.       За спиной холодело молчание. Маргарита тут же вскинулась, зная заранее, какие глаза сейчас на неё смотрят; зная заранее, что испросит прощения за грубость и сама погладит мать, мягко уговаривая сесть за стол.       — Да, — вдруг улыбнулась та. — Надо слушаться. Извини нас, что перечим. Извини.       Маргарита принялась размешивать мясо. Готовка умерила пыл — хорошо, когда руки заняты. Пыла для сегодняшнего дня оказалось чересчур много; уж не больной ли её заразил? Она подумала о своих эскизах, неумелой, грязной акварели, о кружевных вставках в зелёном платье с чёрным горошком. Вдруг она поняла, что боится жёлтого цвета, а оранжевого и того пуще. Её охватило бессилие, что через секунду обернулось тёмным, опасным, но по-настоящему живым чувством. Неужели впервые за долгое время она чувствует ярость?       Отец и мать ждали за столом, глядя на её хмурое лицо, но не смея ни о чём спросить. Маргарита принесла еду и достала из кладовки компот. Тушёные овощи исходили дымком. Призрачными казались лица родителей за этой серебристой ширмой; призрачной казалась им она сама.       Сегодня Маргарита хотела рассказать что-нибудь о жёлтом или оранжевом цветах. А может, красном? Потом заставила себя вспомнить их восторженные, полные благоговения лица и поняла, что сегодня её слова не будут словами отмеченной Высшими.       В комнате прорвался вздох облегчения. Заперевшись, Маргарита почувствовала, что свободна. Она достала коробку с крохотными тюбиками и вытащила из ящика стопку бумаг.       Чёрный она не допускала; синему было позволено прикасаться к бумаге, лишь щедро сдобренному водой — до резкой голубизны. С зелёным она решила подождать — отдать дань его многоликости. В самом деле, какая она преступница — искать иное, когда есть жёлтый. Это был песок возле реки, брызги звёзд на чёрном бархате ночи. Наконец, это было лето, что густело сейчас за окном. Маргарита складывала лето в треугольники-лоскутки, заплетала свет орнаментом. Она видела это всё раньше. Видела, но так давно, что почти успела забыть…       «Женщина, что наденет эти наряды, просто не сможет радоваться жизни!»       Внезапно Маргарита поняла, что разводы на сыром пятне акварели были её слезами.

***

      — Если… если вас не затруднит.       Лицо Иллариона побелело от изумления, когда Маргарита, закончив с обыденными утренними процедурами, протянула ему свою папку. Она сдавалась на его волю покорно, даже стыдливо — ещё немного, и он поверит, что обидел её тогда. Прошла минута с того мига, как папка распахнулась, явив первый эскиз — он скосил на Маргариту глаза. Увидев её невинное, робкое недоумение, он расхохотался.       — Кто-то натурально подмешал в вашу травяную настойку «весёлый порошок». Посмотрите, что за цвета. Какой наглый голубой, как бесстыдно он лезет к оранжевому. Вы здесь прямо-таки в бешенстве!       Маргарита смутилась. Не меньше Иллариона она хотела знать, что нашло на неё тем вечером.       — Мне жаль, я вовсе этого не хотела.       — Продолжайте, моя радость!       Она дёрнулась. Чем больше она робела, тем больше веселья это ему доставляло.       — Если вы не хотите привлекать внимание, если вам не нужно восхищение, то почему вы до сих пор не в мешке из-под картошки? Почему вы вообще рисуете платья? — он рассмеялся. — Но-но, не противьтесь. Я не осуждаю вас. Даже могу подсказать одно лживо-скромное сочетание, от которого легко потерять голову: когда на даме платье с короткими рукавами и… длинные перчатки. Очень, очень длинные, они оставляют небольшую полоску кожи на уровне груди, а если перчатки ещё и тёмные! Лиф платья может быть воплощённым целомудрием — пусть даже упрётся воротом в подбородок. Наденьте хоть пресловутый мешок из-под картошки! Но иногда длинных перчаток достаточно… чтобы захотеть избавиться от всего остального.       — Господин Беллами…       — Да будет вам известно, это преступление против ваших же Господ: стыдиться того, что они вам дали.       — Господин…       — Да-да, милая, весь внимание, — он захлопал ресницами.       — Пора менять компрессы.       Нескончаемые компрессы из глины Илларион торжественно прозвал коровьими лепёшками, на что последовал наказ уважать любые коровьи дары, даже если их нельзя съесть. Ведь, как известно, именно благодаря коровьим лепёшкам люди в древние времена не окоченели. Илларион принял оскорбленный вид. Маргарита гадала: то ли его оскорбило, что она напоминает ему известные вещи, а может то, что он этой известной вещи не знал. Как бы то ни было, кто давал ей право быть умнее него?       Время от времени Илларион интересовался у сестры, что толкуют люди об его злоключении. «Конюшонок Донни!» — воскликнул Илларион и едва не расчувствовался. По словам Феррейн, бедняга плакал после того, как услышал страшную весть. Кто ещё, кроме него и сестры, стал бы? А сейчас, прямо сейчас добрый друг мялся у порога без позволения навестить больного. Илларион чуть было не остановил уходящую сестру, чтоб шепнула на ушко давно уж выросшему в конюха конюшонку — господин Беллами жив, господин Беллами так тоскует по воле!       — А ваш отец? — спросила Маргарита, когда за госпожой Беллами закрылась дверь.       Глаза напротив вспыхнули.       — Вы спросили об этом, наконец-то! — Пожевав губу, Илларион добавил: — Верите или нет — не имею ни малейшего понятия, где он сейчас. Феррейн говорит, что в больницу он не приезжал ещё ни разу. Между тем я его единственный отпрыск и он, верно, должен озаботиться моим состоянием. Но нет… Следует поискать его, когда встану, не находите?       — Может, весть о вашем несчастье подорвала его здоровье?       — Скорее наоборот. Весть о моём несчастье возродит его давно загубленное здоровье и даже омолодит! — бросил Илларион весело. — Бьюсь об заклад, я его замучил и теперь он отдыхает от моего назойливого присутствия.       На следующий день ему сняли корсет. «Корсет, корсет… может, теперь у меня и талия есть?!» — воскликнул Илларион и дал Маргарите позволение снимать с себя мерки для платьев. Коляске он почти обрадовался. Одни Высшие и, быть может, их любимица, ведали, как опротивела ему кровать. Всё движение в эти тягучие недели состояло в переворотах на бока для протирки спиртом — пролежни, по словам медсестёр, не щадят даже худых. Ныне ему настоятельно рекомендуют прогулки по тенистым дорожкам — как бы не так! Не настолько густы клёны в их сквере, чтобы он наслаждался свежим воздухом без опаски быть увиденным. Илларион решил, что это достаточный повод для разговора с врачом, и спустя время обнаружил себя, кричащим во всю глотку, и пару медсестёр над головой, что с усилием вынимали из его рук склянки, которые он пообещал швырнуть в стену. Господин Вион тёр виски; медсёстры, поутру учтивые, стали одна за другой покидать палату. Тогда Маргарита предложила накидку с капюшоном, что скроет его волосы и, если повезёт, нос.       — Я сошью всё сама, — пообещала она, — только прекратите изводить людей.       Плутовка! А вдруг ему хотелось их извести? Весело наблюдать, как они бесятся. Откуда эти рожи знают, как он истомился их слушаться? И она не знает! Однако вместо этого вырвалось лишь:       — Буду ждать, моя радость.       Он разглядел едва заметную улыбку и вдруг понял, что и вовсе уже не зол. Лисица! Как и подобает образчику благовоспитанности, она сделала всё, чтобы разрешить спор, но всмотреться чуть пристальнее — сама, не меньше него, потешалась! Разве трудно было медсёстрам додуматься до капюшона? Отнюдь нет. Они, видите ли, хотят, чтобы он был послушным больным. Какой уж тут капюшон рядом с таким серьёзным намерением!       Накидка оказалась синей с ярко-красной подкладкой — похвалив смелость Маргариты, Илларион убедил её совершить с ним первое путешествие по скверу. С иными ему скучно, а плутовок он любит. Да и сегодня тело её устало от жары нагрянувшего лета — платья-доспехи из плотной ткани сменились на тонкую блузу с юбкой.       Переломы ноги мало-помалу срастались, а значит, совсем скоро она приступит к нижним конечностям. Вдруг Илларион задался вопросом, который врачи не решались произнести вслух. Разве нельзя исцелить всё тело сразу? Разумеется, ей, как и всякому смертному, свойственно уставать. Однако прошло уже три недели с того дня, когда к его рукам вернулась чувствительность! Корсет выглядел сомнительной преградой — ведь ноги оставались свободными. Ничего не мешало Маргарите вылечить его сразу же. Они проводили время, обсуждая её эскизы, прочитанные им книги, иногда она и вовсе садилась ему читать. Илларион пытался вспомнить что-нибудь, что задерживало бы её — и не мог.       — Я сращивала переломы лодыжки, малоберцовой кости и коленной чашечки, — сказала она, а сама отвернулась. — Когда чувствительность вернётся, ваша правая нога уже будет здорова. Хромота неизбежна, особенно в первое время, но регулярный массаж и упражнения помогут делу. Что до чувствительности обеих ног… Я просто поменяла эти процедуры местами.       — Но зачем вы поменяли процедуры местами? — Илларион захлопал глазами. Маргарита не оборачивалась. Он чуял её улыбку, запахом ли, тончайшим ли звуком. Сдобренное безукоризненной лаской, её лукавство проносилось ветерком, выскальзывало из цепких рук. — В конце концов, вы могли сделать одновременно обе процедуры. С разницей в пару дней, или когда у вас восстановятся силы — сейчас я мог бы ходить!       Его прошиб ужас. Он ждал, когда она обернётся, но и боялся. Эти милые, белёсые и чуть суховатые на ощупь ручки владели его будущим. Что заставляло их медлить? Окаменевшее лицо треснуло усмешкой:       — Расскажите мне, — взмолился он почти сипло, — что здесь не так. Расскажите, что вам от меня нужно. Что этим Высшим от меня нужно? — выкрикнул он и понял, что нашёл ответ. Обмен. Плата за исцеление, его неведомый долг. — В последний раз, когда мы говорили о Высших, о спасении и прочем, вы принялись ласкать меня, будто я дитя!       — А вы ответили, что не осилите этот путь, что вы его не понимаете и скорее предпочтёте смерть.       Илларион отвёл глаза — тотчас они забегали по скверу, боязливо, дико. Зелень кленов сменялась облаками, столбами фонарей, затем мощёной дорожкой, о которую стучала его коляска. Он глотал воздух ртом, помалу, но часто, и вдруг закашлялся. Тут же защипало в глазах; солнце ли то было, или обида, глупая, ничем не объяснимая… Он и впрямь ответил, что не сумеет и не поймёт. Марго не из тех, кто настаивает: путь у каждого свой. Звучит красиво, если не думать о том, что иногда «свой» путь ведёт к смерти.       — Я не хочу становиться помешанным, — произнёс он с расстановкой. — Не хочу, слышите? Не хочу уповать на милость Высших при каждом удобном случае!       — Это правда: помешательство на вере извращает её.       — Интересно, почему вы так легко согласились со мной?       Маргарита медленно прикрыла веки.       «Потому что вы помешанный и без всякой веры».       Тем временем Илларион бормотал:       — Если я отдам Высшим плату, то начну верить им и повиноваться. А если начну верить и повиноваться, то стану помешанным идиотом, который будет учить всех, как правильно, и желать людям смерти за каждое их прегрешение. При этом, если я не сделаю ничего, я просто умру. Хороший же у меня выбор!       «Понимаю, господин. Быть с вами рядом, держать за вас ответ перед Высшими, которые наказывают спасать — но промолчали, когда я спасала вас. Знать вашу похотливость и гнев, сделать так, чтобы вы не стали ещё более помешанным и не умерли. Отдать своё время и своё положение ради того, чтобы найти третий, самый счастливый исход для вас. Но почему платить за это должна я?»       — Сегодня я могу провести вторую процедуру, — наконец сказала она.       Минутой раньше эти слова спасли бы её от его гнева и недоумения, но теперь яд в глазах Иллариона стал гуще прежнего.       — Нет уж! — возопил он, напрочь забыв о страхе быть увиденным и услышанным. — Вторая процедура. Ха! Как будто я не понимаю, что вы хотите поскорее от меня отделаться. Сделаете всё, что нужно, и будете таковы. Никто вас не обвинит. Кроме меня, разумеется. Но я скорее всего умру, потому что не слишком-то нравлюсь Высшим. Восхитительный план!       — У меня не было парализованных. За тяжёлую травму и урок, стало быть, тяжёлый. — Маргарита развернула коляску, сжимая изо всех сил её ручки. — Я лечила девочку от крапивницы. Был ещё юноша со сломанной рукой. Ему я сказала извиниться перед матерью, которую он ударил — но не сразу, ведь тогда он покаялся бы из нужды, как хотите сделать и вы. Я даже не рассказывала ему об обмене. Просто, исцеляя его перелом, я говорила с ним; говорила долго, так, чтобы он рассказал мне всё. А когда рассказал… когда сам всё понял, без страха перед правдой — тогда и пошёл.       — Я не бил мать, — процедил Илларион, — а переломано всё тело! Скажите, за что?       — Иногда нужно спрашивать не «за что», а «для чего».       Когда-то она хотела, чтобы в одиночестве и тоске ум Иллариона встревожился. Теперь же, когда долгожданный страх за будущее прожёг его беспечность, Маргарита поняла, что ноша для неё непосильна.       Она прижимала больных к себе, позволяла им плакать и класть головы ей на колени. Никто тогда не считал эти жесты постыдными. Люди уходили, забывая тут же её образ, но забирая с собой её тепло.       Однако, сказать по правде, они были не так уж больны. Они не были помешанными.       Маргарита не слышала слов протеста, когда повернула коляску обратно к больничному входу; не видела смятения на лицах врачей, что спешно расступались. Попросив медсестёр положить больного на койку, она схватила его за обе лодыжки и обронила:       — Сейчас.

***

      Несколько секунд Илларион смотрел на пальцы, что сжимались, разжимались и снова сжимались, будто не были скованы параличом ещё с утра. Следом зашевелились ступни, а спустя несколько минут он осторожно согнул исцелённую ногу в колене.       — Как хорошо, что к вечеру похолодало, — сказала Маргарита.       Илларион издал булькающий звук. Она поняла, что он хнычет.       — Вы хотите, чтобы я встал и хотя бы попробовал подвигаться. Но я не буду. Вот теперь-то я точно не хочу вставать и жить прежней жизнью.       — Ваш выбор, господин.       — Угу. Мой выбор.       Маргарита спросила, не скучно ли ему, и предложила чаю. В ответ Илларион отвернулся. Она убеждала его, что проводить время, обижаясь на неё и заодно на весь мир, должно быть, очень тоскливо, и нужно немедля чем-то заняться. Найдя книгу, которую он ещё не успел прочесть, Маргарита осторожно положила её на кровать. Илларион отпихнул книгу ногой, и та угодила в тумбочку, свалив несколько склянок.       — Если вам охота глумиться, вы можете ещё раз проверить меня на чувство вкуса, — предложила она. — Например, спросить, какие цвета могут сочетаться в платьях для приёма.       — Засуньте свои платья в известное место! — рявкнул он.       — Как, господин? Я ещё не сшила их.       Он закатил глаза.       — А это вовсе необязательно! Можно хоть саму ткань.       — Её я тоже ещё не купила, поэтому говорить о дальнейшем её назначении немного рано.       — Если вы намерены оставить меня умирать — уходите сразу, — прошипел он наконец. — Зачем вы до сих пор здесь?        — Именно потому, что хочу спасти, — у Маргариты прорвался тяжёлый вздох — Илларион не ожидал такого от её издевательского спокойствия. — И до сих пор не знаю как.       Глаза встретились с глазами Маргариты — они вместе, целительница и больной, задыхались в бессилии. Тревоги вдруг стало больше, чем когда-либо, тревога вытеснила обиду и злость.       — Дайте мне руку!       Маргарита подняла на него удивлённый взгляд:       — Хотите встать?       — Нет. Подержать. Ваши руки помогают не только когда лечат. — Она улыбнулась. Он отвлёкся на эту улыбку, только и разыскивая, на что бы отвлечься, когда мысли кислотой разъедают нутро. Вспомнить бы наслаждение женскими взглядами, вспомнить бы собственный лукавый взгляд, на них обращённый. Но взгляд Маргариты был долгим. В нём не отражалось веселья, которое Илларион так желал бы сейчас увидеть — пусть глупого, пусть даже фальшивого. Она сжала его руку крепче прежнего.       — Я не собиралась оставлять вас одного, — вырвалось у неё тихим надтреснутым бормотанием. — Ни в коем случае не оставлю.

***

      Илларион медленно опустил на пол правую ногу. Несчастная, до сих пор не освобождённая от бинта. Сколько глиняных компрессов и растираний она пережила за эти недели! Вчера вечером Илларион, опьянённый радостью (наконец радость взяла своё), наступал увереннее и оттого почти не чувствовал боли. Деревянный костыль упёрся в пол перпендикулярно; больной встал с кровати и поднял на Маргариту лицо — счастливое до слёз.       Они вышли в залитый солнцем сквер. Воздух был горяч и вязок, так, что казалось невозможным его вдохнуть. Холодные стены больницы, и в тех была свежесть. Илларион заспешил под тенистые клёны, отчаянно налегая на костыль.       — Не так быстро, — донеслось сзади. Он обернулся: какой строгий взгляд! Показав, что не поддастся ему, он скорчил гримасу.       — Лучше не кривляться, когда вы опираетесь на костыль, перекрутив всё тело, — заметила Маргарита. — Рискуете потерять равновесие.       Илларион дождался, пока она поравняется с ним, и скорчил рожицу уже с безопасного положения.       Прошёл ещё день; сегодня Маргарита раскрутила бинт, обнажив задушенную, красную от следов марли правую ступню. К причитаниям о задержке Феррейн — обещала быть ещё к полудню! — добавились причитания о просторном шерстяном тапке вместо туфли. Илларион устал от капюшона и теперь ходил, торжественно его сбросив — после чего обнаружил, что золотая макушка не привлекает ничьё внимание. Каким бы ни было облегчение, внутри заскреблась досада. Вдруг он вспомнил Донни, который и не подозревает о везении своего господина; о Кадмид, милой подруге, — впрочем, не только подруге — которую Илларион давно не видел, но которая, он уверен, тревожилась. Феррейн рассказывала, кто приходил в больницу. Сейчас-то он и посмотрит, кого его смерть расстроила бы по-настоящему.       — Сестрица… сестрица?.. — рот растянулся против воли, неожиданно — и неприлично — широко. Илларион долго пытался поверить, что её лицо перекошено от ярости.       Маргарита стояла неподалёку, тоже насторожившись. Феррейн прошагала мимо неё и остановилась возле брата. Глаза, такие же узкие и лукавые — черта всех Беллами — оглядели Иллариона с едкой претензией. С губ сорвалось тихо-тихо:       — Значит, ты уже стоишь на ногах. — Увидев счастливые кивки, она добавила: — Скоро перестанешь.       И отвесила такую оплеуху, что костыль едва его удержал.       В следующую секунду Маргарита оказалась между ними:       — Вы вредите тому, чего сами же ждали, — сказала она, глядя госпоже Беллами в глаза. — Если вы держите на него зло, уж прошу, выскажите это словами!       — Тогда отойдите от нас. Далеко.       Маргарита послушалась, через несколько секунд оказавшись у больничного входа. Две фигуры под кленами сблизились. Руки Феррейн словно не находили себе места — едва-едва она удержалась, чтобы не затрясти Иллариона за шиворот. Лицо у того почти не меняло ровного, неживого выражения. Так он стоял до тех пор, пока его не разобрал хохот.       — Не вижу поводов для веселья! — рявкнула сестра на весь сквер.       — Прости… — костыль рухнул оземь — сгибаясь от смеха, Илларион опёрся рукой о ствол дерева.       От хохота сокращались мышцы туловища, а от сокращений мышц туловища заболела правая сторона груди — отголосок ушиба лёгкого. Оборона пала. Несколько секунд брат с сестрой смотрели друг на друга. Наконец Илларион сказал что-то очень тихое и, как могло показаться издалека, обезоруживающе-ласковое; Феррейн отошла на шаг и вдруг повалилась на ствол дерева след за ним. Ей требовалось время, чтобы понять: какова бы ни была её злоба, брат сейчас слабее, много слабее. Феррейн усадила его на скамейку и положила рядом костыль. Они шептались ещё немного, прежде чем она направилась к Маргарите.       — У меня к вам не совсем обычная просьба. Нам срочно, срочно нужно отправляться домой. Илларион сказал, что вам лучше поехать с ним. Нога ещё не до конца восстановилась, а ещё он говорит о какой-то сделке с Высшими. В толк не возьму, о чём речь, но дело сейчас другое! В нашем положении медлить нельзя. Я распоряжусь о комнате, чтобы вам не пришлось ездить слишком далеко. Ах да, — добавила она и взглянула на Маргариту с прищуром, — ваше положение... Для вас оно, кажется, особо дорого. Ручаюсь, что ваша честь в безопасности: мой брат не посягнёт на девицу без её воли. У него, конечно, вздорный характер, это признаю даже я; но не чудовищный. А так вы, может быть, поможете ему успокоиться. У нас большая беда и теперь ему даже хуже, чем было до скачек.       Что-то изменилось в её тоне на последних словах, исчезла ласковая насмешка, и на смену ей пришло горе. Или злоба. Несколько раз Илларион намекал на что-то, из-за чего ему не было жаль расставаться с жизнью. Что-то, произошедшее до скачек...       В следующие полчаса медсёстры спешно собирали вещи господина, а врач выдал Маргарите особое разрешение на окончание процедуры без его присмотра. Экипаж приехал в третьем часу дня.       — Отправляйтесь вместе, — распорядилась Феррейн. Маргарита и медсёстры помогли Иллариону подняться по ступени. — Я буду позже, привезу юриста.       Одни Высшие знали, что за дела решают брат и сестра Беллами и зачем едва вставшему на ноги Иллариону вдруг понадобился юрист. Маргарита молчала, когда госпожа Беллами испрашивала её согласия — лишь кивнула; молчала и сейчас, когда Илларион вперил угрюмый взгляд в пустующие сидения. Колёса экипажа подпрыгивали и хрустели брусчаткой. От качки его капюшон слезал, обнажая орлиный нос и отросшие светлые пряди. Её робкий взгляд остался незамеченным. Казалось, в Илларионе плещется нечто ужасное, что скрывается лишь полным оцепенением.       Очнулся господин Беллами, лишь когда показалось его родовое гнездо. То был исполин, обросший многочисленными флигелями и широкой парадной лестницей, с обоих боков которой разливались фонтаны. Неподалёку виднелись пышные кроны — что за лес, должно быть, раскинулся позади!.. Вытянутые окна смотрели на ползущий экипаж не иначе как с изумлением.       Маргарита вышла прежде, взяв костыль и протянув Иллариону руку.       Особняк высился над их макушками, выкрашенный в нежнейший оттенок жёлтого.       Илларион прогуливался неподалёку, оглядывая раскинувшиеся перед домом клумбы.       — Там, с другой стороны, прекрасная роща, — сказал он.       — А что… сейчас?       Он посмотрел на неё и задумчиво пожевал губу. К ним спустился человек в ливрее горчичного цвета. Илларион бросил тихое «Здравствуй, Пенн», после чего тот отпрянул, забормотал в ответ что-то смущённое и боязливое. Господин указал ему на чемоданы.       — Нужно спешить, пока весть о моём воскрешении не дошла до лорда Беллами, — сказал он.       Кто-то, очевидно, увидел его в окно: в коридоре собралась почти вся прислуга, немногочисленная и крайне любопытная. Даже кухарка жалась к стене, сминая в руках какую-то тряпку. Кивнув им в знак приветствия, Илларион, однако, поднёс к губам указательный палец. Затем подошёл к дворецкому и прошептал ему что-то на ухо. Мужчина, без того сражённый изумлением и ужасом, после вопроса Иллариона и вовсе лишился дара речи.       — Так где же?       — В… в детской комнате.       — У нас есть детские комнаты? — поинтересовался Илларион. — Разве три с половиной недели — такой уж долгий срок, чтобы всё в доме переменилось до неузнаваемости?       Дворецкий велел ему подняться на второй этаж и свернуть влево, где располагались гостевые комнаты. Илларион представил Маргариту; вместе они ступили на лестницу. Пестроту ваз и золочённых рам с теснящимися в них портретами сменил белый мрамор лестницы. Илларион поднимался осторожно, но бодро. «Сейчас будет кое-какое представление. Может, вы уже обо всём догадались», — сказал он. Дворецкий проводил господина до нужной двери. Пропустив Иллариона, он остался стоять, робко скашивая глаза. Маргарита застыла рядом. «Может, вы уже обо всём догадались», — звенело у неё в ушах.       Через минуту Илларион вышел из комнаты, держа за руку мальчика лет пяти, с круглым лицом и белокурыми вихрами. Если у отца волосы отливали насыщенным золотом, то у сына была по-детски нежная платина. Однако всё происходящее в этом особняке заявляло, что в четырнадцать лет этот мальчик откроет дар Беллами. Потеребив его кудряшки, Илларион заговорил:       — Прошу поприветствовать нашего милого Элби, будущего наследника имения Беллами. Мой лорд-отец решил не терять времени и передал всё состояние нашего славного семейства моему бастарду.