Украденный поцелуй

Мы с Адамом никогда не смотрели на это как на измену. Мы вообще не употребляем это слово ни друг о друге, ни о других в контексте отношений между двумя близкими людьми. Мы понимали, что такие люди, как мы, коим суждено прожить вместе до скончания веков, не смогут всегда быть только друг с другом, и это нормально. Нам необходима будет свежая кровь. Я знала, что я всегда буду с Адамом, а Адам всегда будет со мной. Бывало так, что мы были вместе каждый день, а бывало такое, что мы не виделись в течение нескольких лет, и это не мешало нам при встрече тепло обняться, как двум друзьям или супружеской паре, которая давным-давно вместе, и провести остаток безвременья в приподнятом романтическом настроении. С Адамом мы были вместе тогда всего лишь около 60 лет, и тогда это казалось ужасно долгим сроком. Это было лето 1592-го, пыльное лето душного и грязного Лондона. О, как прекрасны и как ужасны были его улицы тогда: напоенные криками жертв пыточных ножей, неслышных за каменными стенами, но невидимо наполняющими собой воздух, словно чума; убаюканные стихами и песнями бродячих поэтов и актёров-попрошаек, взласканные негой томных вечеров. * * * …Но он отказал мне. Он сказал, что я, передавая его же слова, - умная и прозорливая, должна была бы догадаться, что он предпочитает мужчин. Это был лучший из поцелуев, что не случились. Я даже придумала тогда для него название – «не-целуй». Он замер нецелованным пламенем на моих нетронутых губах. На его нетронутых и нецелованных мною губах, знававших вкус губ мужчин столь многих, и ни капли не оставивших мне. В моей долгой жизни случалось не так много таких не-целуев. Из тех, что запомнились, был ещё не-целуй с Бодлером. Я могла бы сказать, что в нём было что-то от Кита, но нет, он не был ни подобием, ни даже бледной тенью. Это я в поисках не утраченного, но никогда не обретённого, искала в каждом встречном мне поэте знакомые черты, наделяя их несуществующим. Бодлер был просто обозным романтиком и вертопрахом. У Кита не было его наигранности, он был искренне одержим жаждой познания и проживал каждый написанный им миг. Англия в те дни была безумна. Люди, рождённые и жившие на одной земле, ненавидели и истребляли друг друга лишь за то, что ходили в разные церкви, а о том, чтобы мужчине быть с мужчиной и при этом не опасаться за свою жизнь, нельзя было и помыслить. Но и тогда были дикие сердцем, и Кит был среди них. Но и ему угрожало колесо обыденности. Подминая под себя, оно искажало и вытирало твоё я, оставляя бессильно лежать вдавленным в землю под грузом догматов и глядеть пустыми глазами в серое небо над головой. А те, кто не хотели быть стёртыми, заканчивали окровавленными и четвертованными, освежёванными на потеху хищной безликой толпе. Бедный Кит. Он был так утончённо, изысканно сломан. В пуританской и чопорной Англии за закрытыми дверями проводились такие вечеринки, которые дали бы фору современным. Но мы встретились не на одной из них. Мы встретились на вечере поэзии. Кит сидел в отдалённом уголке и слушал, с чуть заметной ухмылкой на губах и едва уловимым, но не безосновательным презрением к окружающим. Перед ним стоял полупустой бокал, он лениво поглаживал его, и мой взгляд упал на его пальцы – длинные и тонкие, с массивными перстнями, лишь ещё больше подчеркивающими утончённость его рук. Я подошла ближе к нему. Он заметил меня и слегка склонил голову в приветственном жесте, молчаливо указывая на сидение рядом с собой. Несмотря на свои предпочтения, Кит не чурался женского общества – сказывалась его природная игривость и желание соблазнять. Мы проговорили всю ночь и расставались в предрассветных сумерках. Я потянулась за поцелуем, как удивлённый ребёнок, которому забыли дать десерт. Мои веки сомкнулись, а уста вытянулись, сердце забилось по-птичьи. Я была уверена, что он нарочно тянет игру, чтобы подразнить меня подольше и разбудить во мне зверя, а может, и спровоцировать нападение с моей стороны. «Так долго, Кит… Слишком долго. Но вот сейчас, вот теперь…» - так думала я в ожидании заветного, не даденого мне поцелуя. Но его так и не произошло. Он признался мне, что предпочитает мужчин. Я опешила, но не показала этого – тогда я уже научилась владеть собой. Я спросила, почему тогда он провёл вечер в компании моей, а не какого-нибудь своего очередного ухажёра или страстного поклонника. «Мне понравилось с тобой говорить», - был его ответ. Мужчины знавали о его пристрастиях, и если случался какой-то разговор с мужчиной, то был он коротким и заканчивался в постели, если говорящий Киту нравился. Женщины, как правило, о его ориентации не знали и, глядя на Кита, готовы были выпрыгнуть из одежды. «А иногда хочется просто поговорить. С собеседником, с которым можно быть на равных». Он прощался со мной неторопливо и даже нехотя. Было видно, что ему жаль покидать меня вот так, обидев и, возможно, утратив собеседницу. Да, Кристофер Марлоу оказался совсем не таким, как о нём говорили. Мы могли бы говорить ночами напролёт, но я всё испортила тем, что, как и все женщины, я тоже желала его. И то, что я не летела стремглав в его спальню, чтобы раздеться, было единственным, что отличало меня от них. О, то, что он любит мужчин, лишь ещё больше подстегнуло моё земное естество желать его всё пуще. Нет, мне не хотелось переделать его, сгубить, испортить, исковеркать сей изысканно прекрасный дар природы. Что ж, пусть. Мужчинам повезло более чем мне – впервые ли? Но мне хотелось стать единственной из женщин, что владела им. Я рассказала ему о том, кто я. Я предложила ему стать такой, как я. О, это не сделка с демоном – она его не заинтересовала. На что ему жизнь, в которой нет риска? Смерть – вот то, что придавало ей вкус. Борьба с ней и неизбежное поражение. Он разозлился на меня. Сказал, что я хочу обречь его на вечность в заточении. В заточении сего прекрасного тела? В своём ли он уме? Но я осознавала, жизнь без риска – худшее проклятие для него. Но я не могла не предложить. Разве могла я позволить такому прекрасному созданию погибнуть или попросту увянуть? Однако, шанс того, что Кит превратился бы в обрюзгшего старика, был ничтожно мал. Вот то, что ему написано умереть молодым – было ясно как день. О, он зол был на меня, что я хочу обречь его на бессмертие и вечную скуку, но знал ли он, на что обрекаю я себя? На вечное лицезрение его светлого облика, на вечное томление от невозможности познать его по-настоящему, по-плотски, так, как хотелось мне, как никогда не дано. Но я готова была этим поступиться, потому что я не могла позволить ему пропасть. Я попросила Адама сблизиться с ним. Лучшего способа втереться к нему в доверие, чем польстить его самолюбию, было не найти. И Адам стал рисовать его. * * * Для Евы я готов был пойти на всё. Я частенько приносил ей копии моих работ. Надо сказать, что Кит был не очень хорошим натурщиком, постоянно вертелся и не мог усидеть на месте, жаловался и называл меня медлительным. Когда я говорил ему, что для того, чтобы написать его красоту, нужно время, он затихал. Несмотря на то, что слова мои были подлинной правдой, конечно же, он понимал, что в такие моменты я нарочно льщу ему, просто чтобы он не крутился. Он был хорош собой не только внешне, но и умом, однако он всегда с охотой принимал комплименты и подыгрывал мне. Ева была влюблена в него, и я был рад, что хотя бы портреты этого изысканного юноши могут её потешить. Я не ревновал. Наша любовь была выше этого. Мы заботились о чувствах и нуждах друг друга. Я видел, что ей нужен для счастья он, и я старался осчастливить её. Всё удивительно просто. Признаюсь, я залюбовался и был очарован Китом не менее, чем моя возлюбленная. Я очень хорошо понимал её и то, какой соблазн передо мной стоит. Если моя Ева не могла позволить себе счастья владеть этим юношей, то я-то мог. В моём распоряжении был многолетний опыт, и я мог соблазнить его в два счета. Так думал я, пока сам не попался в его очаровательные сети, которые он и не думал расставлять. Одна ночь изменила всё, и вот я уже готов был валяться у его ног, подносить ему в жертву свои чувства, словно дары божеству, и исполнять любые его капризы. Теперь я прекрасно понимал Еву. Я тоже не хотел, чтобы этот диковинный цветок увял. Я хотел, чтобы он стал одним из нас. Передо мной стоял соблазн не только плотский – тому я мог теперь поддаться. Но передо мной была жажда крови. Его крови. Я хотел укусить его. И боялся, что не вытерплю. Я боялся не того, что осушу его до дна – такого я бы себе не позволил и не простил. Я не боялся разозлить его или не угодить ему, хотя я и исполнял любые его прихоти, но в этом я бы не стал его слушать. Я бы сделал из него вампира и уговорил жить со мной и Евой. Тогда Кит не хотел такой жизни, возможно, его бы это разбило, сломало, вечная жизнь угнетала бы его, но, может, так ему казалось бы первое время, а потом он бы втянулся и вошёл во вкус, но я не стал рисковать. Я не делал этого ради Евы. Она была бы несчастной. Она любила его. И каждый день знания о том, что в мире живёт это создание, к которому хочется прикоснуться, но которому не нужны твои поцелуи и ласки, повергло бы её в уныние и увядание. …И мы стали любовниками. Я помню ту первую ночь, она была особенной. Хотя с Китом все ночи были такими. - Адам, - позвал меня бархатный голос. Я как раз скрючился над мольбертом, пытаясь закончить очередную картину, в которой намеревался запечатлеть нашего дивного мальчика. - Адам! – позвал он снова, но уже настойчивей, потому что я не отвечал – слишком был сосредоточен. Теперь я посмотрел на него. Он сидел на постели, закинув одну ногу на другую, босиком, в подвёрнутых штанах и раскрытой на груди рубашке. Я любил, когда он был таким непосредственным, таким домашним – без его привычного лоска. Он доверял мне. Доверял мне всё, что скрыто под этим высокомерием. Нет, оно не было напускным – оно было подлинным, но он разрешил мне разглядеть нечто, скрытое под ним. Я улыбнулся и замер с кистью в руке. Он был прекрасен. Как полнолуние, как огни Самайна, как дикие пляски вокруг костров. Было в нём нечто, что пробуждало дикого зверя, желавшего рвать на куски, забывшись в животном ритме, и владеть этим телом дико и необузданно, и одновременно нечто, что превращало тебя в раба, слепо поклоняющегося его великолепию. И мигом мысли о животной страсти уходили прочь, и хотелось только встать на колени или улечься у его ног, и целовать их, и почитать храм его божественного тела. Это был сам дьявол, не иначе. Сначала завлекал тебя в свои сети, обещая неземные удовольствия, обещая отдаться без остатка, а потом превращаясь во властелина твоих грёз. - Да, радость? - Подойди ко мне, Адам, - он протянул руки, совсем, как ребёнок. - Я не могу сейчас, радость. Мне нужно закончить. Ты ведь знаешь, каково это – творческий процесс. Его нельзя прерывать. Он обошёл стол кругом, походя на хищного зверя, и стал деловито осматривать мою работу. Краем глаза я увидел, как он склонил голову набок, и прядки волос упали ему на плечо, взъерошенные, словно птичьи перья. Так обычно он выглядел по утрам. Мучительно хотелось их поправить. Я думал, он хочет сделать мне замечание, но он вдруг завёл совсем другой разговор. - Ад существует? Что я мог ему ответить? Вряд ли в ближайшее время я узнаю ответ. - Если и существует, он пуст, ведь все дьяволы здесь. Он посмотрел на меня, замерев, словно ему открылась некая истина. * * * - Когда слежу я мерный ход часов, И вижу: день проглочен мерзкой тьмой; Когда гляжу на злую смерть цветов, На шёлк кудрей, сребримых сединой; Когда я вижу ветви без листвы, Чья сень спасала в летний зной стада, Когда сухой щетинистой травы С прощальных дрог свисает борода, - Тогда грущу я о твоей красе: Под гнетом дней ей тоже увядать, Коль прелести, цветы, красоты все Уходят в смерть… - Но, Ева, я думаю, следует закончить так: Уходят в смерть… чтоб смене место дать. От времени бессильны все щиты, И лишь в потомстве сохранишься ты. ибо я не был бы столь безутешен и отчаян, в самом деле, юноша, которого ты так любишь, может увековечить себя, его молодость и красота может продлиться в его детях. Так сказал Уилл Шекспир. А я на это лишь усмехнулась. В то время стихи писали мужчины, и я с радостью отдавала Шекспиру свои. - А вот ещё. Я не у звезд сужденья похищаю, Но мнится мне, я все же звездочет, Хотя пророчески не возвещаю Ни счастия, ни бедствия приход. Я не умею даже предсказать Дождя, грозы, чумы, засухи или Того, как принцы будут поживать... - О чем бы небеса ни говорили. Но мне глаза твои, как звезды, знанье Внушают, что во все века пройдут Краса и правда в дивном сочетаньи - А вот это забавно. - Почему? - Ты слишком… украшаешь. Так не может быть. Ты пишешь о нём так, словно он бог… Словно он затмевает солнце. Но солнце – это солнце, Ева, а мы всего лишь люди. - Нет, он не солнце. Солнце ослепляет. Он – звёзды. На звёзды приятнее смотреть. - Но почему тогда не Луна? Я задумалась. - Луна всегда одна. Она вечна. Она не может угаснуть. А звезда может умереть. Луна обречена была бы на вечное прозябание, если бы не звёзды. На вечное одиночество. А так она глядит себе на звёзды… Они озаряют ночь, даруют свет тогда, когда он нужнее всего. И ей уже не так скучно. - Но тогда они мешают спать ночью! - С ним и не захочется спать… - улыбнулась я. – И, дорогой Уилл, Луна не спит по ночам. - Кто же он? Твой таинственный любовник? - Он… Он не любовник. Не мой. Луной была я. * * * Улыбаясь, я продолжал смешивать краски. Не думал я, что эта фраза произведет на него такое впечатление, и, взглянув на него вновь, я наткнулся на его полный испуга взгляд. Мне тут же стало не по себе. Порой я относился к нему, как к ребёнку, и стремился уберечь его, защитить. - Что ты… Радость моя, не бойся… - я подошёл к нему и ласково потрепал за щеку, осторожно, едва уловимыми касаниями, сомневаясь, уместны ли такие прикосновения. - Ад – это сказки для детей, придуманные священниками, чтобы мы стыдились быть самими собой. Он смотрел на меня во все глаза, и я вдруг осознал, что не заметил, как близко мы стоим друг к другу. Его лицо было в сантиметре от моего. - Ты правда так думаешь? Прошли всего секунды, но мне казалось, что время двигалось тогда мучительно долго. Я опустил глаза, не в силах больше выносить его горящего, пронизывающего взгляда, и посмотрел на его губы, где замер в ожидании вопрос. И словно будущее зависело от моего ответа. - Да, - сказал я тихо, не глядя больше на него. Я собирался снова заняться картиной, но не успел повернуться, как на моих губах уже горел поцелуй, и меня обнимали его руки. Я выпутался из его объятий так осторожно, как только мог, стремясь не обидеть его. Я подумал о Еве. Не стыдно ли мне уводить объект её мечтаний ещё дальше от неё? Брать то, что так ей желанно, но не может ей принадлежать? Я чувствовал себя злым вором и боролся со своими желаниями. Но это было, как зыбучий песок - чем больше ты борешься, тем быстрее ты тонешь. - Прости, я не должен был… - говорил он тихо, как сквозь сон, и целовал меня снова. И я боролся. Боролся и тонул, увлекаемый Китом, и все мои сомнения утонули в огоньках этих испуганных глаз. Всё это время я не отвечал ему, и он боялся, что я отвергну его, но вот я взял его за руки и наконец поцеловал так, как давно хотел. Теперь мы оба закрыли глаза, боясь открыть их снова, словно страшась пробудиться от дивного сна, что растворится с рассветом. Я запустил руку ему в волосы, прижимая ближе к себе, целовал его губы то неистово, жадно и дико, почти кусая, то медленно, будто пробуя на вкус. Сначала он впился мне в плечи острой хваткой, словно боясь, что я выскользну из его сладкого плена, но вскоре повис на моей шее, отдаваясь в мою власть и поддаваясь моему напору. Всё так же не размыкая глаз и не разнимая рук мы протанцевали от мольберта вдоль спальни, пока Кит не наткнулся на край кровати. От удара у него подогнулись колени, но он не упал, заключенный в моих объятиях, а просто повис над постелью, и, с силой сминая его губы, я клонил его всё ниже, обнимая за гибкий стан и прижимая к себе. Он держал меня так крепко, что теперь обе руки у меня были свободны, и я был уверен, что мы не упадём. Только если сами захотим. В складках почти прозрачной белой рубашки я без труда нашарил и расстегнул оставшиеся две пуговки, словно открывая доступ к сокровищу, и наконец провёл рукой по горячей коже, изучая и наслаждаясь. Мои прикосновения утратили трепет, я стал гладить его с силой и жадностью, словно оголодавший, будто кто-то может забрать его у меня, и Кит льнул ко мне от этих ласк, словно и для него они тоже были долгожданными. Другой рукой я прижимал его сзади, нетерпеливо ёрзая пальцами на пояснице, опускаясь вдоль спины и ниже, гладил его колени, внутреннюю поверхность бёдер и всё, до чего мог дотянуться. Я скользнул рукой у него между ног и почувствовал, как он уже возбуждён. И я хотел большего, я жаждал его, хотел сделать его своим, овладеть им и чувствовать, как его тонкие пальцы вцепляются мне в спину и плечи от даруемого мною ему наслаждения. Кит простонал мне в губы, и теперь я чувствовал, что мне позволено большее. Я приник к его шее, не выпуская зубы, сжимал руками сзади его бёдра. Я посмотрел на него. Его глаза были всё ещё закрыты. Он был прекрасен. Его волосы растрёпаны, а губы искусанные и покрасневшие. На моих руках всё ещё оставались следы краски, и то тут, то там на Ките повсюду были разноцветные мазки: притаились на кончиках волос и в самом низу живота, где его одежда так и норовила соскользнуть, едва прикрывая лобок, а на щеке у него красовались синие полосы, делая его похожим на кельта перед битвой. Я снова обнял его, прижимая к себе так близко, как мог, и вновь поцеловал в его жаждущий рот, ловя стон с его губ. Он ещё больше выгнул спину, и вот, не выдержав больше, мы упали на кровать. Я опустился руками вниз, настойчиво поглаживая его бёдра, Кит развёл ноги подо мной, и я завёл их себе за спину. - Посмотри на меня, - сказал я. Вот, его глаза распахнулись, и до сих пор я думаю, что за все века не видел ничего красивее. Он имел столько власти надо мной, и он этого не понимал. Это было прекраснее всего. Он провёл рукой возле моего рта, и я с жаром поцеловал его пальцы. На меня словно смотрело совершенство. Теперь мне не хотелось торопиться, и я ласкал его медленно, не спеша вкушая закусанные губы, зацеловывая его шею, плечи и грудь, втягивая и полизывая сосок, пальцами сжимая второй, я норовил погладить его везде, словно клеймя своими прикосновениями и в жадности своей не желая ни кусочка оставить нетронутым. Я замер над его пупком и прильнул к нему губами, руками вцепившись в пояс штанов, едва заходя кончиками пальцев за края, распаляя его и моё желание. Кит выгибался под моими поцелуями, пальцами путая мне волосы. Я расстегнул верхнюю пуговицу, и он простонал в предвкушении и выдохнул с облегчением, когда я стал стаскивать штаны с его бёдер. Не теряя времени, я сразу стал целовать выпирающие косточки и оголившуюся плоть. Не без труда стянув узкую ткань, я оказался внизу постели, у его ног, и, недолго думая, обвёл языком лодыжку, затем свёл его ноги почти вместе и целовал, целовал горячую кожу от кончиков пальцев и выше, слизывая жар языком. Почти дойдя до главного, я устроился у него между ног, целовал внутреннюю поверхность бёдер и облизывал языком нежные яички. Ничего не было под рукой, и мне не хотелось прерывать момент, потому я пытался наслюнить его там как можно больше, чтобы легче было войти в него пальцами. Я наконец оторвался от этого блаженного занятия, чтобы посмотреть на Кита – его волосы разметались по подушке, руками он то сновал по постели, сжимая простыни, то прикусывал фаланги пальцев от возбуждения, то закатывая глаза к потолку, то глядя на меня. - Кит… Я приподнялся на локтях и придвинулся повыше, поближе к нему, я целовал его, пока мои пальцы были в нём, успокаивал и говорил ему, что он прекрасен. Я взял в рот его член, и тогда он совсем расслабился. Он был так чувственен и нежен, что я мог бы кончить от одного только этого занятия, но мне хотелось испить эту ночь сполна. Я нехотя оторвался от его головки и вновь подполз к нему, устраиваясь сзади. Я посадил его перед собой, сдвинувшись к краю кровати. Целуя его в затылок, я снял с него рубашку, непонятно почему до сих пор бывшую на нём. Ткань соскользнула с его плечей последним решительным предвкушением, и теперь он был действительно полностью обнажён передо мной. Пока я целовал его, то сам успел кое-как раздеться впопыхах. Я приподнял его над собой, и Кит стал плавно опускаться на мой член. Когда последний сантиметр моей плоти потонул внутри него, мы оба вздохнули. Я целовал его шею и плечи, поглаживал спину и грудь, ожидая, когда он привыкнет. Вот, он начал медленно двигаться на мне, сначала осторожно, едва выдыхая, но потом он стал чувствовать себя увереннее, и неудобство, сковавшее его поначалу, сменилось наслаждением и новой волной возбуждения, так что мне приходилось порой крепче держать его за бёдра, не давая подниматься на мне слишком высоко. Кит выгибался на мне, меняя угол проникновения и насаживаясь до упора, так что мы соприкасались яичками. Всё это было так невообразимо хорошо. Почти невыносимо. Я гладил его между ног, ласкал его член, сладко дыша ему в волосы и шепча, как он прекрасен. Он откидывал голову мне на плечо, и я смотрел в его затуманенные страстью и желанием глаза. Понимая, что он уже на грани, я остановил его, так как в этот момент я хотел четче видеть его лицо. Я уложил его на спину, и, хотя и сам сгорал от нетерпения, все мои движения были исполнены нежности. Я мягко развёл ему ноги и лёг сверху, снова войдя в него, я двигался медленно, запоминая каждую черточку, ловя каждый его взгляд. Я и сейчас помню ту ночь так, словно она была вчера. Вот он изогнулся подо мной, словно умирая, и обнял за шею, будто ища спасения, я вглядывался в его лицо – в его глаза и губы, и его красота была в ту ночь моим откровением. Наверное, так чувствуют себя в церкви прихожане, а язычники в своих обрядах на капищах в экзальтированном пылу. А моим божеством был Кит. И никогда ещё и впредь моё имя не звучало так сладко ни на чьих губах. * * * И страшно мне, что время вместе с тленьем Сведут в мрак ночи молодость твою. Мы с Адамом спешили в таверну в Дептфорде. Мы боялись не успеть, мы пришли в самый последний момент, ещё чуть-чуть, и мы бы не успели, и всё бы умерло, и обрывки стихов и картины – вот всё, что осталось бы мне. И мир бы померк. Свершилось бы лунное затмение навеки. Он лежал на полу весь в крови: кровь шла у него изо рта и заливала грудь. Шрамы на животе так и остались с ним. Счастье, что они не тронули его лица. Он смотрел на Адама. Меня он или не замечал, или попросту не узнавал, но мы подошли к нему вдвоём. - Поцелуй меня, - прошептал он Адаму и закрыл глаза. «Поцелуй его, - сказал мне Адам. – Быстрее, пока ещё можешь!» - Но… Он позвал тебя. Я не могу. Этот поцелуй будет… краденым. - Быстрее, Ева! Пока он ещё живой. И в самом деле, не мешкая, я быстро опустилась на колени перед ним и обняла его лицо. Я целовала его так долго, как только могла себе позволить тогда. Потом я прижала его голову к себе, и его кровь обагрила мою грудь. - Адам… - прошептала я со слезами на глазах. – Он ещё живой. Обрати его, пока не поздно. - Но… Разве это не сделает тебя несчастной? Видеть его… Знать, что он есть, и что он не твой. Да, если не сейчас, то когда-нибудь он бы всё равно умер. Но разве это избавило бы меня от страданий? Словно бы с его смертью пришло избавление. Нет. - Я буду страдать вечность, если буду знать, что дала ему погибнуть. Мне легче будет радоваться его жизни, пусть и с горечью иногда, чем вечность его оплакивать. Я улыбалась легко, качая его на своих руках, словно ребёнка, прижимая к окровавленной груди. - Я сделаю это для тебя, любовь моя, - сказал мне Адам. И опустился на колени. «И для тебя…», - шепнул он Киту.