Дура

Коня было безгранично жалко, однако горевать над ним слишком долго было нельзя. Да и не принято это как-то в то время, когда вокруг гибнут люди. Ермолов это понимал, посему, коротко попрощавшись со своим буланым конем, без лишних сантиментов и сожалений пристрелил его, дабы обезноженный скакун не мучился. Наверное, все бы было привычно и Алексей не слишком долго бы тосковал, если бы только взамен его послушного, умного и сильного коня ему не дали откровенно тупую кобылу: серая в яблоках, она заметно косила и плохо слушалась поводьев. Казалось, что ее несколько раз оглушало выстрелом, но, по какой-то причине, никто еще так и не додумался убрать Дуру (так прозвал ее сам Ермолов) подальше. Дура, впрочем, была не такая уж и дура. Она всячески боролась за свою свободу, пытаясь укусить или скинуть седока, отчего-то и дело подпрыгивала и норовила сойти с дороги, громко и очень противно ржала, если всадник сжимал бедрами ее бока — иначе было нельзя, если не хотелось вылететь из седла на грязную дорогу. А риск такого мероприятия был очень и очень велик. Ругаясь и стараясь хоть как-то взять под контроль Дуру, Ермолов с горем пополам добрался до лагеря и спешился. Грязь под ногами чавкнула, пачкая сапоги, но ожидать чего-то другого после нескольких дней проливных дождей было бы очень глупо. Крепко держа Дуру за поводья, Ермолов огляделся по сторонам, чтобы оценить обстановку. Все было спокойно: солдаты варили кашу, переговариваясь о чем-то своем. Пахло сырыми березовыми дровами и дымом, откуда-то потянуло тонким, едва уловимым запахом одеколона. После запаха конского пота и сырости, такая необычная нотка почувствовалась сразу же и, конечно же, удивила. Потянув запах носом, Алексей повернул голову и заметил Милорадовича, который явно после бритья протирал щеки одеколоном. Отдав стеклянный пузырек своему адъютанту, Милорадович с улыбкой кивнул ему и жестом руки отправил заниматься своими делами. Даже сейчас он умудрялся выглядеть так, будто бы собирался идти на бал: гладко выбрит, с идеальной прической, в разноцветных шалях, при всех крестах. От его вида Ермолов даже немного сконфузился и, сурово нахмурившись, невольно пригладил растрепавшиеся после такой лихой езды волосы. А Дура будто бы ожидала заминки с его стороны. Заржав, кобыла резко дернулась так, что чуть было ни свалила Ермолова прямо в грязь. — Чтоб тебе пусто было! — выругался генерал и дернул поводья на себя. Однако же Дура не собиралась сдаваться: она забила копытами, то и дело норовя встать на дыбы. Грязь из-под ее копыт забрызгала все штаны Ермолова, но на этом кобыла останавливаться не собиралась. Она дернулась резче, так, что сапоги Алексея поехали по грязи и он, громко непечатно выругавшись, рухнул на колени, не упав лицом вниз только благодаря тому, что крепко держался за поводья. Стоявший рядом со своим рыжим конем Милорадович повернулся на шум и даже ахнул, увидев такое вопиющее безобразие. Он поспешил на подмогу, не жалея своих идеально начищенных сапог и, подойдя, перехватил поводья одной рукой, второй поддерживая Ермолова и помогая ему подняться на ноги. Дура, понимая, что вот-вот потерпит поражение, извернулась и попыталась укусить Милорадовича за руку, но тут же получила по носу, отчего удивленно фыркнула и застыла, глядя на Михаила своими косоватыми глазами. — Поняла за что? — строго спросил он, все еще поддерживая Ермолова за руку даже тогда, когда тот встал на ноги. — Да пристрелить эту дуру и все! Ермолов уже серьезно хотел так и сделать, даже если бы после этого ему пришлось идти пешком. Ничего страшного, дошел бы, все лучше, чем ехать верхом на умственно отсталой лошади. — Молодая еще, глупая, никто ее не воспитывает, — Милорадович потянулся рукой к морде лошади и погладил, — вам все лишь бы пристрелить, Алексей Петрович. Удивительно, но Дура утихомирилась и, опустив голову, принялась недовольно фырчать, раздраженно взмахивая хвостом. Милорадович с улыбкой кивнул ей, но потом перевел взгляд на Ермолова. Улыбка тут же исчезла с его лица. — Алексей Петрович, душа моя, вас будто французский полк валял. Он покачал головой и достал из кармана платок, принимаясь оттирать грязь с мундира Ермолова. Тот моментом выпрямился, будто был новобранцем на смотре. — Да ладно, — махнул он рукой, — бесполезно, оставьте… Милорадович поднял на Ермолова взгляд и, внимательно оглядев его лицо, действительно, оставил грязный мундир. Он выпрямился, посмотрел на испачканный белый платок и без сожаления взял край одной из своих цветных шалей. Заметив это, Ермолов изумился. — Михаил Андреич, вы чего… Милорадович же, не дав ему договорить, дотронулся краешком шали до его щеки. — Какие копыта сильные, все лицо вам забрызгала. Такую лошадь еще поискать. Он улыбнулся, продолжая вытирать лицо Ермолова. Тот стоял недвижно, нарочито глядя куда-то перед собой, будто бы боялся опустить взгляд на лицо Милорадовича в этот самый момент. Он только прислушивался к необычной мягкости шали и приятному аромату одеколона, от которого, правда, захотелось закрыть глаза и уснуть где-нибудь в тепле. Но, все же, было не очень понятно, зачем нужно портить шаль, если Ермолов мог пойти и умыться… Сам Алексей не понимал, да и теперь даже не пытался этого сделать, чувствуя, что это было даже как-то приятно, что ли. — Спасибо, — поблагодарил он, все же, решив посмотреть Милорадовичу в лицо. Тот улыбнулся в ответ и пожал плечами. — Да не за что. — Не жалко? Над этим вопросом Милорадович, казалось, задумался. Он перестал тереть щеку Ермолова и посмотрел на свою шаль, на которой осталась грязь. — Постираю. На этом он снова продолжил свое дело. Ермолов не ответил. Он только скосил взгляд на Дуру, которая зло косилась на него и недовольно пофыркивала. Было по-прежнему тепло и мягко, отчего Алексей выдохнул. — Тебе тоже спасибо, Дура.