Любимчик

      Южную стену особняка красиво увивает плющ до окон второго этажа. Там расположена комната Озвелла и дверь заперта. Хозяин поместья приходит в свои покои обычно только спать, а большую часть времени проводит в кабинете или лаборатории в подвале. Иногда гуляет в парке, но по пальцам перечислить такие моменты. Всегда очень занят. На меня времени тоже не хватает. Хотя, иногда, это даже хорошо.       Кусты красиво подрезаны в виде геометрических фигур. Газоны обрамляют цветы. У нас несколько садовников.       Мне милее старая часть парка, где высокие без «причесок» деревья и старый фонтан. Озвелл как-то хотел его отреставрировать, но так и не воплотил планы в жизнь.       Ветер треплет рубашку, пуговица которой расстегнулась внизу. Надо бы остановиться, застегнуть и идти шагом, но совершенно не хочется следовать правилам. Особенно в такой прекрасный день.       Кусты сменяются деревьями. Парк наполняется тенью. Вот и фонтан. Журчание воды слышно издали.       Останавливаюсь, перевожу дух.       Фонтан большой, круглый, с тремя ярусами в виде чаш. Наверху фигурка птицы с расправленными в полете крыльями. Голова скульптурки отколота и оттуда весело выпрыгивают струи воды. Когда смотрю на птицу, на ее широкие крылья, хочется так же лететь… Но у нее нет головы, поэтому она никогда не сможет подняться в небо. Становится ее жаль.       Озвелл рассказывал, что раньше у птицы был открыт клюв и фонтан бил из него. Но вода размыла камень и голова откололась. Возможно, валяется где-то на дне. Прошлым летом пробовал найти, когда Спенсер уехал по делам. После завтрака пришел сюда. Снял штаны, носки и ботинки, чтобы не намочить. Оставил вещи на краю бортика, залез в фонтан и принялся искать птичью голову. Очень хотелось найти и водрузить на место. Дно было местами шершавым, а местами скользким от ила. Попадались палочки, камушки, но головы отыскать не удалось. К тому же измочил футболку и, даже трусы. Поэтому сначала пришлось обсохнуть, стоя на бортике, прежде, чем одеться.       Помню, как было обидно. Хотел спасти птицу, чтобы она смогла летать. Улететь отсюда в края, где ее дом. Не получилось. Зато нашел старинную монету. Она позеленела от времени или пребывания на дне. Не стал показывать ее Озвеллу, решил, что птица отблагодарила меня за заботу. Глупое предположение, теперь понимаю, что находка просто случайность, а голова от воды могла расколоться на более мелкие части, которые невозможно собрать. Озвелл говорит, что чудес не бывает, если мы не сотворим их сами. А я не смог...       Монету спрятал у себя в комнате в нижнем ящике комода. Она до сих пор там лежит. Не знаю, что с ней делать. На нее ведь уже ничего не купишь.       Оглядываю бортик фонтана, но атлас исчез! Пугаюсь. Неужели, утонул?! Озвелл всю жизнь меня попрекать будет, ведь книги — это большая ценность. Ценность тем, что написано, поэтому их надо беречь.       Вот же, растяпа…       Обхожу с тревогой фонтан и, вдруг, вижу на, вымощенной камнем, площадке атлас с силуэтом человека на обложке. Значит сдуло ветром. Повезло, что не в воду.       Радуюсь. Наклоняюсь и поднимаю. Осматриваю. Книга цела.       Теперь нужно часы отыскать, а то мне серьезно влетит.       Осматриваю площадку перед фонтаном, близлежащие кусты: не вижу пропажи.       Надо вспомнить, как шел, что делал и где мог обронить.       Пытаюсь повторить прежний путь. Иду через парк к вольеру с собаками, осматривая траву. У дерева виднеется коричневая шляпка гриба. Но вот часов не видно. Дохожу до пристройки. Начинаю искать там.       Где же мог потерять?       Собаки время от времени лают. Слышу веселое тявканье щенков. Такой соблазн с ними поиграть.       — Эй, Альберт! Привет! — слышу голос Чарли и поднимаю голову. — Что ищешь?       Мужчина в клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами и в синих джинсах держит в руке пустую коробку, явно идет выкидывать. Может быть, в ней был корм. На голове ковбойская шляпа, что защищает от солнца и круто выглядит. Очень хочу себе такую, но Озвелл не купит, потому что это «слишком по-американски».       — Часы потерял! — признаюсь и понуриваюсь.       Мужчина опускает руку в карман и достает… мою пропажу.       — Эти? — протягивает на ладони.       — Да! — подбегаю и забираю находку. — Спасибо, Чарли! Очень выручил!       Мне нравится заводчик. Он, единственный из прислуги, который общается со мной на равных, и при этом я не чувствую себя оскорбленным. Наоборот, он намного меня старше и это, даже льстит.       — А что они делали в вольере с кутятами? — прищуривается Чарли, но совсем не строго, скорее с любопытством.       — Это… Дюк у меня стащил, наверное, пока мы играли.       Всей правды говорить не хочется.       — А ему палец в рот не клади, — усмехнулся мужчина. — Ты на Дору ошейник надел?       — Я, — виновато понуриваюсь. — Хотел с ней погулять…       — Подрасти сначала, а то это она тебя выгуливать будет, — рассмеялся Чарли. — Что у тебя за книга? Про собак?       — Нет, — поворачиваю обложкой. — Атлас анатомии человека.       — Ясно, — равнодушно произносит заводчик. — Доктором станешь, как мистер Спенсер?       — Не знаю, еще не решил, — отвечаю честно, потому что так далеко не задумываюсь. — Я пойду. Уроки надо делать.       — Беги, давай.       — Еще раз спасибо! — благодарю и быстрым шагом направляюсь к особняку.       Часы решил не класть в карман, чтобы не потерять. Сжимаю в пальцах. В другой руке книга подмышкой.       Время и знания — вот, что больше всего ценит Озвелл.       По газону решаю не ходить. Делаю крюк, и иду по мощенной камнем дорожке.       Сейчас Озвелл не может меня видеть, если он в кабинете: окна выходят на другую сторону. Но я все равно блюду правила. Просто хочется быть важнее, старше, значимее. Чувствую, как с каждым шагом растет чувство собственного достоинства. Это и есть аристократизм?       Невольно представляю себя мистером Спенсером.       Выпрямляю спину и стараюсь копировать его походку. Ощущаю себя кем-то другим.       Надоедает, чувствую себя глупо. Смеюсь. Расслабляюсь. Смотрю в голубое небо.       Интересно, что там? За ним? Только птицы знают ответ, если поднимаются так высоко.       В синеве различаю маленький самолет, оставляющий два белых «облачных» следа, как шлейф.       Провожаю взглядом. Попросить бы Озвелла покатать на самолете — у него есть личный воздушный транспорт, но разве согласится? Я же еще маленький и должен учиться.       Опускаю голову и понуриваюсь.       Учиться. Сам. Должен. Без напоминаний.       Поднимаюсь на крыльцо.       Несколько секунд стою у двери, решаясь войти. Затем толкаю тяжелую створку и вхожу.       В холле прохладно. Наверх ведет широкая лестница, застеленная ковровой дорожкой. У ее основания стоят два красивых напольных подсвечника. В них даже есть свечи, но не помню, чтобы их когда-нибудь зажигали. На потолке большая четырехъярусная люстра под старину, лампочки в которой напоминают свечи. Она прекрасно освещает холл. Озвелл говорит, что подсвечники из Англии, его родового поместья. Я видел это место только на карте.       Начинаю подъем. На миг останавливаюсь и прислушиваюсь. Слышно тиканье часов, которые стоят прямо на площадке лестницы, что раздваивается, и ведет в правое и левое крыло здания. Большие, напольные, древние.       Не люблю эти часы. Когда прохожу мимо, они будто следят за мной, за каждой минутой, которую я потратил впустую. Иногда хочется взять и сломать их, чтобы замолчали навсегда, а времени больше не было. Ведь его так мало и его всегда нужно считать.       Прохожу мимо, поворачивая направо. Над часами висит портрет Озвелла с его отцом и матерью. На портрете ему двенадцать. Но мне, кажется, что его отец — это мой приемный отец, настолько они похожи. Его мать красивая женщина в длинном кремовом платье и бледной кожей, которая выдает аристократическую породу. С портрета веет надменностью и превосходством. Элитарностью. Но я привык к портрету и воспринимаю его, как часть стены. Редко вглядываюсь в мальчика на нем. Он не похож на меня: у него темные волосы, более хрупкое телосложение и острее подбородок. Но вот взгляд написан так, что смотрит в самую душу. Наверное, внутри мы похожи больше. Не знаю, но почему-то не хотелось бы с ним дружить. Он какой-то ненастоящий. Искусственный. Наверное, потому что на холсте.       Поднимаюсь по лестнице, прохожу по коридору. Здесь на стенах лампы на манер подсвечников. Под ногами мягкая ковровая дорожка. Захожу в свои покои и закрываю дверь.       Комната просторная, светлая. У стены стоит широкая кровать с резной спинкой, укрытая пушистым пледом.       Старинный шкаф, который, видимо, обосновался здесь еще до меня. У окна стоит современный письменный стол из светлого дерева, белый компьютер и стул с резными ножками и мягким кожаным сидением.       На стене висит картина с горами и озером. Очень красиво. Люблю на нее смотреть, представляя там себя, как путешественника. Под картиной расположился комод. Там лежат постельные принадлежности, но заправляет постель горничная. Я использую его, как дополнительный стол. Подхожу и кладу на него атлас. А затем и часы, чтобы больше не терялись.       Прохожу к письменному столу. У края — открытая тетрадь, в которой я решал вчера примеры по математике. Слева стопка учебников. На клавиатуре лежит листок, написанный Озвеллом, с моим учебным планом на месяц. Учителя ко мне будут приходить, но сегодня воскресенье, поэтому никто не пришел. А у меня нет выходных. Для получения знаний нельзя делать перерывов, уверен Спенсер.       Уныло сажусь за стол.       Мои окна как раз выходят на вольер с собаками. Здесь его почти не видно из-за крон, но зато слышно лай доберманов. Не очень сильно, так как стены дома толстые.       Беру лист, смотрю дату. Сегодня надо позаниматься английским языком и выучить два раздела правил. Желания нет совсем.       Достаю учебник, открываю. Но взгляд снова убегает во двор.       Заставляю себя посмотреть в книгу, даже почитать. Но тут вспоминаю про мячик, который хотел поискать Дюку. На чердаке видел сундук со старыми игрушками, но так и не перебрал их до конца. Вдруг, на дне найдется мяч?       Снова пробую учить, но сундук навязчиво стоит перед глазами.       Может, быстренько сходить, поискать?       Озвелл здесь. Если пойдет проверять, как учу уроки, и не найдет меня в комнате, будет ругать.       Время тянется медленно.       Беру тетрадь и ручку, как наставлял Озвелл, чтобы повысить собранность и запоминаемость материала, начинаю переписывать правила на лист. Одно, второе…       Начинает хотеться в туалет. Можно немного потерпеть и доделать. Но это совершенно сбивает учебный настрой, который и без того слаб.       Откладываю ручку, встаю со стула и выхожу из комнаты. В коридоре никого. Озвелл в другом крыле. Там его половина, здесь моя половина особняка — все честно. На самом деле моя только одна комната. Но не расстраивает. Одно время было очень интересно исследовать поместье. Сейчас знаю почти все. Только покои Озвелла и подвал для меня запретное место.       Туалетная комната в конце коридора. Прохожу. Толкаю дверь. Кругом кафель, все по-современному, такое чувство, что попадаешь в роскошный отель.       В прошлом году Озвелл брал меня на Рождество в город, и мы одну ночь провели в красивом отеле. У Спенсера была благотворительная акция в нескольких детских больницах города. Он взял меня с собой за компанию. Я получил массу впечатлений. Нескольким детям сам подарил подарки вместе с приемным отцом. Мне запомнилась одна худенькая светловолосая девочка с большими зелеными глазами. Наверное, моя ровесница. У нее левая рука была в гипсе. Она сидела на постели, когда вошли в палату. Там не все могли ходить. Тогда я подумал, как хрупко человеческое тело. Озвелл дал мне пакетик с подарком, и я решил подойти к ней первой, так как она выглядела самой грустной.       «Это тебе! С Рождеством» — пожелал я.       Девочка тихо поблагодарила и улыбнулась, когда вручил ей подарок.       «Ты от Санты?» — вдруг спросила она.       «Нет. Это просто красная шапка, которую мне сказали надеть»       «А ты разве не знаешь, кто такой Санта?»       «Дух из мифологии»       Озвелл до этого рассказал мне легенду праздника и что это добрая традиция, но на самом деле Санта Клауса не существует. Им только можно нарядиться, чтобы обрадовать кого-то или заработать, разнося рекламу, например.       Она очень удивилась.       «Он существует! — зашептала. — Я сама видела. Каждое Рождество он приносит под елку подарки!»       Ее ответ так же удивил.       С нами был репортер и фотограф, который делал снимки на камеру, чтобы опубликовать в газете.       Приемный отец подозвал меня и дал еще один подарок, чтобы я отдал мальчику, у которого сломана нога. Бедняга лежал на кровати и не мог ходить.       «Спасибо! Счастливого Рождества!» — пожелал он мне.       Я только улыбнулся. Меня шокировало, что эти дети действительно верят в Санту. В Рождество. В Чудеса.       Я был другой. Ощутил себя белой вороной, прилетевшей из другого мира. Стало неуютно среди них, расхотелось знакомиться и подружиться. В моем окружении не было места беспочвенным фантазиям, там ценились практичные вещи, а «чудеса» создавали люди.       Я мог бы сказать им, что подарки не приносят призраки, сладости не берутся из воздуха — их покупают за доллары, а конфеты или игрушки сделаны людьми на фабриках, но не стал. Вдруг, они не поверят и продолжат считать, что подарки — результат волшебства. Ведь, наверное, кроме этой веры в чудо у них больше ничего нет. Тогда я понял, какая между нами пропасть.       Я уйду, а они останутся в сказке. На миг стало их жаль. Потом понял, что это их выбор и стало немного грустно.       Озвелл не любил Рождество, хоть и наряжал ель в дань традициям, а точнее общественному мнению. Он называл праздник в шутку днем маркетинга и говорил, что традиции и праздники — это хороший способ умножить капитал или поднять авторитет в обществе. Покупатель должен верить в чудеса, тогда производитель «чуда» получит деньги.       В жизни все просто устроено, говорит Озвелл, главное, увидеть закономерность.       Я не все понимал, из того, что он говорил, но пытался запомнить.       Сходив в туалет, вымыл руки и вернулся в коридор.       В свою комнату идти не хотелось, потому что пришлось бы продолжить уроки.       Мысли снова вернулись к мячу.       Только бы не попасться Озвеллу на глаза. Потому что сходить на чердак было, куда заманчивей уроков.       Тихо прохожу к лестнице, выглядываю между балясин, опасаясь попасть на глаза Роланду. Никто не должен меня видеть.       Внизу никого, на лестнице тоже.       Снимаю ботинки. Беру их в руки и в носках преодолеваю лестничный пролет до соседнего крыла.       Останавливаюсь и прислушиваюсь. Тихо.       На стене картина с мрачным замком в горах. От времени потрескалась, внизу неразборчивая подпись художника. Этот замок заброшен, потому что ночь, а в окнах не горит свет. Быть может, его хозяева разорились — это самое страшное, что может случиться с людьми. Приемный отец очень боится этого, хотя ни разу не сказал вслух. Я это просто почувствовал.       Дверь в кабинет Озвелл плотно закрыта: не переносит наблюдателей, даже случайных.       На цыпочках прокрадываюсь мимо. Трусцой добегаю до конца коридора. Заворачиваю направо и выдыхаю. Кажется, не заметили.       Натягиваю ботинки. Прохожу дальше по коридору. Здесь комнаты для гостей. Они всегда на замке. Был всего пару раз из любопытства, когда горничная вытирала пыль. К нам не часто приезжают гости.       В конце коридора окно. Свет врывается в помещение, разгоняя полумрак. Чаще всего здесь бывает только горничная, чтобы прибраться. Я бы бывал тут чаще, но здесь мало интересного, а чердак изучать, пока Озвелл в особняке — рискованно. Точно отругает, а о том, что я туда лазаю, не знает никто.       Поворот налево и встречает лестница, уходящая вверх и утопающая в полумраке. Дверь наверху заперта.       Подхожу к картине слева на стене. Осторожно просовываю руку и нащупываю с другой стороны конверт, низ которого вставлен в край рамы. Извлекаю. Белый почтовый некогда использованный конверт, но вытащенный мною из мусорной корзины в кабинете Озвелла, чтобы хозяин точно не заметил пропажи. Ибо опуститься до воровства — это позор для аристократа, наставлял Спенсер. Преумножай капитал, не трать деньги на пустяки и сможешь купить весь мир. А ворует тот, у кого ума не хватает заработать. Я быстро запоминаю сказанное.       Раскрываю конверт. Внутри ключ от чердака. Достаю. Это я устроил тайник, чтобы ключ всегда был под рукой. Не слышал, чтобы Роланд искал пропажу, возможно, не хватился. Может и вообще не заметит. Ключ у Озвелла все равно есть, так что на чердак войдет, если захочется. А этот ключик мой. Должно же быть хоть что-то мое в этом огромном доме!       Ключ от чердака стащил еще прошлой весной из шкафчика рядом с комнатой Роланда. Вышло маленькое приключение. Я караулил, когда дворецкий уйдет, а потом быстро вытащил ключ. Найти нужный не составило проблем — они были подписаны. От покоев Спенсера и его кабинета ключей не было ни у кого, кроме хозяина. А подвал вообще закрывал электронный замок, и я не знал, как он открывается. Но мне особо не было интересно, что там. Потому что Озвелл пообещал рассказать, когда стану старше. Представлялось сырое подземелье с паутиной и пустыми винными бочками, так как Озвелл обычно пил алкоголь только на светских мероприятиях. А вина стояли в баре. Мне к нему, даже подходить было запрещено. Спенсер припугнул, что в бутылках яд и он опасен для маленьких детей. Не знаю, почему, но я сразу поверил и потерял соблазн проверять на собственном опыте. Убираю пустой конверт обратно за картину. Поднимаюсь по лестнице. Приходится ступать осторожно, потому что ступени поскрипывают. Но я не очень тяжелый, поэтому удается подняться почти бесшумно.       Теперь самый ответственный момент. Сую ключ в замочную скважину. Поворачивается туго, но это полбеды — замок щелкает так, что кажется, слышно на другом конце особняка.       Сначала прислушиваюсь, — тихо — затем налегаю на ключ. Щелчок с неприятным хрустом, как будто ломается кость. Замок открыт.       Уф. Сердце учащает бег. Кажется, что на шум сбегутся все.       Оглядываюсь, опасаясь увидеть мистера Спенсера. Но внизу никого.       Открываю дверь и вхожу на чердак. Прикрываю плотно, будто она заперта. Ключ кладу в карман брюк.       Слева окно, которое дает довольно много света. Полумрак, но не темно.       Никогда не боялся чердака. Здесь таинственно и интересно. Подвал пугает больше, но потому что ходить туда запрещено. А Озвелл пока не водил на экскурсию. Чердак большой, но все интересное только над этим крылом — западным. Крыша восточного — несколько лет назад прохудилась, как рассказывала горничная Лиза, и все старые вещи перенесли сюда, укрыв от пыли старыми белыми простынями, чтобы не мешали делать ремонт. Я проверял, действительно, там пусто и пыльно, а еще наткнулся под окном на мумию голубя.       Останавливаюсь, вспоминая. Делается не по себе.       Первая смерть, которую увидел своими глазами. Было слегка неприятно и любопытно одновременно. Но я уже знал, что это такое. Ранее Озвелл говорил, что важные вещи я должен узнать, как можно раньше. Приемный отец поведал, что жизнь живых существ конечна. Объяснил, что в жизни есть три состояния: молодость, старость и смерть. Смерть — разрушение тела и угасание мыслей. Я не смог представить. Тогда Озвелл описал, что смерть — это сон без сновидений и без возможности проснуться. А тело в это время в могиле подвергается гнилостному распаду и вскоре от него ничего не остается, кроме скелета. Но я не хотел быть скелетом. Тогда Озвелл сказал, чтобы я не пугался, потому что мы не умрем. Он работает над этим, ибо не может допустить, чтобы его благородный род прервался. А раз я с ним, то тоже буду жить без смерти. Я ощутил в его словах силу и уверенность. Поверил Озвеллу и успокоился. А еще он потребовал, чтобы я никогда никому не говорил об этом. Это станет самой большой нашей тайной.       Когда присел на корточки и смотрел на мертвого голубя, подумал: раз смерть можно прогнать, то нельзя ли оживить мертвую птицу? Ведь мы творим чудеса своими руками — это я тоже уяснил от приемного отца — почему бы не сотворить еще одно?       По традиции люди закапывают мертвых людей или животных, но тогда их придется снова выкапывать, чтобы оживить. Я не хотел закапывать голубя не только поэтому — невольно увидел в нем каменную птицу с фонтана, которую не смог восстановить. Поэтому отыскал на чердаке небольшую коробку и осторожно перенес туда трупик птицы, чтобы никто не нашел его и не выбросил. Тельце было легким — перья, да сморщенная кожа. Кости тоже казались хрупкими. Закрыл крышку и спрятал под старыми стульями, закрытыми простыней от пыли.       Пришла идея: раз птица высохла, ее можно положить в воду в фонтане, тогда она впитает влагу и оживет. Я озвучил идею Озвеллу, только сказав, что видел высохшего голубя в парке. Приемный отец покачал головой и пояснил, что так ничего не получится. В организме должна быть не просто вода, а специальная физиологическая жидкость, а также кислород и электрические импульсы, которые заставят сердце качать кровь с кислородом по организму. А для этого должны быть сохранными мышцы. Огорчил меня, что мумию пока невозможно оживить. Но я могу попробовать, когда изучу вопрос более подробно. Тогда во мне по-настоящему проснулся интерес к телам живых существ. Озвелл умел доходчиво объяснить, но он был слишком занят, чтобы уделять мне много времени. Поэтому купил много энциклопедий с красочными иллюстрациями и подарил мне, сказав, читать, что я и делал. Но потом добавились уроки по школьной программе, приходили репетиторы и интерес к научным изысканиям по оживлению голубя отодвинулся на задний план, перестал волновать. Я не потерял надежды его оживить, поэтому мумия птицы до сих пор лежит в коробке в том же укромном уголке, но затея кажется все более безнадежной. И эта безнадежность напоминает о конечности существования, о той грани, за которую, если упадешь, то… будешь просто лежать в коробке.       Снова испытываю вину перед голубем, что сдаюсь и не могу помочь. Но не это тревожит, а то, когда покину чердак, буду невольно гнать мысли прочь от мумии птицы. Отвлекаться на Дюка, уроки, поиски мячика, что-то радостное и светлое, или нужное и необходимое, а потом забуду… Пока снова не поднимусь на чердак.       Голубь здесь. До сих пор ждет, когда сможет снова летать. Ему никто не поможет, кроме меня, ибо никто не знает, что он здесь. Становится совестно.       А еще я ни разу не заглянул в коробку, как положил туда трупик.       Делаю несколько шагов вперед. В поле зрения попадает шесть старых стульев, поставленных друг на друга парами и укрытые белой простыней.       Он там.       Но нет желания подойти, присесть на корточки, достать коробку и открыть. Почему? Только сейчас понимаю, что боюсь. Боюсь не найти в ней никого. Только прах. Тогда оживлять будет некого. Никто не полетит.       Казалось бы, просто маленький мертвый голубь, а я такой большой и сильный, чего боюсь? Но страшно. Потому что в этой коробке не птица, а смерть. Ответ на вопрос, что она такое. Пример на практике, как иногда любит добавлять Озвелл.       Этажом ниже приемный отец в своем кабинете, который говорит, что смерти не нужно бояться. А здесь лежит высохший голубь, который не может летать, бегать, клевать зернышки и радоваться солнцу. Он мертв.       Кому верить — мистеру Спенсеру или этому голубю?       Вот, какой ответ беспокоит и пугает больше всего. Только сейчас смог это понять.       Что сделать? Пойти искать мяч для Дюка, чтобы весело играть с ним во дворе? Тогда останется страх и чувство вины. Или взять коробку и… открыть ее, посмотрев страху и правде в лицо?       Дилемма.       Отсюда прекрасно виден сундук у стены, оббитый бардовым бархатом. Там лежат старые игрушки, которые, скорей всего принадлежали кому-то из родни Озвелла или предыдущим владельцем поместья. Сундук счастья. Жизни. А слева под стульями коробка со смертью.       Что стоит открыть? Что оставить закрытым?       А почему я должен выбирать только одно? Сначала поищу мячик, а, когда найду, разберусь с коробкой.       Сразу делается легче.       Лечу к сундуку и откидываю тяжелую крышку. Свет из окна слабеет, и содержимое скрывает тень.       Это самая радостная находка в особняке.       Опускаюсь перед сундуком на колени с предвкушением.       Игрушки интересно рассматривать, перебирать. Раз у них нет хозяев, то значит они мои. Жаль, вниз унести нельзя — Озвелл отнимет и выбросит. Он не покупает мне игрушки, строго сказав, что они будут отвлекать меня от учебы и важных дел. Так что больше и не прошу.       Первой в сундуке лежит большая кукла в виде маленькой девочки в пожелтевшем от времени пышном платье. Достаю. Тяжелая. У нее все время закрывается один глаз, а светлые волосы гладкие и очень похожи на настоящие. Мне она не нравится. Даже не знаю, как с ней можно играть. Откладываю на дощатый пол.       Следом вытаскиваю серого тряпичного зайца. Одно ухо оторвано. Глаза — черные пуговицы. Кажется, самодельный. Потомку великого рода Спенсеров точно играть таким не пристойно. Но я сирота, поэтому можно.       Улыбаюсь и глажу зайца по голове. Забавный. Надо будет попросить Роланда пришить ему ухо. Только не рассказал бы Озвеллу.       Кладу зайца на пол.       Опускаю руку в сундук и нащупываю что-то твердое. Тяну вверх и извлекаю деревянную лошадку-качалку. Белая. Седло и уздечка окрашены красным. Краска местами облупилась. Ставлю рядом и покачиваю. А потом по наитию беру зайца и усаживаю на лошадку. Качаю. Тряпичная игрушка теряет равновесие и падает. Смеюсь. Усаживаю зайца обратно и возвращаюсь к сундуку.       Вытаскиваю синий деревянный паровозик без вагонов и двух колес. Ставлю рядом. Тянусь за следующей игрушкой. Достаю тряпичный мешок. Внутри позвякивают оловянные солдатики.       Высыпаю перед собой на пол. Одиннадцать штук. Есть пешие с ружьями со штыками и на лошадках с саблями. Тяжелые. Их приятно держать в руках и рассматривать. Выглядят до сих пор внушительно. Такая армия могла бы защищать наш особняк. Но у нас есть охранники. Только на лошадях они не ездят. А я бы хотел покататься на коне. Наверное, весело.       Рассматриваю всадника. Мужчина в мундире вытянул вперед руку, должно быть, командир. Хотя, нет, у него в руке было холодное оружие и обломилось. Виднеется часть отлитой гарды. Вон у другого целая. Но мне нравится этот. Представлю, что он просто вскинул руку и отдает приказ остальным. Интересно, на кого солдатики нападают? На грабителей, которые посягнули на имение хозяина? Теперь ворам придется туго.       Внезапно вспоминаю, что в этот момент должен заниматься уроками, и совершенно нет времени играть. Укоряю себя. Если Озвелл сунется в мою комнату, то отругает. Начинаю поспешно забрасывать солдатиков обратно в мешок. Но безоружного не могу убрать. Хочется взять с собой в комнату. Верчу в пальцах, а потом, поддаюсь соблазну и кладу в карман. Солдатик такой маленький, спрячу, никто не найдет. Он чем-то похож на меня. Я тоже хочу скакать на коне и отдавать приказы.       Остальные игрушки в более плачевном состоянии. Поцарапанная пирамидка, клоун без руки, деревянный круг непонятно от чего, аэроплан без крыла, разноцветные кубики с полустертым английским алфавитом. Вот и дно. Мяча нащупать не удается. Заглядываю и чихаю от пыли. Вытираю нос тыльной стороной ладони. Надо носить с собой носовой платок, все время его где-то теряю.       Мяча нет, даже маленького. Наклоняюсь и копаюсь в остатках сломанных игрушек. Но надежда гаснет.       Почему так? Пришел только из-за мяча, а его не оказалось! Досада.       Под руку попадается что-то мягкое. Вытаскиваю. Тряпичная морковка. Явно для зайца. Может, была пришита к лапам. Бросаю в сторону самодельного зверька под полозья лошадки. Продолжаю искать мяч, но тщетно. Зато, нашлась сандалия от куклы. Но второй нет — бесполезная находка. Но все же решаю не бросать обувку, а вернуть на ногу владелице. Почему-то хочется, чтобы все было целым. Жизнь подкидывает загадки, а ты их решаешь так, чтобы все было на своих местах.       Жаль, что не нашел мяча. Надо будет попросить Чарли купить. А, вдруг, у него есть? Спрошу завтра.       Закидываю игрушки обратно в сундук. Зайца кладу вместе с морковкой, а кукле натягиваю сандалю и убираю последней. Она, как хозяйка сокровищ, лежит сверху. Вдруг, понимаю, почему игрушечная девочка вызывает неприязнь: ощущаю конкуренткой.       Не оставлю ее там. Встаю на ноги. Беру куклу в руки.       — Это только мои игрушки! А тебе место далеко-далеко.       Оглядываю чердак. Куда бы ее положить? Взгляд цепляется за коричневый чемодан на старом столе, покрытом простыней от пыли. Одобряю идею.       Подхожу к чемодану, кладу куклу на стол. Открыть металлические застежки удается не с первой попытки. Он пуст и пахнет затхлой кожей. Фу. Опускаю туда соперницу. Запираю.       — Отныне я хозяин всего чердака! - объявляю с гордостью.       Удовлетворенно улыбаюсь.       Возвращаюсь и закрываю сундук с игрушками.       А теперь самое тяжкое. Надо решиться заглянуть в коробку с голубем. Я уже большой. Должен справиться. Озвелл говорит: со страхами надо бороться.       Опускаюсь на колени на пыльный пол, приподнимаю простыню. Жуткая коробка виднеется у стены. Вдруг понимаю, что не смогу открыть.       Ладно, тогда хотя бы просто достать.       Набираюсь смелости и осторожно вытаскиваю.       На вид просто коробка. Запаха вроде нет, но на чердаке воздух затхлый. Подносить к носу не стану.       Открывать или нет? Боязно.       Какой же слабак, а?       Совестно.       Тихо. Чердак. Совсем один. Давит на нервы.       Не могу!       А, если Озвеллу показать? При нем открою.       Решение оказывается спасительным. Хватаю коробку и бегу к двери. Открываю, выхожу. Ставлю на пол коробку, извлекаю ключ и запираю дверь.       Прислушиваюсь и оглядываюсь: внизу никого, в коридоре тихо. Только бы никому не попасться на глаза.       Беру коробку. Спускаюсь с лестницы. Прячу ключ обратно в тайник за картиной.       Затем на цыпочках подхожу к углу коридора и выглядываю.       Никого. Хорошо.       Интересно, Озвелл у себя в кабинете или вышел? Столкнуться с ним в коридоре будет равносильно самоубийству.       Обувь решаю не снимать. Иду тихо, крадучись. Благополучно подхожу к двери кабинета Спенсера, как на лестнице неожиданно вижу дворецкого. Идет сюда.