Твой нежный душегуб

Их матери мертвы, их отцы осыпались прахом. Ничего не осталось, и лишь поэтому им теперь принадлежит все. Джона всегда смотрит на нее снизу вверх, даже если возвышается на ступень, как тогда, в самом начале, когда с балкона следил за ее представлением в сенате. Внезапная переменная, завершившая уравнение. Ничего в его лице не напоминало ее отца, ни одна черта не была похожа — лицо старшего Лонгербейна слишком часто было скошено эмоциями, радостью от победы или — чаще всего — злостью. Но отец всегда был, как на ладони, даром что один из важнейших людей в городе. Софи удивляло, что он сумел так долго прожить, учитывая, как легко его можно было раскусить и предсказать дальнейшие действия. Возможно, злоба, взращенная на изначальной пустоте души, давала ему силы существовать. В конце концов, это все равно не помогло. Он был мертв. Как мама, как канцлер, как еще множество людей за прошедшие годы — эта история стара, как мир; война сменяется шатким перемирием и снова — бесконечная пора. Софи поменяет историю и впишет себя на пергамент летописи чужой кровью, и плевать, хочет ли того же новообретенный брат или нет. Хочет, конечно. В его лице — ничего от их общего отца, поэтому она не испытывает ни капли отвращения, целуя его или поднимая перед ним подол платья, оголяя бледные, никогда не видевшие солнца колени. Пока он не знает ничего, на его лице калейдоскопом меняются эмоции — может быть это единственное, что он взял от отца. Открытость. Софи знает, что это всего лишь обманчивое впечатление от симпатичной мордашки, еще она знает, что ей не стоит играть крупнее, чем того требует партия, и нужна предельная осторожность, чтобы все шло по плану. Но Джона красив, и это, наверное, ловушка, в которую слишком приятно угодить. Из его рта льется лесть, в которую он сам верит, и Софи не может устоять. Джона оказывается немного умнее, чем она предполагала, и это приятно удивляет. Гораздо интереснее играть с равными по силе — так она думает, поднимая его лицо за подбородок, чтобы поцеловать. После публичного примирения в сенате Джона снова открыт ей, только теперь Софи наконец понимает — не только она вела игру. В его глазах нет и тени эмоций, что виднелись на лице. Широкая улыбка, искренняя радость, практически счастье от того, что множество нелюдей будет загнано в пределы одного района в ближайшие часы. Ей плевать, ему тоже. — Весь город теперь наш, — шепчет Софи ему на ухо, хотя в комнате, конечно, никого нет. Пальцами зарывается в его волосы, мягкие на ощупь, и взгляд его — теперь на равных, не снизу вверх, как раньше. Софи пока не знает что ей нравится больше — его раболепие или холодная расчетливость. Второе, безусловно, интереснее. Мантия канцлера комком валяется около кровати вместе с ее платьем — напоминание им обоим. За пределами этой комнаты начинается другая жизнь. То, что строили их отцы, то, за что боролись их матери. За что они умирали. Их будущее.