Myosotis scorpioides

В обоих этажах дома повешенного греко-католического священника царило безудержное веселье. Офицеры и штаб Девяносто первого полка, расположившись сообразно званиям, спешили отдать последний долг мирной жизни: наверху лакомились ливерной колбасой, внизу хлебали разбавленный кипятком суп из потрохов, дочиста выскребали заляпанные жиром сковороды и праздновали триумфальное возвращение рядового Йозефа Швейка из австрийского плена. Хлопнула дверь, и через кухню к лестнице, выкрикивая нечто нечленораздельное, вихрем промчался подпоручик Дуб. За Дубом, стараясь держаться от него подальше, нехотя плелся насупленный кадет Биглер. — Явились оба из бригады, чуть не подрались по дороге и теперь никому не дадут покоя, — сообщил пришедший вслед за ними недовольный Марек. Пять минут назад он сладко спал в канцелярии, уронив голову на батальонную летопись, но был разбужен криками и вернулся к товарищам, готовый поделиться глубокими познаниями в области разнообразных повреждений мозга. У других тоже нашлось что сказать, и рассудок подпоручика Дуба, несколько помутившийся в результате то ли недавнего падения с лошади, то ли разгульного образа жизни, надолго стал основным предметом беседы и в кухне, и наверху, где появление вновь прибывших также вызвало некоторую суматоху. Подпоручик Дуб, по-видимому, плохо сознавая, где находится, плевался, гремел саблей и, пересыпая свою речь ругательствами, требовал от батальонного командира немедленно подвергнуть казни кадета Биглера, который, доложив по всей форме каждому из офицеров о своем прибытии в штаб, стоял поодаль и презрительно усмехался. На дальнем конце стола кто-то нетрезвым голосом пошутил насчет кавалерийского искусства подпоручика Дуба, и тот вскинулся с места, бешено выкатив на обидчика пожелтевшие глаза. Пирушка грозила завершиться грандиозным скандалом, но, как ни странно, все собравшиеся в столовой были не против развлечься напоследок и потому с интересом вслушивались в перепалку, то и дело отпуская едкие комментарии. Общество разделилось на два лагеря: в то время как сторонники подпоручика Дуба остались в меньшинстве, подвыпившие офицеры со всех сторон подначивали Биглера, призывая не осрамить кадетство и поставить на место штатского зануду. Один только поручик Лукаш, все еще пришибленный теми удивительными обстоятельствами, которыми сопровождалось исчезновение, а затем и новое появление Швейка в родном полку, придвинул свою нетронутую порцию к соседу, встал из-за стола и, никем не замеченный, вышел вон. На улице вечерело. К окраине села подступали поля, взрыхленные солдатскими сапогами. Золотистый овес, растерзанный колесами обозных фургонов, усыпанный мусором и всевозможными отходами человеческой жизнедеятельности, среди которых тут и там белели смятые клочки бумаги, вяло пошевеливался на ветру накануне жатвы. Издалека тянуло гарью. Поручик Лукаш подобрал сломанный колосок и, теребя его в руках, долго смотрел на темные очертания соседних деревень, пытаясь разглядеть то, что поджидало его и всех остальных в завтрашнем дне. За спиной у Лукаша мягко зашелестела трава. — Господин обер-лейтенант!.. — окликнули его совсем рядом. — Оставьте меня в покое, — зная наперед, кто и зачем с неотвратимостью судьбы явился по его бедную душу, глухо произнес поручик и все-таки обернулся. На протоптанной им тропинке, вытянувшись во фронт, стоял Швейк в новой полевой форме по размеру и, радуясь долгожданной встрече, сиял не хуже своей начищенной пряжки. — Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, ординарец одиннадцатой маршевой роты Швейк прибыл к вам для получения дальнейших указаний. Поручик Лукаш дернул подбородком и выронил незажженную сигарету. — Идите к черту, Швейк, вот мое указание, — пробормотал он и, не выдержав, заорал вдруг так, что во дворах звонким лаем отозвались собаки: — Если бы вы только знали, сколько из-за вас я вытерпел позора!.. — Осмелюсь доложить, не знаю и знать не могу, — устремив на поручика спокойный и теплый взгляд, серьезно ответил Швейк. — Я вас давно не видел, и вы ничего такого мне рассказывать не изволили. — Если вы выкинете еще какую-нибудь гнусную штуку, Швейк, меня повесят или расстреляют с вами за компанию, понятно вам или нет? Подумать только: переодеться в русскую форму!.. Чему вы все улыбаетесь, болван? А, да черт с вами... Вы, видно, и впрямь слабоумный. Лукаш, белый, как торчавшая между полами расстегнутого кителя исподняя рубаха, бессильно махнул рукой и сел прямо на землю, жалея, что не упился на пирушке до полного беспамятства, а Швейк все глядел и глядел на него, словно прикидывая, не слишком ли тот изменился за дни его вынужденного отсутствия. В эту минуту, несмотря на петлицы со звездочками и едва заметный клочок седины в растрепанном офицерском проборе, не по возрасту ранней, Лукаш виделся Швейку больше Индрой, чем обер-лейтенантом, — таким молодым, растерянным, несчастным, с коньячной горечью в темных глазах и трогательно тонкими запястьями, обреченным зачем-то вместе со Швейком и всей своей одиннадцатой ротой, посланной в авангард, завтра же пасть в изуродованных артиллерийским огнем полях за государя императора. Что, разумеется, было совершенно бессмысленным и не несло в себе ни моральной, ни исторической, ни даже художественной ценности. Вздохнув, Швейк порылся в карманах и вынул засохший букетик бледно-голубых болотных незабудок, цветом напоминавших австрийскую форму. Швейк сорвал их у пруда, где его угораздило обменяться одеждой с русским пехотинцем, и бережно хранил все то время, пока считался пленным вражеским солдатом. — Осмелюсь доложить, это я для вас собрал, чтобы вы не очень грустили, — доверительно сказал он, протягивая букетик Лукашу. — Правда, раньше они были посвежее, а теперь засохли, но этого уже не исправить — вы ведь знаете, я по ошибке почти что предал государя императора и, виноват, немного задержался. — Спасибо, — оторопело произнес поручик. Не придумав ничего лучше, он сунул незабудки во внутренний нагрудный карман, и жетон с орлом*, на длинном шнурке висевший у него под одеждой, печально звякнул о костяную пуговицу.