По головам

Выстрел из «беретты» раздаётся неожиданно и громко, оглушая их в замкнутом пространстве диспетчерской вышки до тонкого писка в ушах. Короткая вспышка освещает удивлённое лицо Хауса, и оно тут же искажается гримасой чудовищной боли. Швед не верит, что промахнулся, и больше поднять руку не может. Кисть тяжелеет, ослабевает, свешивается к полу и наливается свинцом — тем же, что попадает Хаусу не в сердце, а в живот, чуть повыше бедра, прошивая мягкие ткани и раздирая артерии. Время замедляет ход, тянется, как жевательная резинка, и всё вокруг, включая косые ливневые потоки, застывает, окунаясь в желеподобную массу вроде «ведьминого студня». Хаус не может даже закричать. Он вздрагивает и разжимает пальцы, схватившие холодную винтовку. СВД с грохотом падает ему под ноги — громоздкая, неудобная и бесполезная груда металла ложится между мешками с песком и накреняется, как тонущий корабль. Приклад блестит чёрными брызгами крови. Швед, словно полуослепший затравленный зверь, тяжело дышит и щерится. Силится снова поднять «беретту», чтобы исправить ошибку, но вместо этого врастает ступнями в пол и бессмысленно смотрит на Хауса, на его ладони, обхватившие раненый бок. Под ними расцветает омерзительная тёмная клякса, вишнёвое пятно растёт на глазах, расползается по комбинезону бесформенным липким нечто, насквозь промокает ткань комбинезона. — Швед… — сипит побледневший Хаус и не узнаёт собственный голос — измученный и немощный. Хаус теряет равновесие, прижимается к стене и медленно, рывками сползает вниз, на сальное одеяло. Оседает, широко распахнув глаза и поверхностно хватая ртом воздух, будто вырвался из толщи воды после долгого заплыва. Силы быстро покидают Хауса, слабыми толчками вытекают из него вместе с кровью, и он, облизывая пересохшие губы, запоздало понимает, что умирать будет долго. Медленно и неотвратимо загибаться, как псевдопёс с перебитыми лапами. — Швед, — зовёт Хаус срывающимся полушёпотом. Он похож на марионетку, которую чревовещатель оставил без присмотра, на куклу с вырванными ногами, на щенка, попавшего под колёса. Швед отмирает. Игнорируя закостенелые локти и колени, он убирает пистолет в кобуру, нагибается за винтовкой, устанавливает её на прежнюю позицию, выставляет прицел и, стараясь не поворачивать голову в сторону мычащего Хауса, внимательно смотрит в окуляр. Всё в порядке. Военный с площади жив. И он уже далеко. Руки заметно дрожат, внутри Шведа бьётся, кричит и воет, срывая голос, что-то огромное, накатывающее волнами, но он с трудом подчиняет это чувство своей воле, садит его на цепь, позволяет себе судорожно вздохнуть и продолжает дышать ровно. Всё в порядке. Военный жив. Ему больше ничего не угрожает. Остальное — не так важно. — Швед… — шепчет со своего места Хаус, откидывая голову назад, врезаясь затылком в холодный бетон. Под ним на старом одеяле уже блестит небольшая лужица. — Ты только скажи… скажи, за что? Объясни… Швед молчит. Его желваки едва заметно подрагивают, скулы сводит от напряжения, и он усиленно хмурится: всё вокруг заволакивает туманом, силуэты людей превращаются в мутные образы, видимость в прицеле падает до нуля. Швед досадливо дует в окуляр, припадает к нему снова, пытается разглядеть статую Прометея и только потом, когда с нижних век срываются слёзы, понимает, что плачет. — Отвечай, ну же! — скулит Хаус, через силу поднимает правую руку и рукавом утирает испарину, оставляя на лбу красную прерывистую полосу. — Швед… Швед, почему? Почему? На последнем издыхании он спрашивает ещё несколько раз и в ответ слышит лишь редкие всхлипы, свист ветра и шелест дождя. В нос бьют настойчивые запахи пыли, пороха и затхлости. Внизу, на земле, что-то происходит, над боевой точкой висит чёрный дым, и Швед всё ещё упорно не глядит в сторону Хауса. Тот растягивает посиневшие губы в кривой улыбке, выгибает шею и, отодвинув ладонь, рассматривает место над подсумками, там, где пульсирует острая боль. Хаус скрипит зубами, просовывает под себя руку и долго, невыносимо долго ищет выходное пулевое отверстие. А когда находит, глухо вскрикивает — и вдруг закрывает глаза, не в силах противостоять боли, усталости и обволакивающей темноте. Хаус приходит в себя по прошествии, как ему кажется, не менее трёх дней. Он поднимает тяжёлые веки, осторожно ведёт носом, и снова видит Шведа, застывшего за винтовкой в той же изломанной позе. Хаус грузно переваливается на другой бок, понимая, что потерял сознание в лучшем случае на минуту или две. На языке разливается привкус железа, и запёкшаяся вокруг рта корка трескается, когда Хаус пытается заговорить вновь: — Ты хотя бы… — он запинается, сглатывает и с трудом переводит дыхание. Боль быстро возвращается и теперь только крепчает. — Ты добей меня, Швед. Слышишь?.. Швед молчит, втянув голову в плечи, и Хаус замечает нервную дрожь, бегущую по его телу. Впрочем, сейчас Хаусу может показаться что угодно: после короткого обморока он совсем перестал понимать, что говорит и что делает.  — Убей меня, Швед, — умоляет Хаус, считая оставшиеся вздохи. — Убей меня, сука!.. Я ведь уже почти мёртв. Превозмогая головокружение, он шарит руками в поисках кобуры, ощупывает себя и обессиленно ругается в пустоту: пистолет Хауса («Беретта» — это хорошо) остался в кубрике. — Не бери грех на душу, — глухо произносит Швед впервые за всё это время, и Хаус не сразу осознаёт, что слова адресованы ему. — Грех? — задыхается он и, несмотря на своё жалкое положение, изо всех оставшихся сил старается изобразить презрение. — Тебе ли об этом… говорить? Тебе ли решать? — Ты не понимаешь, — качает головой Швед, и Хаус видит влажные дорожки на его грязных щеках. — Я всего лишь прошу о том… о чём ты бы сам… сам меня попросил, — лихорадочно цедит Хаус, пытается разогнуться и опять ощущает на руках свежую тёплую кровь. — Я тебя по-человечески прошу: убей меня, Серёжа. — Не могу, — опускает глаза Швед и повторяет, уже тише: — Не могу. — Убей меня, Швед… — одними губами произносит Хаус и бестолково зажимает рану. Кровь сочится сквозь пальцы, и Швед не может заставить себя смотреть. Швед больно кусает губы, смаргивает предательские горячие слёзы и в ответ на каждое «Убей» шепчет упрямое «Не могу». Этот кошмар продолжается до тех пор, пока из коммуникаторов не раздаётся голос, оповещающий о выбросе. «Господи», — думает Хаус, в безмолвной молитве поднимая глаза наверх. Одну-единственную секунду длиной в целую вечность Швед раздумывает над тем, чтобы остаться рядом с Хаусом, отдать себя на растерзание Зоне и таким образом загладить вину перед парнями, которых он был вынужден отправить на тот свет. Секунда проходит, и Швед поднимается на локтях, чтобы спуститься в здание речного порта. В глазах у Хауса плещется настоящая агония, с его приоткрытых губ срываются злые бессвязные фразы, обращённые к Шведу. И он, подбираясь к люку в полу, наконец смотрит. Оказывается, перед смертью люди так изменяются. — Я тебя ненавижу, — глотая слёзы, шипит осунувшийся Хаус, и едкий упрёк осколком шрапнели вонзается Шведу в грудь. — Ненавижу! Скорее всего, Хаус не успеет умереть до того, как небо затянет алая пелена туч и грянет первый раскат грома. — Прости, не могу, — в который раз повторяет Швед и ставит ногу на сварную ступень вертикальной лестницы. — Да чтоб тебя, Швед! — кричит Хаус. Опираясь на ладони, он тщетно пытается переползти на другую сторону площадки, к заряженной снайперской винтовке. Возможно, у него хватит сил поднять её. Возможно, он изловчится застрелиться из длинной СВД, которая явно не приспособлена для самоликвидации. Возможно, ему не придётся испытывать на себе выжигающее действие пси-излучения. Возможно, возможно. — Не могу только… понять, — выплёвывает Хаус Шведу вслед. — После всего, что… После того, что было… (Быстрая карьера — дело затратное) — Ничего не было, — холодно отрезает Швед. В следующее мгновенье, когда начинает содрогаться земля, его голова скрывается в люке. Хаус остаётся в одиночестве. Он роняет голову на окровавленные руки, переворачивается на другой бок и устремляет безразличный взгляд в сторону ЧАЭС, где сгущаются обжигающе-красные облака. Он не знает, что ему делать.