Upperdrugs

      Только приехавшему в Москву Нурлану, Нурлану разлива 2014-го года, было удивительно, что все вокруг употребляют. Освоившемуся Нурлану спустя годы было странно, что именно Лёша из всех людей не пробовал ни разу даже травку. Выходит, он не на спидах был всё это время?..       Достать что-нибудь веселящее в Сторе было несложно, сложно было уламывать Лёшу месяц. «Если он без наркоты такой, — думается ему по дороге на Лёшину дачу, — то что же будет, когда его накроет».       «Только ты куришь со мной», — тыкнув пальцем ему в грудь, положил тогда Лёша и заговорщическая улыбка расплылась на лице.       — Такой взрослый, а долбаёб.       Конечно, всё это с теплом. У Нурлана про Лёшу всё с теплом, всё с восторгом, что про Лёшу, всегда с готовностью спустить всё с рук.       Пока Нурлан поджигает травку в бутылке, ему улыбаются так же заговорщически, зардев, всё-то Лёшу на хи-хи пробивает. «Великовозрастный ребёнок». Нурлану бы хотелось упрекнуть его, пристыдить за откровенное смущение — и (считать так, наверное, глупо) за очаровательную некомпетентность, — но в Лёше всегда это было, и без взрослых дел наркоманских. Вечные «да о чём вы, блять, говорите» его такие же мужицкие, как и детские.       — Смотри.       Нурлан впускает дым в лёгкие сразу — они уже который год функционируют с дымом лучше, чем с воздухом, — и зажимает дырку в пластиковом пузике. Он держит дым полминуты, минуту и наконец выдыхает.       — Держи дым подольше, но не сразу вдыхай в лёгкие, ты не привыкший, просто медленно его опус…       Но Лёша уже кашляет так, что в ушах звон стоит.       — Ничего, это нормально. — Он даёт своему ученику обычную бутылку, с водой, и механически гладит по спине, успокаивает. — Попробуй сначала набрать в рот, — Нурлан проводит по груди ладонями, показывая движение дыма в организме, как ребёнку, — а потом уже опустить его в лёгкие.       — Нихуя ты деловой, — хрипит Лёша и пародирует движение (Нурлан, конечно, смеётся), но слушается и через три затяжки (больше Нурлан не позволяет) они лежат на полу под рандомный лоу-фай.       — Щас бы сесть в Киндер Пингви.       — …Что ты сказал?       — Киндер Пингви хочу пиздец.       — Нет-нет, ты сказал, что хочешь в него сесть!       Лёша смеётся, аж заливается, а затем резко смолкает.       — Нурик, ну ты как что-нибудь выдумаешь.       — Господи, Лёш.       У него были подозрения, что он особенно не поменяется. Может быть, человек не близкий Лёше даже ничего и не заметил бы.       — Покажи глаза, — командует Нурлан и с титаническим трудом перекатывается на бок, прижимаясь грудью к руке рядом, так плотно, он даже и не знал, что Лёша настолько близко. Глаза в полумраке у Лёши ну просто два светофора, оба на «Стоп». — Глаза у тебя краснючие, ты бы видел это блядство.       — А я щас встану посмотрю, что ты со мной натворил.       — Ну-ну, наркоман ебучий.       Конечно, тело Лёши — желе, и это чудо, что ему удаётся вообще подвигаться, хотя больше всё же неуклюже потереться о Нурлана.       — Нурик, донеси до зеркала…       — Лёш, ты меня сейчас сильно переоценив…       — …как тогда.       Нурлану немножечко неуютно вдруг. Ничего особенного, но игривость из разговора ускользает, а за ней вдруг что-то мягкое, но, кажется, как ил, что и прикасаться лишний раз противно. Он смотрит в красно-голубые глаза — наверное, никогда прежде он не видел их такими спокойными и… уверенными?       — Как тогда, в Мемганистане, — вдруг дополняет Лёша, и дырявая вуаль игривости вновь ложится на то самое что-то. — Ты, я, Сиплый, Рыхлый…       — Мокрица.       — Во, и он тоже.       — Саблезубый.       — Ну, ты не выдумывай, пожалуйста.       — А, — прижимает тот руку к груди, — извините, пожалуйста.       — Пожалуйста. — Отрезает Лёша и вдруг сам же описывает круг в разговоре и возвращается в точку «Как тогда»: — И всё же тогда тебе понравилось.       Нурлан даёт себе ещё пару секунд оценить Лёшу — серьёзно ли он?       — Срывать спину мне не понравилось.       — А нести меня понравилось. — Словно этого унижения не хватает, он добавляет тоном, точно прожжённая кошёлка: — Это всё потому что ты типичный альфач.       — Лёш… — усмехается тот, но ему говорят тихо и вне сомнений серьёзно «Нурик», и это «Нурик» тоже такое детское, как ахиллесова пята в быдловатом Лёше, как шов между стальными пластинами, который заметнее, но и плотнее всего — найти несложно, сложно разрезать, чтобы заглянуть за него.       — Знаешь, не как те альфачи из тревожности всё контролирующие, — стоит заметить, что слово «контролирующие» Нурлану пришлось расшифровать, — а спокойные такие, которым как бы похуй, но они заботятся, но как будто бы похуй.       Повисает и провисает пауза.       — Да это и ничего, я тебя и таким люблю.       Лёша говорил ему эти слова и раньше, а теперь вдруг обнимает его, и разомлевший Нурлан, не подготовившись, шваркается на него сверху, пытается встать, да хотя бы отлепиться, потереться ушибленным о лёшину шею носом, но и тереться выходит только об эту шею, упереться коленями в пол, не расплющить Лёшу, найти его лицо, посмотреть вопросительно в спокойные глаза, самому же проехаться губами по расслабленным губам, тяжело в них выдохнуть, попробовать нижнюю, попробовать верхнюю, оставить влажный след, мокрый звук, ещё один, тепло, почему он никогда не думал, что у Лёши тоже тёплые губы, влажные, прижиматься к нему, горячему после травки, приятно, от твёрдой груди до…       «Блять». Нурлан вытягивается на руках, а Лёша смотрит на него по-прежнему. «Какого…» — последняя его чёткая мысль, потому что Лёша опрокидывает его обратно и совсем уже не стесняется: губы делаются податливее прежнего, и (господи, что бы отец сказал?) язык Лёшин вдруг у него во рту, ленивый и, может быть, оттого такой нежный, до разрядов и внезапных вспышек дрожи.       — Лёш… — Последние разумные слова разбиваются о затыкающие лёшины губы, а дальше «Нурик» себя уже не контролирует. Никто из них не стонет, всего лишь тяжёлое дыхание тает между. Хорошо, почему им так хорошо? И Лёша, он точно настоящий мужчина, с сильными упругими мышцами, с загрубевшими от бритвы щеками и ладони его в чёрных волосах безошибочно сильные, широкие, а уж то, что упирается ему в бедро… Язык Нурлана так и гладит Лёшин, когда они расстёгивают ширинки — не друг другу, но себе, будто это последний барьер, — и Лёша задирает толстовку Нурика, но не касается, будто ещё один барьер. Колени Нурлана расходятся, и он падает на Лёшу окончательно, чувствует, как смазкой ему пачкают штаны, он и не против, он единственный здесь, кто двигается, трётся, и он единственный, кто виноват, что их члены вдруг скользят напротив, и вот это, это последний рубеж. Лёша хватается за голую спину — направляя? поощряя? держась? — и Нурлан целует его в шею, сдуру даже цепляет шею зубами, а после и остановиться не пытается, оставляя синяки.       У него никогда не стояло по накурке, слишком лениво ему обычно, но сейчас эта же лень и её дитя — вседозволенность (от лени думать о последствиях и пропускать события через социальные парадигмы), сейчас они толкают вперёд его, его бёдра, его зубы. И Лёша, его друг и бывший спецназовец, не стонет, не царапает спину, только тяжело дышит и ретиво отвечает на поцелуй. Наверное, Нурлан в жизни не видел его таким умиротворённым, хотя видит он лишь блестящие светлые глаза… Тем более, не чувствовал его таким умиротворённым. Все нервы словно сжимаются в жёсткий узел в его стволе, от чего он всё время на грани, всё время чувствителен — вот-вот, уже сейчас, ты тоже чувствуешь это? Они — один мокрый беспорядок, но горячий и незабываемый. Такой оргазм всю жизнь невольно используют как эталон, даже когда сами ощущения забываются. Нурлан рычит через сомкнутые зубы, Лёша резко выдыхает, и наркотическая вседозволенность умывает руки.       Он опирается на колени, но всё же лежит грудью на мужской груди. Между ними тянутся и рвутся протеиновые нити, но это пока ничего, на это плевать, потому что так хорошо не было давно, а может и никогда. И с кем? С Лёшей, ха, с его корешем, рассказать кому, конечно…       С Лёшей…       Чёрт.       …       Блять!       …блять.       БЛЯТЬ!       У Лёши всё тот же умиротворённый мерцающий взгляд, только смотрит он ему куда-то в грудь и облизывает губы, вновь смущённо.

***

      Нурлан уверен — как прежде уже ничего не будет. Да, они будут игнорировать слона, следующего за ними из комнаты в комнату, до поры до времени, будут профессионалами и будут бояться остаться наедине, а потом оба устанут, просто терпение истончится, и конец настанет не только дружбе, но и любому общению.       Нурлан прав — терпение не вечно. И Лёша не вытерпливает прямо на его день рождения, когда он бухой настолько, что к утру ничего не вспомнит. И не вспоминает, только Рус рассказывает — Лёха его засосал. Не то чтобы на виду, скорее, скрытно, в углу, но он видел, и это очень странно, ведь Лёха не пьющий…       — Да, это очень странно, — отвечает ему Нурлан.       «Нет, ты всё понял», — отвечает Нурлану внутренний голос. У него уходят сутки, чтобы извести себя, и ещё столько же, чтобы взять новую траву и завалиться к Лёше. Они делают одну затяжку, две, три, и, как только ватное ничего заполняет голову, Нурлан наклоняется к нему и целует сразу по-взрослому, его язык цепляет Лёшин, а ладонь держит лицо так, как ему удобно. Потому что они два взрослых мужика, просто изменяющие своим жёнам и подающие мерзейший пример своим детям.       Нурлану кажется, будь они не накуренные, Лёша бы сопротивлялся, перехватывал инициативу, его пришлось бы перебороть. Это заводит. Он знает, что смог бы перебороть его, и в награду взять всё, что захочется. Но пока всё вокруг них — страх, и они сами хрупки.       У них уходит ещё две накурки, чтобы дойти до взаимной дрочки, и в тот самый момент, когда один доставляет удовольствие другому, они уже не помнят, почему боялись этого.       Ещё одной накурки хватает, чтобы раздеться полностью. Их тела различаются по стольким параметрам: Лёша высокий, но на фоне Нурлана маленький, Нурлан подтянутый и крепкий, но на фоне накачанного Лёши тонковат, у Лёши широкие плечи, но у Нурлана они шире, всё у него шире и длиннее, и Лёша всё равно, выходит, маленький. Всё же они сочетаются, находят углы и выемки, подстраиваются, да с такой лёгкостью, словно все эти открытия просто ждали их столько лет, бери да пробуй. А ещё, как у всех людей с прокачанной грудью, у Лёши чувствительные соски, чем Нурлан, удивляя себя, пользуется без зазрений.       Ещё пять накурок уходит, чтобы Нурлан переборол слабо сопротивляющегося Лёшу и попробовал пальцы. Все последующие разы Лёша сопротивляется лишь для вида, пока у них наконец не происходит первое проникновение.       Лёша — быдлан, качок, спецназовец — покорно вдыхает носом, выдыхает ртом и терпит. Нурлан тоже терпит. Пока у Лёши не стоит, это не дело, это нечестно и не про них. У них же всё будет взаимно, они всегда должны быть наравне, они должны делить всё. Если Нурлану будет хорошо, то Лёше тоже, а если нет…       Лёше хорошо, потому что, оказывается, если стимулировать простату, которую и искать-то не надо всего в пяти сантиметрах от входа, она набухает и становится твёрдой, и Нурлан чувствует её, а Лёша чувствует, как течёт его член.       Брать равного себе - это удовольствие наравне с убийством равного соперника или с каннибализмом. Он чувствует себя особенным, высшим звеном цепи, потому что вот он, сильный Лёша, с его прессом и рельефными руками, вот он лежит под ним и внезапно для обоих не удерживает стоны, принимая его и даже, чёрт, в какой-то момент подгоняя.       Надо же, подумает Лёша потом, армейку прошёл, а в жопу получил на гражданке. Но Нурику шутку не озвучит.       А потом Лёша хочет видеться чаще, но курить больше не может. Нурлану страшно без накурки — как Лёша себя поведёт? а как он сам? — но, оказывается, после анального секса под травой можно не бояться целоваться трезвыми, только расходиться по домам как-то неловко.       Они встречаются всё чаще, и доходят до момента, где один зажимает другого между записями программ и стенами. Это же не влюблённость? Какая влюблённость между двумя женатыми мужиками, просто сердце выпрыгивает и устоять не получается.       — Ты можешь носки снять, бля, Лёш? — Ворчит Нурлан, стягивая с того трусы.       — Конечно, я и сам с собой поебаться могу, — разводит тот руками, а Нурлан смеётся.       — Ты сам себе пассив, сам себе актив, сам себе ёбырь-террорист.       — Я сам себе сам себе.       И оба уже будто и не помнят, что для секса им когда-то требовалась травка.       Нурлан необычный человек, Нурлану довелось жить в двух вселенных разом. В первой, той, что постарше и стабильней, он чувствует себя настолько гармонично, насколько это даётся мужчине со стопкой долгоиграющих тревог и припылившихся страхов. Они всегда пропорциональны успехам человека.       Боязнь показаться уязвимым — сценический образ самодостаточного мужчины, вплоть до костюма.       Опасение стать посмешищем — карьера комика, где всё не всерьёз.       Страх одиночества — ранний брак.       Нурлан умеет уравновешивать, он собирает свою гармонию по ниточке всю жизнь, рассудительно и терпеливо. Его уверенностей хватает ровнёхонько на деморализацию его тревожностей, он блестяще выходит в ноль.       Во второй вселенной, той поновее и взрывоопасней, он чувствует себя новорождённым. Как надо себя вести? Что делать можно и нельзя? Здесь установок нет, а если есть, он их попросту не знает. Лёша, кажется, тоже.       И Нурлан, конечно, не эксперт, но ему кажется, что он всё чаще выскальзывает из первой, семейной, во вторую, Лёшину, где нет гармонии, но она и не нужна. Нет тревог и страхов, а значит, ничего и не надо нейтрализовывать. Он чист и, кажется, счастлив?       Нурлан, конечно, не эксперт и не подозревает, что все ответы знает простоватый Лёша — он уже давно не может выбраться из этой второй вселенной.