Раскол

Он затянет галстук туже. Зацепит пуговицы тесных манжет. Мазнувшую по серой рубашке грязь завесит тёмным пальто, — ещё день можно было обойтись без стирки. Можно было обойтись и без размышлений о виде своей одежды, раз на то пошло. Ослабевший разум впускал новые мысли податливо — и те крепкими корнями ползли поверх старых связей, распространяя вирусные элементы средь стройных рядов трезвого рассудка. Первой была погребена полнота эмоциональных реакций, те выжигала беспомощность: «Это только эпизод, такое имеет свойство заканчиваться». Следом — под пылью безразличия и отчуждения — отмирала бдительность: «Не произошло ничего серьёзного». Исподволь «ничего» осело спорами плесени и беспрепятственно замаскировало свой источник, лишило возможности раскопать его под наросшими коростами мыслей-паразитов — наконец, стало неумышленно обесцененным следствием без причины. Когда осознание течения времени показалось через поселившийся в голове густой туман, добившись необходимого внимания спустя три недели полного беспамятства, Эванс лишь безучастно закрыл глаза на его появление, отторг, как чужеродную деталь, и ожидаемо сдался. Безвольное решение приняла безоговорочно пустая квартира, но не требовательный мир за порогом: уродливая зима решительно протестовала равнодушию к погоде и, чавкая талым снегом под подошвой, плюясь из-под шин перемазанных грязным налётом автомобилей и обманывая температурным градусом до первого порыва ветра, пыталась всучить до кучи простуду. Тяжёлым промозглым ветром улица стачивала последние энергетические резервы — до сиплой одышки и поломанной осанки, сдавленной в гармошку сигаретной пачки в кармане и скрученного рулона обещанных распечаток, измятого неаккуратным обращением; до насквозь промокших ботинок не по сезону, вобравших с потёкших талой кашей тротуаров неудавшуюся пародию на снег. Пунктуальность насмехавшейся над настроением погодой в расчёт не шла, и к предполагаемой десятиминутной задержке пристало полноценное опоздание в полчаса. Ожидавшая без предупреждения шатенка расцепила сложенные на груди руки подчёркнуто-недовольно и скреплённые скобкой листы из рук Эванса почти вырвала — словно в отместку, но за неаккуратными движениями вцепившись резким взглядом в текст, только бы избавиться от зрительного контакта. Нежелание видеть то, что перестали скрывать. Нежелание слышать. А Эванс и не спешил говорить. Данные обещания слишком просто возвращались недостаточным по чужим меркам, недовольством работой и самим исполнителем, подтверждая давно сказанное: «Затраченные усилия не важны. Только результат». Не самая приятная, однако неоценимо полезная истина, полученная скромным наследством от матери, не позволяла забыть о порядках поспешного мира. —…Если бы ты адекватно оценивал свои силы, — упрёк ткнул в грудь вскинутой в женской руке папкой. — Я бы просто поискала того, кто справился бы быстрее. Три «бы» — одна правда. Эванс принял её с заметным нежеланием для себя, с очевидным признанием справедливости — для голосившей, и все кричащие потоком возмущения, удовлетворённые простым потаканием мужчины, сошли в подтверждение его виновности напоследок и утихли со скорым уходом экспрессивной знакомой. Пять минут нотаций всплеснули волной в топком болоте безмятежности, задели на её задворках дремлющую головную боль, тусклое раздражение, лениво бросающееся в ответ колючими искрами — вместо знакомого темпераментного пламени, — и улеглись штилем. Под стать погоде. Высокое небо над линией горизонта наливалось пасмурным мазутом, сгущаясь глубокой, подсвеченной розоватым городским маревом, чернотой и стекая по крышам многоэтажек в узкие проулки. — Открылась бездна звёзд полна… Тени разливались под ногами, ловя тишину в свои объятья. Застигнутый негромким напевом позади, Эванс замер посреди безлюдной улицы. —…Звёздам числа нет, бездне дна, — упало неслышно, неуместно-беспечно, и защекотало кожу спины неожиданной тревогой. Говоривший сидел на земле, привалившись затылком к кирпичной стене дома. — Прошу прощения? — Эванс механически обернулся на голос. В рассеянном полумраке мужская фигура едва обретала очертания, пока глаза привыкали к отбитым от освещённых улиц сумеркам. За обращённое к незнакомцу внимание очень скоро ему пришлось пожалеть. — У меня? Звенящий хохот ударился от голых стен переулка и подогнал Эванса прочь от странной личности. Только на выходе из давящего теснотой пространства, чуть не сбив прибавленный шаг непредвиденностью, в спину глухо стукнулся тот же голос: — Помоги. Через силу сдержав порыв обернуться, он выскочил из переулка со всем своим безучастным видом, точно не замечая чужого присутствия и обрывками вдыхая промозглую зимнюю влажность, до кашля зудящую в горле. Слова звучали близко; насмешливо билось эхо в черепной коробке и гремело по костным стенкам пульсирующей болью. Последствия минувших дней догоняли с липким страхом от встречи: недостаточный сон, избыточный никотин и опустошённое, выпотрошенное почти собственноручно, сознание, — всё срывалось в доносившийся голос, обретая форму, и чудовищную усталость. Эванс добрёл домой выжатым, почти на ощупь забираясь на второй этаж по сколотым лестничным ступеням и крепко сжимая в руке тёплую связку двух ключей. Металлические рёбра впивались в немеющую ладонь, но дверь квартиры нисколько не приближали — и кожа успела детально запомнить рисунок вжимаемого в неё предмета. Рука вынырнула из кармана перед замочной скважиной, неловко выбросив ключи на плитку пола. Металл звучно звякнул о гладкую керамику. И переливчатый звон, пролетев через комья мыслей и враз изуродовав нервной дрожью дыхание, переместился приближающимися шагами за спину. Наполовину просьба, наполовину повеление; откровенная издёвка со слышимой улыбкой: — Помоги.