То, что нельзя скрыть

      Таких, как Каховский, по-русски называли бедовыми.       Однажды где-то в гостях, кажется, у Трубецкого, про Каховского полушёпотом сказали «fou». Безумец. «Бедовый, — подумал про себя Кондратий, тогда уже успевший узнать Петра и его привычки. — Просто бедовый».       Иначе Петра Григорьевича описать было нельзя.       Он вечно приходил неопрятный, помятый, порой сонный, совсем уж изредка — даже небритый, но мысли выражал блестяще и по-французски, спорил жарко, вечно пытался всем что-то доказать, сгоряча едва ли не за шпагу хватался… Рылеев таких любил: искренних и честных, может, чуточку рассеянных, но надёжных. И только одного он в Каховском боялся — его буйного нрава.       Пётр Григорьевич был нелюдим. Мало кто соглашался терпеть его и его идеи, родные, кажется, померли или и вовсе знать его не хотели, а знакомые предпочитали не пускать на порог. Каховский не жаловался, нет, он напротив старался это скрыть, но денег у него не было, и вскоре остатков сбережений перестало хватать даже на приличное платье. Кажется, когда-то тогда они и встретились. Рылеев заметил угрюмого молодого мужчину, а Каховский — его самого, кажется, у них завязался разговор, Кондратий спросил его о чём-то… Нет, совершенно незначительном, куда там, слово за слово…       Да всё у них было слово за слово. Ему Пётр почему-то не грубил, не спорил с ним громко и оскорбительно, не пытался заставить его верить в то, во что верил сам. Пётр только делился с ним тем, о чём думал и к чему приходил. И Рылееву это нравилось. Ему впервые за долгое-долгое время было интересно. Люди вокруг обычно скрывали мысли, обёртывали их во что-то несусветное, воображали невесть что, а вот Пётр Григорьевич предпочитал правду, какой бы неприятной она не оказалась. И потому себя совершенно не стеснялся. Тогда-то Кондратий и узнал, каков он в гневе.       Это случилось тоже у Трубецкого. Каховский тогда весь вечер молчал, слушал говоривших, а потом вдруг резко поднялся, назвал их лицемерами и вышел восвояси, хлопнув дверью. Рылеев извинился впопыхах, выбежал за ним и догнал уже на набережной. Стояла осень, и ветер с реки пронизывал насквозь, а они были без шинелей, стояли и смотрели друг на друга. Кондратий дрожал, немного испуганный — до того он Петра таким не видел, а Пётр — пристыженный — раньше за ним никто так не бежал.       — Холодно, надо бы возвращаться, — робко заметил Рылеев.       — Тошно, — повёл плечом Каховский.       — Хотя бы за шинелью. Пройдёмся, — предложил Кондратий и сам себе смутился.       — Хорошо. — Согласие далось Петру тяжело, но он всё же слабо улыбнулся, как-то даже несмело, коротко кивнул, и Рылееву стало почему-то безумно тепло на душе. Пётр Григорьевич просто не умел скрывать того, что было у него на душе, но разве это грех? Такому человеку можно довериться: он ничего не утаит и не предаст, не будет юлить, а скажет правду.       И Рылеев это в Каховском любил более всего.       Каховский же любил в нём всё без разбора. Впрочем, он во всём был такой, всегда бросался во что-то близкое, как в омут, целиком, без надежды вынырнуть, и в Кондратии он тоже утонул. Может, и хотел утонуть: у него никого, в общем-то, кроме Рылеева и не было. А вот у Рылеева кого только не было.       И только это Петра Григорьевича и пугало.       Он старался не привязываться, то же делал и Кондратий: как тут привяжешься, с их-то положением? Они дружили, виделись в гостях, иногда у самого Рылеева, но и только. Пётр продолжал говорить правду и только правду, а Кондратий — слушать его. Так они и жили, но Петру приходилось туго: он старался, но не получилось. Как было не привязаться к Рылееву, если с Петром он обходился ласково и по-доброму, доверял, если помогал и не гнал за искренность? И Рылеев не лучше себя чувствовал: как было не привязаться к Каховскому, если тот его встречал тепло, не стыдил, никогда ни о чём не спрашивал, только говорил, как есть. Рядом с Петром Григорьевичем Кондратий чувствовал себя дома. А Пётр Григорьевич — рядом с ним.       Ни тот, ни другой не хотели знать, что это было: боялись, что не захотят и не смогут в этом признаться. Но это оказалось то, что скрыть никак нельзя. Пётр смирился, но попытался это сдержать, впервые в жизни спрятать от Рылеева. Но не смог.       И однажды, когда они были одни, Каховский с собой снова не справился: поцеловал Кондратия, как понравившуюся барышню. И только тот испугался во второй раз, но больше от неожиданности, чем от самой сути.       Кондратий любил в Петре правду, даже если она была такой. Ведь правда и есть сам человек. Так значит, он любил Петра? Рылеев это понять не успел: наткнулся на пристыженный, как тогда на набережной, и виноватый взгляд Каховского.       — Вы мне простите… — начал он и запнулся. — Хотя, кажется, мне и не за что просить прощения. Или… Нет, простите, что я вас обманывал.       — Как же? — тихо удивился Рылеев. — Как вы меня обманывали?       — Я вас любил. И люблю, — признался Пётр робко. — Вы правы, я вовсе не умею скрываться, и этого я тоже долго прятать не сумел.       — Может статься, вы и не скрывали, — вдруг сказал Кондратий. — Любовь нельзя скрыть.       — Отчего же? — смутился Каховский.       Рылеев не ответил. Только поцеловал сам.