Золото и грязь

      «Сколь веревочке не виться, все равно конец будет», — так сказала Ингольфу Хенрика, когда нежданно-негаданно для него предложила переселиться в ее поместье, явно имея в виду раскрытие их романа на публике. И хотя положенный для вдовы период траура еще не подошел к своему завершению, Ингольф без малейших раздумий согласился, ведь особых угрызений совести, думая о ее покойном муже, оба они не испытывали.       Дурные мысли пришли позже.       Поначалу он чувствовал себя подлым соблазнителем, а отнюдь не соблазненным, и искренне переживал: репутация Хенрики могла пострадать из-за их интрижки. Служанки кокетливо хихикали ему вслед, когда встречались они в коридорах, громадные в росте и ширине плеч наемники отпускали похабные шуточки, и Ингольф, чувствуя себя на их фоне совсем уж маленьким и беззащитным, лишь сжимал ладони в кулаки, да так, что белели костяшки от напряжения, а на коже потом виднелись отпечатки-полумесяцы от ногтей. В доме они были парой обсуждаемой, а слухам и разговорчикам не нужно много времени, чтобы поселиться в умах люда. У крестьян, как известно, язык без костей...       Когда же эйфория, навеянная ему образом любящей Хенрики подле него самого, развеялась и сошла на нет, Ингольф начал понимать, что руководствуется его милая вдовушка скрытой от постороннего взора выгодой, и даже стал догадываться, что истинной ее целью был Вольсунг. Оттого он лишь насмешливо повторял про себя: эта птица не ее полета. Но сердце все равно болезненно сжималось из раза в раз, когда задавала она вопросы: Вольсунг интересовал ее куда больше, чем сам Ингольф, через которого она решила действовать. Потому он старался не показывать Хенрике своих истинных нежных чувств к ней — эта женщина без особенных усилий нашла бы, на какое место надавить и за какую ниточку потянуть, чтобы он стал в ее изящных ручках безмолвной и покорной ее капризам марионеткой.       Пускай думает, что он с ней из-за похоти, и настроен на продолжительный роман лишь с ее грудями. Пускай…       Сама же она, хоть и любила спрашивать, от встречного интереса умело увиливала, да так, что Ингольф совершенно забывал обо всем, что его настораживало. Она не распространялась ни о своих подругах, ни об обстоятельствах смерти покойного мужа, ни даже о том, как она собирается зарабатывать на содержание такого огромного поместья. Впрочем, продав пару камней из многочисленных в этом доме мозаик, крестьянин мог жить безбедно всю свою жизнь — отчего же и Хенрике не поступать тем же образом?       Единственное, что она любила с Ингольфом обсуждать, это ее будущее замужество. Но очаровать Вольсунга она собиралась, не ведая о его частых приступах мелочности и самой что ни на есть бедняцкой жадности — уж очень он любил все пересчитывать, да так, чтоб копеечка к копеечке! Лишние траты порой выводили его из себя, хоть то и не было заметно ни по его виду, ни по виду его жилища: сам с иголочки, да и храм, как игрушечка. Он хотя и был из простых, из народа, не любил растрачивать богатств, если те не вернутся к нему вдвойне. Он был привыкший экономить, и в том заключалось главное заблуждение Хенрики, кое Ингольф старательно поддерживал — раз уж сам выдал ей слишком много правдивой информации. Он понимал, что Вольсунг не позволит еще одному человеку, столько о нем знающему, ходить по земле, а предать ей Хенрику он вынудит, конечно, Ингольфа… При одной лишь мысли об этом у него перехватывало дух, а в носу щипало, и тогда он жмурился, чтобы не дать ненароком волю слезам. А разрыдаться хотелось больше всего на свете.       Ныне Хенрика приводила своего любовника в божеский вид, дабы, видимо, уверить его в собственной важности. Ингольф стерпел стрижку — даже его бороды она не оставила в покое, велев цирюльнику придать ей «мужественности», а также язвительно заметив, что до того бородка его была козлиной. Ингольф выпарился по ее указу в бане, а теперь ждал окончания последнего испытания: с него снимали мерки, явно собираясь нарядить, как петуха. Портной же, в отличие от цирюльника, молчаливостью не отличался и нахваливал фигуру Ингольфа, между тем постоянно приговаривая будто в нос чуждое слуху слово, и тогда Хенрика поясняла ему на ухо: «Он говорит, что ты изящен». Лести Ингольф не любил, а оттого кривился, но в остальном был покорен.       Дни его проходили не слишком насыщенно: он ел, пил, снова ел, развлекал вдовушку небылицами, но отлучиться от нее не смел, будто она привязала его к себе какой-то особой магией. Он и помыслить не мог об уходе. Оставалось лишь надеяться, что никаких указаний Вольсунг не передавал — подводить его Ингольфу не хотелось. Но хотя Вольсунг достаточно прозрачно намекал, какого конкретно решения «со вдовой» он ожидал от Ингольфа, тот все тянул, не в силах покончить с этой глупой игрой, наполненной ложной нежностью и страстью, будто бы не было в их общем времяпровождении удобных для исполнения смертного приговора моментов.       Пожалуй, окончания выборов он даже боялся.       Хенрика очаровательно улыбнулась ему, заглянув в глаза, словно ей были явно видны его душевные метания. Ингольфу порой казалось, что она в самом деле колдунья и способна проникать в его мысли — взгляд ее был неестественно красив, и Ингольф не мог отвести глаз, когда она смотрела на него.       Хенрика взяла в руки блюдо, на котором были уложены фрукты.       — Скушай, — она оторвала одну ягодку винограда от всей грозди, и Ингольф позволил себя кормить. Ненароком он облизнул ее пальцы, когда вкладывали те виноградинку в его рот, и она рассмеялась столь весело и звонко, что сердце Ингольфа ёкнуло в его груди.       Разве мог он навредить ей?       Портной размотал рулон пестрой ткани и накинул ее часть на плечи Ингольфа, затем закрепил свою работу тонкими, почти незаметными глазу иголками. Иногда он вертел самого Ингольфа, руками регулируя его позу, но действия портного были странны и совсем непонятны Ингольфу, а оттого он лишь молча терпел сие действо.       Хенрика наблюдала за тем с неким удовлетворением, будто Ингольф был ее любимой куклой, и теперь она выряжала его, собираясь играть с исключительным красавчиком. Вдруг брови ее нахмурились, взгляд словно потемнел, и она резко окрикнула портного по имени, коего Ингольф так и не запомнил за все время этой модной экзекуции.       — Ты разве не видишь, что зеленый ему не к лицу?! Он придает его коже нездоровую желтизну. Давай красный.       Портной вновь стал что-то бормотать на эльфийском, переделывая свою работу. Видимо, в его глазах это придавало ему аристократизма.       — А какой цвет нравится Вольсунгу? — вдруг спросила она, серьезно поглядев на Ингольфа.       — Синий, — пораскинув, со вздохом ответил он, назвав собственный.

***

      В глубине души Рагот был рад выборам, воспринимая этот без недели месяц как шанс хорошенько отдохнуть от нескончаемых забот Верховного жреца. Хотя он и надеялся, что сие мероприятие не продлится уж слишком долго: мало того, что кормили отвратно — не чета обычным пирам в Бромьунаре — так и храм его, стоящий в Винтерхолде, был лишь на попечении управителя, в то время как Рагот, отлучаясь, привык оставлять дела храма на Восиса. Не волноваться, думая об этом, он не мог, ведь в его воображении брошенный им комплекс неизменно уходил под землю иль обращался прахом. В кошмарных снах Рагот видел, как разрушаются родные стены, терзаемые землетрясением.       Беспокойства добавлял резкий скачок популярности Вольсунга среди коллег. Не то чтобы Рагот воспринимал этого мальчишку как угрозу, скорее наоборот, относился к нему с некоторым пренебрежением, но не напрячь его активность не могла — он оббил едва ли не все пороги Бромьунара, устроив точно грызню за голоса в свою пользу. Рагот рассчитывал задавить Вольсунга своим авторитетом, как только лишь он пробился в узкий круг избираемых, сдавить глотку стальной хваткой, не дать и глотка воздуха, но тот крепко вцепился в свое место под солнцем, и волны́ возмущения, что вторила бы мнению Рагота, со стороны коллег не последовало.       Рагот злился. Вольсунг взбаламутил воду в тихом омуте, поступил наперекор тому, как было заведено столетия тому назад, и все пошло наперекосяк. Система рушилась. Поначалу от основных кандидатур отказался Вокун, заявив, что будет в голосовании честен, что, собственно, позабавило Совет в наиболее полном своем составе. Целей Вокуна никому не удавалось рассмотреть, а на его честность рассчитывать не приходилось, и Рагот сразу догадался, чей Вольсунг протеже. Чем же он подкупил «Господина Таинственность всея Кайзаля»? Ужели тем, чего у него в достатке — деньгами?       Рагот видел в том не простое стечение обстоятельств, а куда более глубокое болото настоящего заговора — не зря же Вокун имел власть над Хьялмарскими трясинами. Он знал толк в сортах грязи. Просчет был точен и коварен, и так подсчитывать вероятности умел лишь Вокун: хитрый, скрытный, никому не доверившийся, он вполне мог стать причиной не только лишь возвышения Вольсунга, но и смерти Даника. Заметать за собой следы он умел тоже.       Но как бы то ни было, за ним потянулись другие. Хевнорак увидел в нем родственную душу, Накрина купили его улыбки… Следовало бы переубедить их в таком необдуманном решении. Теперь и Отар частенько заговаривал о нем, и мысли его ой как Раготу не нравились: тот тоже был не против кандидатуры Вольсунга, хоть он и подставил Коган со своим собственным несостоявшимся убийством.       Но стоило Раготу явиться к единственному, кого в Совете Бромьунара он действительно мог назвать другом, дабы обсудить таковое положение дел, нарисовался собственной персоной Вольсунг. Он едва не выплясывал вокруг Отара, заглядывая тому в глаза и вливая сладкие речи в уши. Рагот, за тем наблюдая, едва не скривился от появившегося на языке кислого привкуса, будто отведал несвежего молока. Переигрывает.       Отар, к превеликому удивлению Рагота, повелся. Мягко улыбаясь, он принял загадочный сверток из рук Вольсунга и принялся осыпать его любезностями в ответ. Дружеской атмосфере в комнате пришел конец, а воздух стал словно стальным и дал между ними с Отаром трещину. Беседа не задалась, но отчего-то Рагот присоединился к сему параду лицемерия: он вежливо улыбался на шутки, вовремя кивал и согласился принять в подарок какую-то эльфийскую зубочистку, по недоразумению названную клинком. Наблюдая за тем, как изменилось лицо Вольсунга, как он был доволен, Рагот испытал странное ядовитое удовлетворение. Пускай думает, что голос Рагота у него в кармане.       Он обещал Восису высокий пост. А свои слова Рагот привык держать.