Золото и грязь

      Вездесущий звон колоколов прошлым вечером, оповещающий люд об окончательном избрании нового Верховного, поднял на уши весь Бромьунар, но слух Вольсунга он ласкал пуще мишурной лести и хвалебных од скальдов. Последнюю ночь, что провел он в тесной келье младшим жрецом, Вольсунг не мог сомкнуть глаз, расхаживая по комнате, ведь мечущиеся в голове мысли и бурление чувств не давали ему и усидеть на месте. В колокола били и все утро после, и усладой была мысль о том, что звонят они по нему.       Восторг. Он переполнял его душу, кружил голову, и Вольсунгу хотелось пуститься в пляс. Маленькая слабая пешка изловчилась, петляя меж хищных фигур покрупнее, и дошла до конца доски, чтобы стать ферзем. С пониманием этого Вольсунгу приходило чувство, что за спиной у него распустились белоснежные птичьи крылья, которые с легкостью подхватили бы его, оторвав от земли, и позволили бы взмыть в бездонную небесную высь, коснуться руками звезд. Мыслями он витал в облаках, выстраивая воздушные дворцы в своем сознании, и пальцы его мелко подрагивали, когда он теребил застежки на одежде, изредка не слушаясь вовсе.       За ним пришли, кажется, задолго до рассвета: небо еще не окрасилось восходящим солнцем в цвета от оранжевого до кроваво-красного, но отливало зеленоватым в сиянии севера. То был и старик-управитель, и многочисленные слуги, и его бывшие соперники, пришедшие не из радости за него, но из долга, следуя обычаю. Все они звали его с почтением Верховным, что тешило его самолюбие.       Начались его сборы. Под белы руки они привели Вольсунга в причудливую баню: комната, наполненная горячим паром, была каменной, изящные колонны подпирали высокий потолок, а вдоль стен на некотором отдалении друг от друга были расставлены мраморные резервуары, напоминающие по форме морскую раковину, с медными кранами для подачи воды над ними.       Выпариться здесь оказалось отнюдь не хуже, чем искупаться в ванной, коими пользовались эльфы. Женские руки натирали его мягкими мочалками, и Вольсунг, сидящий на каменной лавке с накинутым на колени широким полотенцем, с наслаждением подставлял служанкам плечи, грудь и спину. Затем Вольсунг отвел голову назад, и из ковша его поливали душистой водой с лепестками цветов, что быстро скатывалась по длинным волосам к бедрам. Вытирали его нежно, как младенца, укутав в теплое полотенце от ушей до самых ног.       После бани его стали одевать. Должен он был надеть хлопковые рубаху и штаны, и хотя такой простой одежды Вольсунг не носил и носить не желал, пойти против сложившейся веками традиции он не мог. Сверху на него накинули столь же грубую робу белого цвета и затянули ее веревкой на поясе, и только затем он смог надеть старинное жреческое одеяние темно-алого цвета из легкой шерсти. Оно не было удобным, сковывало движения, и уж очень долго затягивалась на нем шнуровка и зашивался воротник. Отчего-то казалось, что одеться без посторонней помощи он не смог бы, ведь даже в рукава его собственные руки не желали входить самостоятельно, и тогда Вольсунг начал понимать, отчего церемониальная мантия столь изменилась за века — парадный наряд просто-напросто упрощался с годами. Доспехов из драконьей чешуи, благо, надеть его не заставили, но на ноги обули мягкие туфли, отделанные изнутри кроличьей шерстью, а на груди затянули веревки, что удерживали бы меховую моццетту на его плечах.       К концу своего наряжания Вольсунг чувствовал себя безвольной куклой, подаренной юной леди на пятилетие. Хотя таковой его вид ему нравился, когда глядел он на себя в зеркало, Вольсунгу казалось, что его одежда точно вымочена в воде — столь непривычно она была тяжела. К слову, он ужасно запарился, проходив так лишь около получаса, и думал о том, что лучше бы сей ритуал свершался летом — в теплые месяцы в неотапливаемых храмах стояла приятная прохлада.       Уже чисто вымытого и одетого с иголочки, жрецы посчитали приемлемым призвать его в зал Совета. Входить туда было большой честью, входить же повелителем — еще более почетно, и Вольсунг не позволил ни единой мелочи испортить его образ. Провожал его все тот же управитель Альв, не желая слушать, что Вольсунг уже успел выучить дорогу, и давал «ценные» наставления — быть вежливым, но никому не уступать, будто бы в первый же день ему предстояло решать некие вопросы государственной важности.       Изнутри зал Совета оказался просторным, но пустым, и будто бы заброшенным, хотя слуги не давали пыли садиться на немногочисленную мебель и одинокий барельеф, установленный почти вплотную к стене. Вольсунг едва не цокнул языком разочарованно, завидев каменные троны: хотя они были застелены саблезубьими шкурами, ему думалось, что они неудобны в жесткости и холодности камня.       — Приветствую, коллега, — послышался искаженный плотно прилегающим к лицу металлом голос Морокеи, и Вольсунг вгляделся в прорези его маски, но глаз не различил.       Поздоровались с ним и другие. Рагот, которого он узнал исключительно по роскошной шевелюре, молча пожал ему руку, но его грубые пальцы столь крепко сомкнулись на ладони Вольсунга, что тот едва сдержался от того, чтобы взвыть. Он готов был поклясться, что суставы его захрустели в жесткой хватке, и лишь тогда Рагот ее ослабил, позволив кисти Вольсунга выскользнуть. Вспомнилась его нежность, когда были они вдвоем во сне, и Вольсунг не мог смотреть на него без странного волнения. Это чувство он списал на эйфорию от своей победы.       — Славься Вольсу-унг! — весело проговорил Хевнорак в своей обыденной манере. — Наконец-то поеди-им.       Слабые смешки Верховных прозвучали глухо. Окончанию голодовки радовались массово.       — Да будет пир, — бесстрастно сказал незнакомый Вольсунгу жрец. То, наверное, был тот самый Вокун, кои цели и помыслы оставались загадкой для всех, включая Совет.       Морокеи говорил. Говорил много о вещах простых, но языком столь заумным, что слушать его внимательно всерьез было невозможно: глаголил он об обязанностях, об ответственности, об искушающей, портящей и толкающей на грехи власти, но все это было ясным и без его пояснений, а кое в чем — даже очевидным. Сия речь, видно, была тоже обычаем, ведь жрец Накрин похлопал его ободряюще по плечу, будто и сам ее слышал в свой первый день.       Морокеи водрузил Вольсунгу на голову венец, точно такой же, какие он видел у других Верховных: золотой, но дорогой не от металла, простыми изгибами изображающий рогатую голову дракона, он точно придавал носителю величественности внешне, подчеркивая связь смертного с Богами. Жрецы всегда были связующим звеном меж слабостью и силой, поклонением и покровительством, простодушием человека и несоизмеримой мудростью бессмертного существа, а оттого доставалось им все лучшее. Справедливым ли было таковое положение дел? Бесспорно. Короли сменяются, а Культ Дракона — вечен.       Вольсунг не раз задумывался, что сталось бы, не поклянись люди в стародавние времена драконам в служении до Конца Времен взамен на защиту, и в мыслях его плясал, подхватываемый ветром, пепел. Драконы с легкостью нашли бы себе других слуг, скажем, высокомерных альдмери, а те, поддерживаемые небесными покровителями, выжгли бы людской народ. Защитников же столь же могучих не сыскать боле во всем Вус*.       Потолок над головой загрохотал, и Вольсунг вытаращился на расходящийся в стороны купол. Морокеи загадочно хмыкал, оперевшись на рычаг, которого Вольсунг не заметил сразу, и поглядывал на него, будто сейчас произойдет что-то любопытное, а реакцию Вольсунга ему будут припоминать до конца его жизни. Вольсунг насторожился.       Драконий рев всколыхнул небосвод, словно ветер — морскую гладь, но вдруг черные крылья закрыли его, и лишь солнечные лучи несмело струились сквозь перепонки. С божественной грацией дракон влетел в зал и приземлился почти мягко, не издав того шума, которого Вольсунг ожидал.       Взглянув в алые очи дракона, он незамедлительно преклонил колени. Так поступили и другие Верховные.       — Повелитель, — едва вымолвил он, ведь в горле мгновенно пересохло.       Глазеть на Алдуина и дальше Вольсунг не смел. Сердце заколотилось в груди, и его стук в висках заглушал все другие звуки. Сам Алдуин, и так близко! Обманчивое ощущение того, что можно было протянуть руку и коснуться недосягаемого, перехватывало у Вольсунга дыхание, и он усилием воли делал очередной вдох. Даже в собственных мыслях он не мог произнести имени повелителя без запинки, а теперь он стоит перед ним и имеет право обратиться, представляя, как первый из людских вождей в том же положении заключал со своим новым повелителем взаимовыгодную сделку.       — Встань, служитель. Уж больно вы маленькие.       Рокочущий голос Алдуина был приятнее ласковых слов матери, мелодичнее игры на арфе, но в то же время чувствовалась в нем сила и угроза. Будто говорил он неслышимо: «Только посмей подвести меня». Что произойдет, если Вольсунг не оправдает ожиданий Алдуина, сам Вольсунг узнать не хотел бы.       Повелитель вытянул шею и шумно вдохнул воздух, ткнувшись мордой поднявшемуся Вольсунгу в плечо. Он замер.       — Ледяной Ужас*. А пахнешь летом.       Повелитель… обнюхивал его? Вольсунг постарался сглотнуть подкативший к горлу ком.       — Теперь ты будешь служить в Вольскигге. Ты хитрый, но верный, — отчего-то Алдуин говорил краткими предложениями и словно лениво, причудливо отрезая каждую свою фразу недолгой паузой, но в то же время довазул в резкости своей не давал забыть, кто перед ним. — Не посрами своих повелителей.       И Вольсунг готов был поклясться в чем угодно.

***

      Она лежала на земле, бездыханная, и впервые Ингольф не осмеливался глядеть на кровь. Высота вовсе не была опасной, но, верно, она свернула шею при падении или головой ударилась о камень — по земле расползалось кровавое пятно. Слуги сбегались к ней, мужчины ужасались, выражаясь крепким словцом, а женщины ревели и выли, и Ингольф отпрянул от края террасы, пока его не заметили снизу.       Едва Ингольф понял, что натворил, он метнулся к столу Хенрики и быстро начеркал записку, сообщающую об его уходе, будто бы его здесь и не было на момент ее кончины. Узорчатая «И» и несколько изогнутых линий послужили его подписью. Все, что испытывал Ингольф поначалу, было лишь страхом за собственную шкуру, ведь за убийство полагалось наказание — отсечение его прелестной головы. Дрожащими руками он перерыл стол, пытаясь на скорую руку найти для Вольсунга нечто полезное, схватил первые попавшиеся бумаги и толстую тетрадь, обтянутую черной кожей, после чего окольными путями бросился наутек, позабыв о своих вещах.       Не придумав ничего лучше, кроме как вернуться в постоялый двор, где он жил ранее, Ингольф заперся и просидел в неуютной теперь комнатушке до самого вечера, тупо глядя на трещину в полу. Но иступленный бой в колокол заставил Ингольфа очнуться, словно ото сна, и он начал пересматривать украденные бумаги. То были заказы на шелк и бархат, на меха, были зафиксированные сделки о купле-продаже домов… Купчая на поместье в Бромьунаре, где жил он недавно, тоже была оформлена по всем правилам, и отсутствовало лишь имя клиента.       Он пролистал тетрадь. На желтоватых страницах красовались имена погибших за последний десяток лет дворян, перечеркнутые, рядом же были записаны города, в которых владели они домами и землями, а завершал тот список Даник, у которого описанной собственности, доставшейся Хенрике, было вдвое больше, чем у остальных.       Написанное ниже имя Вольсунга заставило его сжать кулаки, и он ненароком смял страницы, а после принялся листать дальше. Перечисленные покупатели, суммы, вырученные со сделок, все это заставляло гнев разгораться в груди, выжигая и скорбь, и чувство вины. И ради новой записи в этом порочном дневнике она водила его за нос? И Ингольф столь искренне верил ее улыбкам?       На глаза навернулись слезы бессилия и злости, и Ингольф принялся растирать их по щекам, давя в себе всхлипы. До чего же ему было обидно! Он отбросил тетрадь от себя, словно то был скверный артефакт Даэдра, и трижды помянул жестокую Мару и лживую Дибеллу, что в коварстве своем сговорились и вскружили ему голову.       Проревел он до утра, но и тогда забили в колокола. Он едва нашел в себе сил выйти во двор и умыться, и с десять минут он брызгал ледяной водой, что была налита в бочку, себе в лицо. Ингольф собрал все важные бумаги, вложил их в тетрадь, а ту обернул в первую попавшуюся ткань и прижал ее к груди.       Жизнь продолжается. Избрав между службой и любовью первое, он старался убедить себя, что ни капли не жалел о сделанном им выборе.       Если бы Вольсунг исчез, то у него был бы шанс на счастье рядом с Хенрикой.       Или же нет?       Ингольф постарался отбросить мысли о ней. О вдове-паучихе вспоминать не стоило, и больше она никого не приманит своими сладкими речами и звонким голоском — шейку Соловушке он свернул собственными руками.       Вольсунгу сейчас нужна была поддержка и дружеское плечо, а потому Ингольф поплелся в храм, понурив голову и не глядя по сторонам.