***
Когда Рагот глотал, кадык его восхитительно приподнимался, и от него падала тень, подчеркивающая изящество шеи. Отчего-то Вольсунгу нравилось подмечать малейшие детали в его манере держаться, в его жестах и непроизвольных движениях, и он наблюдал, точно саблезуб, выслеживающий свою добычу. Он отчетливо представлял, как вгоняет острые, словно бритвы, клыки в мякоть поджарого тела, упивается соленой горячей кровью и как прижимает Рагота к земле, упираясь в его грудь мощными лапами… Фантазия эта согревала его, разливалась по телу приятным теплом, будто он пил вино, убаюкивала. Отчего-то присутствие Рагота дурманило. Вольсунг не дозволил и капле вина попасть на язык, но он все равно чувствовал себя опьяневшим. Было в нем нечто прекрасное, пришедшее из Атморы в пик своего цветущего величия, но Вольсунг не мог уловить, чем эта особенность себя выдает: Рагот был неизящно высокий, длиннопалый, широкий в плечах и груди, но вместе с тем грациозный, как кошка. Он видел мужчин краше, стройнее, нежнее, воздушней даже, но все они, оказавшись мимолетными увлечениями, растворились в памяти на завитки пестрого дыма в цвет их кожи, волос и глаз. Рагот был другим. Рагот зазывал своим видом, преисполненным суровости. Рагот тоже, как выразился бы Ингольф, дышал к нему неровно. По крайней мере, Вольсунгу хотелось это замечать в его сдержанных жестах и взглядах. Не зря же он оказывает ему столь существенную помощь? — Не прожги во мне дыру, — вдруг заговорил Рагот, приметив, как пристально за ним наблюдают. Не смутившись этого замечания, Вольсунг в мыслях очертил его грудь и талию, а затем, мазнув взглядом по губам, посмотрел Раготу в глаза. Одной «дыры» в нем все же было достаточно, чтобы привлекать Вольсунга. — Почему ты сам не пьешь? Травишь меня? Рагот, демонстративно стукнув бокалом о столешницу, поставил его. Любуясь, Вольсунг услышал вопрос не сразу. — Боюсь отравиться сам, — ухмыльнувшись, ответил он. Они снова замолчали. — Мы оба взрослые люди, Вольсунг, — Рагот сцепил пальцы в замок и уложил свои руки на колени. — Тебе не надоела эта шпионская игра? — О чем ты? — Не валяй дурака. Как мне еще обозвать то, как ты себя ведешь? — Рагот хохотнул. — Ты не мальчик, я не эльфийская принцесса. Продолжим делать вид, что не хотим друг друга, или начнем вести себя под стать своему возрасту? Рагот подался вперед, не ожидая ответа, и схватил сидящего напротив Вольсунга за волосы, начал наматывать их на кулак, заставляя его наклониться. Не желая быть в этой игре проигравшим, Вольсунг в спешке поцеловал его. Они лобзались, кусались и зализывали укусы, и все вокруг померкло, точно во сне… Не сразу настойчивый стук в дверь отвлек их друг от друга. Не помня, как оказался в постели, Вольсунг не мог найти своей одежды, точно Рагот нарочно ее спрятал. Тот не выдержал, рявкнул совсем по-собачьи: — Говорите! — Бедняки бунтуют, — доложил громко Эольф из-за двери. — Кричат «Валла Ровере».Часть 20
25 октября 2020 г. в 21:49
Скайрим — что белое девичье тело. Скрытое за горными ребрами, гулко бьется его Бромьунарское сердце, давая ток крови всей благословенной земле. И тракты, точно хитросплетение жил, расползаются от него во все стороны света, пронизывая Скайрим, словно плоть. Виндхельм был руками, обнимающими сушу морскими объятиями с востока, и пальцы его дотягивались всюду, ибо не было помехой преисполненное Призраками Море; суровый Предел был желудком, перемалывающим и мякоть, и камень в своем неуемном голоде — немало юнцов сгинуло в его ядовитом соке… Вольскигге метил стать головой.
Ингольф шел, одетый по-простому, водрузив на плечо мешок с поклажей. Нужно было занести на починку куртку, что стала расходиться по швам, забрать в кузнице новехонькие подковы для лошади… А дальше можно было бы заглянуть в кабак и спустить за вечер месячное жалование, развлекаясь в компании продажных девиц. Ингольф остро чувствовал отдаленность от Верховного. Особой работы в ближайшие дни совсем не предвиделось: Вольсунг, будучи уж неделю не в себе и охваченный диким страхом, отослал его от себя, но приставил за ним присматривать губастого малолетнего мальчишку, и Ингольф с обреченной покорностью не глядел в то и дело мелькающее в толпе лицо, не мешая работе «наблюдателя».
Вольскигге не утихал и полнился слухами. Каждый считал едва ли не делом жизни поразмыслить о покушении на Верховного, дополнив его притом пустыми домыслами: то пресловутые дэйдра, то эльфы становились виновниками переполоха в храме, и даже Рагот с Морокеи, сделавшись в молве любовниками, якобы желали неугодному коллеге зла. Сам Вольсунг метался меж слухами и барахтался в их вязкой лжи, точно муха в молоке, и Ингольфу оставалось лишь надеяться, что тот сумеет выбить масло и встать, наконец, на ноги. За плечом у него извечно стоял Рагот, по храму и по городу сновали его люди, устраивая разбирательства с подозреваемыми в застенках…
До Ингольфа, благо, очередь пока не дошла.
Он встал перед домом швеи. Из трубы густо валил дым, и окна запотели от жара внутрях. Ингольф потоптался на крыльце, незнамо чего ожидая и озираясь; мальчик-наблюдатель взобрался на крышу кузницы и, болтая ногами, сидел на самом ее краю. Ингольф вздохнул. Рука его на мгновение задержалась в дюйме от двери, и Ингольф обернулся к мальцу. Тот же, напротив, отвернулся от него и принялся чесать волосы пятернёй на манер гребня, будто вовсе ему не надобно знать, чем Ингольф себя занимает и куда ходит.
Хмыкнув негромко в бороду, Ингольф постучал. Дверь приоткрылась.
— Вам чего? — спросила девчонка лет семи, выглядывая из дома. Впрочем, с ее возрастом Ингольф мог и ошибиться: он видел лишь ее аккуратно заплетенную головку. То была дочь швеи.
— Мать позови, — отозвался он отчего-то хрипло и, кряхтя, прочистил горло.
— А мамы дома нету. — Ингольф удивленно поглядел на нее. Впрочем, чему дивиться? Не сидеть же швее безвылазно в доме да шить не покладая рук. — На рынок ушла. Подождать хотите?
Ингольф помялся, но все же кивнул девочке. Спешить ему было некуда, оставлять куртку на руки ребенка не хотелось, ровно как и тащиться в кузницу с мешком. Девочка широко раскрыла дверь, и Ингольф переступил порог. Он оказался в тепло натопленном помещении, что было сверху донизу заставлено сундуками. Ингольф догадался: в них хранились ткани.
— Вы куда-нибудь присядьте, — девчонка бодро подскочила к нему и подставила ему табурет.
— Спасибо. — Он сел, складывая поклажу рядом с собой.
Время потекло медленно. Ингольф сидел, не шевелясь, и глядел перед собой, чуть склонив голову. Дочка швеи, взобравшись на сундук, встала на его крышку коленями и принялась рисовать по запотевшему стеклу узоры пальчиком. Они не говорили, и Ингольф не наблюдал за нею, задумавшись обо всем на свете и в то же время ни о чем не думая… За самим собой он не заметил, как стал качаться на табурете, то приподнимая две ножки над полом своим весом, то вновь опуская их. Девочка улыбалась и наблюдала за ним. Табурет шатался и стучал о доски.
В дверях появилась немолодая женщина, и в ней Ингольф узнал швею. Она была низенькой и худой; лицо ее, словно барабан, было обтянуто полупрозрачной сухой кожей, и двумя камешками на этом лице темнели глаза. Серые, они словно скакали «лягушками» по водной глади, и от них расползались широкие круги морщин. Видно по ней, что рабочая она женщина, но все же Ингольф видел в швее своеобразную, присущую лишь крестьянам красоту: руки ее, вопреки постоянной работе иглой, не были лишены изящества, даже мозолистые и исколотые.
— Здравствуйте, Ингольф, — поздоровалась с ним швея. Хотя Ингольф не припоминал ее имени, она запомнила его. Видно, не каждый день к ней заходили люди из храма, а в Вольскигге, швея точно знала, деньги водились. — Долго ждали? Хельга, нагрей господину супу.
Швея поставила на пол корзину, плотно укрытую грязно-белой тканью, и Хельга, вскочив, быстро подхватила ее. Швея стянула с рук варежки и сунула их за пояс.
— Не нужно, — отказался Ингольф, мотнув головой в сторону. Его волосы взметнулись в такт его движению. — Мне только куртку залатать.
— Может, новую бы заказали? Часто ко мне заглядываете.
— Да эта еще неплохая… — Ингольф замолк. Он остро ощутил себя скрягой в чужих глазах, и чувство это, зашевелившись в груди червем, стало грызть его. Поразмыслив недолго, Ингольф кивнул сам себе. — А впрочем, можно и новую.
— Говорят, жрец наш едва к праотцам не отправился… — протянула она, как бы интересуясь, но ничего притом не спрашивая. Ингольфу сделалось неловко.
— Было дело, — вздохнул он, думая, что может рассказать ей. — Ищем вот, кто покусился на святейшего повелителя.
— Дайте ему Боги долгих лет жизни, — это было не пожелание, но лишь формальность при беседе со вхожим в храм человеком. Ингольф это понимал и ясно различал фальшь в таких словах. — Волнуется люд. Мол, ни бедных, ни богатых жрецы ни в грош не ставят. Растеряли доверие, мол… Болтовня, конечно.
— Вот так сплетни, — проговорил Ингольф с некоторым недоумением, хотя нисколько не удивился. — Каждый день повелитель жалобы из народа разбирает.
— А оно вон как.
— Пойду я, — сказал Ингольф резко, осознав, что ему боле не хочется торчать у швеи в доме. Он не боялся ее мужа, — швея была вдовой, — но переживал, что мальчишка-наблюдатель их подслушает и вольет сей мед ждущему предательства Вольсунгу в уши.
Он вылетел, словно стрела, бросив свою старую куртку. По дороге в кузницу он вспоминал, что ему в ней было нужно, но мыслью своей извечно возвращался к словам швеи. Отчего же людям возмущаться Вольсунгом? Разве был он несправедлив к ним, строг излишне?
А убивать его было за что?
В глубинах разума Ингольфа ответ на его вопросы был, но сам он не осмеливался принимать их. Вольсунг скуп, лишь деньги подсчитывает, есть, на что обозлиться…
На улицах собрались бедняки. Ингольф едва заметил, как влился в толпу, гудящую, зловонную, но найти бреши в этих удивительно стройных рядах не сумел. Закутанные кто во что, они пришли не за едой и не за милостыней — это Ингольф разглядел в их взглядах, полных негодования и суровой уверенности. Они старались стать друг к другу впритык, как можно ближе, и Ингольф оказался зажат. От страха он замер, весь обратившись во зрение и слух, и сумел разглядеть, как кто-то из толпы вскочил на бочку. Поодаль стояли ремесленники и торговцы, но также внимательно наблюдали за загадочным оратором. Он явно говорил уже очень долго.
— …так отчего же, люди?! Люди добрые! — вскричал оратор, взмахнув руками, будто бы обнимая толпу. — Как мы можем кормить этот скот, себе оставляя гроши? Как мы можем не детям своим нести хлеб, а в храмы? Этим кабанам, утопающим в жире?
Чужие речи, полные мальчишеской надменности, неприятно кольнули в груди Ингольфа. Отчего юное дитя встало на бочку, словно на помост, отчего слова ребенка наполнены горечью и ядом? Он вгляделся в лицо оратора, но рассмотрел лишь ледяные глаза, смотрящие строго, но открыто. Точно два крохотных зеркальца вживили мальчишке в череп, чтобы каждый увидел в его речах себя. Курточка его, совсем детского размера, стянула его, не согревая, и любое сердце сжалось бы при его виде. Поддался и Ингольф. На глаза навернулись слезы. Ингольф позабыл, что сам он скот, что сам из храма.
— Разве не должны они познать ваш гнев за годы вранья? Не должны поплатиться за поборы, притеснения и боль? Валла Ровере! Кричите, люди, кричите! Пусть от нашего крика содрогнутся храмы!
Со всех сторон, словно острые камни, на Ингольфа посыпались людские возгласы: «Валла Ровере».