Сумасшедшая дура

Шинобу кажется всем девочкой-конфеткой, с ярко-розовыми губами, подведенными карандашом марки Кайли Дженнер, с до совершенства отточенными манерами и до скрежета зубов идеальными оценками буквально по всем предметам. Шинобу кажется всем дочкой богатенького папика, с особняком где-нибудь в лесах Японии (конечно же, на исключительно выкупленной территории), с толпой фанатов-недоумков и буквально сотканной из ничего репутацией. Доуму это забавляло до какого-то момента, потому что Шинобу – настоящую Шинобу, без приторно-сладких улыбок, ядом разъедающих душу, и нарочито-слащавого тона до дрожи в коленках – знал только он. Его первой любовью была чистейшая ненависть, презирающая настырных людей, и в частности – его. Его первой любовью была скалящаяся улыбка и туча неимоверных оскорблений просто потому что он существует – Доума тогда был просто очарован. Ни угрозы, ни демонстративное игнорирование на ученика средней школы не оказывали никакого влияния, и Доума сам не знал, почему его так сильно тянет к этой девчонке с мутным взглядом, почему продолжает подсаживаться к ней на обеде и почему на каждый ее день рождения он дарит букет глициний. С ним тогда произошло что-то странное, что-то, что он сам понять не в силах, что-то чуждое такому, как он, потому что у Доумы априори не должно быть никаких чувств. Потому что Доума возглавляет какой-то дурацкий культ, созданный его родителями, потому что Доума, сука, «особенный», потому что на Доуму возложено столько надежд, что он сам иногда прогибается под гнетом чужих взглядов – Шинобу стала отдушиной. Шинобу стала смыслом жизни, Шинобу стала тем самым, что заменило мальчишке кусок гнилого червивого мяса в груди, и Доума так отчаянно хватается за крохотную ниточку своего спасения, что не хочет, совершенно не хочет отпускать. «Если ты с нею, то все – против». - Эй, Шинобу-тян, - Доума говорит привычно певуче, растягивая гласные, и прекрасно понимает – Кочо сейчас где-то в подкорке сознания бьется в припадке бешенства. – А давай в слабо-неслабо? - Я не собираюсь играть с тобой в эти дурацкие игры, - шипит в ответ девчонка и идет по дороге все также гордо подняв голову – Доума уже достаточно давно ходит с ней, чтобы проводить до дома, и, к его удивлению, в этот раз брюнетка даже не осыпала его привычными оскорблениями. Молчала – просто молчала, глядя куда-то вдаль, и в лучах закатного солнца Шинобу выглядит, как думает мальчишка, воистину прекрасно. - Боже, Шинобу-тян, не будь такой букой! – Доума дуется в шутку, краем глаза наблюдая за реакцией собеседницы – перечеркнутый ноль, пустое множество, абсолютное ни-че-го. – Это и не игра вовсе. Пари. - С чего бы я должна соглашаться на это пари? – интересуется Кочо как-то рутинно и без интереса, как будто Доума – всего лишь докучающий клоун. Впрочем, именно таковым она его и не считала. - Ну как же? А интерес, а азарт, а любовь к жизни и страстный пыл? – восклицает мальчишка так, будто действительно оскорблен. – Это же просто интересно! Если выиграешь, можешь загадать желание мне. Самое-самое любое! - Если выиграю – отстанешь? – спрашивает брюнетка, и Доума на секундочку мешкается, потому что терять он ее не хочет. - Если ты того пожелаешь. Шинобу останавливается посередине дороги, смотрит на собеседника снизу вверх, но в ее взгляде столько решительности, необузданной ненависти и азарта, что Доума в очередной, нет, в сотый раз поклялся себе, что будет всегда, всегда рядом с ней. - Тогда давай сюда свое дурацкое желание.

***

С Шинобу летать классно, с Шинобу жить здорово, с Шинобу так легко и непринужденно даже тогда, когда они убегают от разъярённых ментов, что Доуме от радости хочется кричать до срыва голоса, хохотать вместе с разлетающимся по городу эхом и, прости господи, жить. Шинобу не ребенок, но эта глупая игра, блядский спор как будто пробудил в ней ту самую толику адреналина, которая так теплилась где-то у нее в душе, что от происходящего у Кочо закладывает уши. Опрокинуть на учителя таз с водой, разрисовать баллончиком с краской стены в школьной столовой, переодеться в мужской раздевалке и натереть доску мылом – все это уморительно до слез, до абсурдности смешно, и спор продолжается-продолжается-продолжается, пока не наступает апогей этим шалостям. Очередная шутка выливается в трагедию, когда на заднем дворе школы Шинобу пытаются избить за излишнюю грубость и прямолинейность, и внутри у Доумы что-то ухает вместе с бесконечным чувством полета, вместе с привычно-терпким ядом глицинии. Кочо сплевывает кровь и поднимается на ноги самостоятельно, выпрямляется, вытирает красное с подбородка и смотрит на него по-настоящему гордо, будто именно она вышла из этой схватки победителем. Внутри у Доумы что-то обрывается красной нитью, когда она даже не облокачивается о него, хотя стоять сложно, чертовски сложно. Мальчишка сглатывает – почему-то именно сейчас, с синяками и ссадинами, с разбитыми в кровь локтями, коленками, носом и лопнувшими алыми губами в тех же закатных лучах она кажется ему еще красивее, еще желаннее. - Слабо засосать Даки на завтрашнем открытом уроке? «Не волнуйся, девочка моя, мы им отомстим».

***

Теперь они в старшей школе, теперь Шинобу, наученная своими ошибками, ведет себя более аккуратно, улыбается как-то тепло-тепло, почти по-матерински, а сама искусно подставляет палки в колеса ненавистной Даки, не скупится на сумасбродные задания для Доумы и с любовной ненавистью смотрит, как ее прошлые обидчики в средней школе утраивают потасовку за ее руку и сердце. Кочо-младшая слыт в старшей школе «железной леди», старостой класса и той самой девочкой, которую либо любят чрезмерно, либо ненавидят всем сердцем. Канаэ, ее старшая сестра, лишь печально качает головой, Канао бесоёбится и упорно твердит, чтобы Шинобу прекращала водиться с таким мутным типом, как Доума, потому что он ее тянет ко дну, потому что от него так и прет опасностью и легкомысленным равнодушием. Но Шинобу лишь улыбается ободряюще-мило, треплет по голове свою младшую сестру и отправляет дальше гулять с Танджиро, Зеницу и Иноске – чтобы никто не лез в ее дела. Доуме иногда становится смешно от того, что против них с Кочо, кажется, сговорился весь мир: его родители находят девушку чересчур лицемерной дрянью и считают, что их сын с подобными выскочками водиться не должен, потому что Доуме семнадцать, и у Доумы все еще есть ебаный культ. А еще у Доумы есть Шинобу, которая сама пригласила его на первый танец во время выпускного бала. - А слабо станцевать со мной? Она накрасилась ярче всех, но все равно походила на хрупкую бабочку в изящном нежно-сиреневом платье с цветочными вставками и тонкой сеткой рукавов. Картину портили лишь трусы на ее голове – прихоть самого Доумы - но он, в принципе, не жалуется. - А слабо меня поцеловать? Шинобу секунду смотрит на него определенно охуевшим взглядом, моргает медленно-медленно, и Доума чувствует, как тонет в нефритовых мутных глазах в очередной, нет, тысячный раз. Доума чувствует, как мир пестрит новыми красками и эмоциями, как к мозгу быстрым потоком поступает кровь, как учащается пульс и как сердце готово выпрыгнуть из груди, когда Кочо оказывается близко-близко, резко дергает его за галстук и касается его губ своими. - Я сумасшедшая дура, - не спрашивает, а, скорее утверждает она, отстранившись, продолжая смотреть ему в глаза пристально-пристально, будто желая сканировать, понять, узнать его. Доума улыбается: Шинобу знает прекрасно сама, что да.