Sa me amala oro khelena Oro khelena, dive kerena Sa o Roma daje Sa o Roma babo babo
Грязные рыжие волосы наспех зачёсаны первым, что попалось под руку. Из кривого разбитого зеркала смотрит измождённое лицо с выцветшими от солнца ресницами. Отцовские брюки еле держатся на худом теле, пиджак с чужого плеча нелепо висит бесформенной тряпкой. Димитрие пристально вглядывается в своё отражение, пытаясь принять скорбящий вид. Выходит из рук вон плохо. — Ты отвратителен. Дорожная пыль садится на брюки, солнце безжалостно печёт голову. Этот день просто не может стать хуже. Оказалось, что может. Когда Димитрие видит изуродованное лицо Мирославы, он чувствует, что еле стоит на ногах. Пошатнувшись, задевает кого-то плечом. Извиняется. Лицо против воли приобретает страдальческое выражение. — Вы её знали? — спрашивает незнакомец. — Знал. Священник читает панихиду, трясущимися руками держа крест над лицом умершей. От мужика в рясе разит спиртом. — Опять нажрался, скотина, — бурчит себе под нос Димитрие, за спиной слышится сдавленный смешок. Мать Мирославы рыдает на плече мужа. Крест выскальзывает из рук священника, но тот успевает поймать его, стараясь не поднимать взгляд на толпу собравшихся. Гроб начинают опускать в яму, отец, пошатываясь, отворачивается, ища в кармане пиджака початую флягу. Жена дёргает его за руку, завывая ещё громче. Она падает на колени у могилы дочери, взывая к Богу, моля его о прощении. Плечи Димитрие предательски трясутся, полностью выдавая его нервный смех. Кто-то, крепко схватив его за локоть, отводит подальше от церемонии. — У вас так принято на похоронах смеяться? — сверху вниз на него смотрел тот самый мужчина, чей голос он слышал пару минут назад. — Не принято крест на показ выставлять. Вы, вижу, не больно верите, — язвит в ответ Димитрие. — Вы вообще кто? — Тот, кто умеет себя вести на похоронах. — Вы её не знали. Зачем вы здесь? — Приехал из города. Не знаете, где тут можно остановиться на неопределённый срок? Готов помогать по хозяйству, пока деньги не появятся. — Теперь понятно, почему вы приехали именно сюда. Могу показать вас матушке, нам не помешает помощь. От мёртвых мало толку, — Димитрие кидает быстрый взгляд на могилу девушки. Прямо с порога он получает по лицу кухонным полотенцем. — Безбожник! Даже слезинки не проронил! — кричит женщина в сальном переднике, — как так можно! Доволен, крысёныш, что она твоей женой не станет? — Я даже рад, что она сдохла! Бог, наконец, внял моим молитвам! — Нехристь! — Уймись, женщина, — стукнув кулаком по столу, рявкает мужчина, вставая со своего места. — Спроси лучше, кого он в дом приволок! — Меня зовут Петер.. — Он будет спать в амбаре и помогать мне в поле, — перебил его Димитрие. — Это вы к нам откуда пожаловали? — спрашивает старик, внимательно изучая гостя. — Из города. — Амбар там, можешь осмотреться, потом Димитрие объяснит тебе, что нужно делать, — пожилой мужчина указывает рукой во двор и Петер, уверенно кивнув, выходит из дома. — На цыгана похож. — Соглашусь с матерью, он за собой табор не приведёт? — Думаю, пара десятков рабочих рук нам не помешает, — пожимает плечами Димитрие. — Иди уже отсюда, — мать снова замахивается на него полотенцем. Когда Петер, наконец, выходит из амбара, Димитрие уже ждёт его в своей привычной рабочей одежде – вытянутых на коленях синих спортивных штанах и соломенной шляпе. — Трактор водить умеешь? — интересуется он, заранее предугадывая ответ. — Конечно, умею, — самодовольно ухмыляется Петер. — На все руки мастер. — А как же. До поля оказалось ехать совсем недолго, по пути Петер засматривается на кривые домишки, в беспорядке разбросанные вдоль дороги. Казалось, что время в этом месте остановилось, цивилизация осталась где-то далеко. Вокруг были только бескрайние поля, и вдалеке виднелся лес. — У нас много скотины, а зимой ей нужно что-то жрать, — Димитрие достаёт из телеги косу. — Понял, что мне нужно делать? — Пока ничего. Сейчас я тебе косу не дам, а то убьёшься. Стой и смотри. Завтра будем вместе работать. Димитрие приступает к косьбе, ловко орудуя инструментом. Петер смотрит на него, отойдя на пару шагов назад, чтобы его новый знакомый, увлекшись работой, не сделал его калекой. Трава аккуратно ложилась под лезвием косы, в глаза лезла мошкара, Петер, отмахиваясь от неё, завороженно смотрел на размеренные взмахи. Городская жизнь была так непохожа на то, с чем ему пришлось столкнуться сейчас. Здесь не было времени на праздные утехи, чтобы прокормить семью, приходилось долго и усердно работать, не покладая рук. Мысли о подобном здорово помогали отвлечься от проблем, овладевших разумом Петера. Пока он думал о своём, Димитрие уже докосил до противоположной стёжки и кричал ему через поле: — Принеси сумку из кабины! — Что? — Сумку. Сумку принеси! — Понял. Петер быстро возвращается за сумкой и, повесив её на плечо, бежит через поле по свежескошенной траве. Димитрие жадно пьёт воду, она ручейками стекает по его подбородку и груди, смешиваясь с потом, выступившим на коже. Петер беззастенчиво разглядывает рыжие пятна веснушек на обгоревших плечах. Казалось, они покрывали абсолютно всё тело. Растрёпанные волосы едва касались плеч, прилипали к шее. — Чё смотришь? — тишину нарушает неожиданный вопрос Димитрие. Поначалу Петер опешил, но быстро нашёлся с ответом: — Кажется, кто-то говорил мне, что нужно прятать нательный крест. Димитрие неосознанно накрывает ладонью религиозный символ на своей голой груди, обиженно зыркнув на мужчину: — И что мне прикажешь делать? — Не знаю. Например, покаяться, богохульник. — Нехристь, богохульник. Вы что, все сговорились? — А как ещё назвать человека, который смеётся на похоронах невесты? — Петер не на шутку разошёлся. — Я тебе сейчас по морде дам, если не заткнёшься. Не говори о том, чего не знаешь. — Ты? Мне? По морде? — Петер звонко смеётся, запрокидывая голову, но тут же падает на землю, потеряв равновесие от сильного удара, — какого чёрта ты творишь?! — Я тебя предупреждал. В следующий раз древком нос сломаю, понял? А теперь не мешай мне работать и вали отсюда. Петер молча встаёт и уходит, демонстративно швырнув сумку к ногам Димитрие. Пока наливался синяк на скуле, он внимательно разглядывал дома местных. Некоторые из них выглядели довольно опрятно, а другие походили на амбар, в котором поселили его самого. Внешний облик жилищ ясно давал понять о статусе своих жильцов. Вдалеке виднелся купол церквушки, поблёскивая на солнце, он манил к себе путника. Петер шёл долго, останавливаясь у каждого двора. Уже вечерело, Люди возвращались с полей, загоняли скот. Обернуться заставил звонкий голос, прокричавший его имя. Он остановился, переминаясь с ноги на ногу – встреча не была сильно желанной, синяк всё ещё болел. — Снова бить будешь? — Не буду, — жмётся Димитрие. — Я извиняться пришёл. — Ну раз пришёл, извиняйся. — Прости, не стояло так горячиться. И бить тебя тоже не стояло. Моё отношение к Мирославе вполне оправдано. — Не поделишься? Чтобы я знал, о чём с тобой лучше не говорить, чтобы не получить по лицу. — Ну, пойдём. Вдвоём они садятся на покосившуюся деревянную лавку напротив старой полуразрушенной церкви, и Димитрие начинает рассказывать свою печальную историю. Всё началось с того, что его родители, следуя старославянским традициям, договорились с семьей Мирославы об их помолвке. Молодые знали друг друга с детства, девушка не питала никаких чувств ни к деревне, ни к «уродливому соседскому мальчишке», она хотела уехать в большой город, разбогатеть и никогда больше не возвращаться к ручному труду и изматывающей сельской жизни. Димитрие её взглядов не разделял, он искренне любил родные просторы и не чурался тяжёлой работы. Когда вся деревня уже знала о предстоящей свадьбе, Мирослава продолжала ночевать у того цыгана, с которым хотела убежать. Позже они повздорили, и любовник заколол девушку ножом, перед этим зверски надругавшись. Её искалеченное тело через пару дней нашли в овраге около леса. — Честно говоря, меня это не сильно расстроило, — признался Димитрие. — Даже не знаю, что на это сказать. — А говорить ничего и не нужно. Расскажи лучше, что сам здесь делаешь и как тебя сюда занесло? — Моя история не столь драматична, как твоя. Всё просто, из-за долгов пришлось продать дом – единственное, что у меня было. На оставшиеся гроши взял билет на автобус и поехал до конечной. Теперь я здесь. Вернее, первым делом попал на похороны. — Отлично, теперь я хотя бы смогу сказать родителям, что ты не цыган. — А что, похож? — Ещё как. Первую ночь в амбаре Петер никак не может сомкнуть глаз. Он думает о своей жизни и о причинно следственных связях поступков, которые он совершал и совершает. Прошлое кошкой царапает что-то внутри и напоминает о себе тревожными снами, когда уснуть всё таки получается. Он быстро учится. На следующий день в поле он косит траву наравне с Димитрие. Льняная рубашка липнет к телу, льется пот, руки скользят по древку, оставляя грязные следы. Больше всего хотелось скинуть с себя мокрую одежду и окунуться в холодную реку, но оставить работу было нельзя. С каждым днём Петер всё больше привыкал к деревенской жизни, даже солома в амбаре перестала казаться ему жёсткой. Работа по хозяйству занимала почти всё его время. Ранний подъем с первыми петухами, кормежка кур и свиней, коров Димитрие кормил сам, потом они завтракали с хозяевами дома и уходили в поле до самого вечера. Когда выдавались свободные часы, Петер гулял по деревне, приходил на берег реки, чтобы освежиться или просто посмотреть на заходящее солнце. В этом месте хотелось остаться. Димитрие, кажется, был рожден для того, чтобы работать в поле. Складывалось ощущение, что он никогда не уставал. Его волосы всё сильнее и сильнее выгорали на солнце, а кожа на плечах успела сгореть, слезала лоскутами и болела от каждого прикосновения. Петер много спрашивал его о деревенской жизни и традициях, которым тут следуют. Тот с удовольствием рассказывал, но сам редко что-то спрашивал, потому что успел уяснить, что его новый друг не любит говорить о себе. — И ты всегда жил в городе? — спрашивает Димитрие, отпивая из бутылки, как обычно, взятой с собой в поле. Петер просто кивает. — Я немного удивился, когда ты сказал, что умеешь водить трактор. — Когда-то пришлось научиться. — Никогда не хотелось уехать из шумного города куда-нибудь в глушь? Я думаю, об этом многие мечтают. — Никогда. Даже представить себе не мог, что когда-нибудь окажусь в подобном месте, пока тётка не заболела. Чтобы оплатить лечение пришлось пожертвовать всем. — Ты же говорил, что продал дом из-за долгов, — Дмитрие хмурится, пристально смотря в глаза Петеру. — Не говорил. — Нет, я точно помню. Мы сидели у церкви, и ты сказал, что продал дом и приехал на автобусе сюда. — Какая разница, что я сделал с домом? — Петер начинает злиться, понимая, что его загоняют в угол. — Очень большая, если ты зачем-то начинаешь врать. — Что ты пристал ко мне? Димитрие подходит ближе, тыкая пальцем в голую грудь Петера: — На кресте клянись, что не лжёшь. — Да пошёл ты, — отходит Петер. — Я не шучу, — Димитрие делает широкий шаг, сокращая расстояние между ними до минимума. — Врать грешно, скажи правду. Петер сильно толкает непозволительно близко подошедшего парня, да так, что тот еле удерживается на ногах. Больше всего на свете сейчас хотелось врезать этой наглой рыжей морде по зубам. Вместо этого он просто уходит с поля, даже не подняв косу. Казалось, только размеренный шум воды мог его сейчас успокоить. На берегу он долго пытается привести дыхание в норму и занять свою голову чем-то кроме мысли о том, чтобы вернуться и “нечаянно” полоснуть косой по лицу того, кто действительно этого заслужил. Петер не был сильно верующим, но даже для него выходка Димитрие показалась в высшей степени оскорбительной. Он сидел на земле, перебирая пальцами траву, запуская в неё руку, как в волосы, это его успокаивало. Прошла целая вечность, прежде чем за спиной раздался звук чьих-то приближающихся шагов. Чьих – догадаться было несложно. Димитрие садится рядом, уставившись на что-то перед собой. — Я перегнул палку, прости, — тихо выдаёт он, помолчав какое-то время. — Это не моё дело. Петер ничего не отвечает, продолжая нервно рвать пальцами траву возле себя. — Ты не сможешь игнорировать меня вечно, — Димитрие осторожно кладёт свою ладонь поверх руки Петера. — Ты слишком часто извиняешься передо мной, не находишь? — Может быть, — Димитрие, окончательно решив прыгнуть в омут с головой, опускает свою голову на крепкое плечо рядом. Петер не отстраняется, а издаёт едва слышный смешок. Но, возможно, Димитрие это просто кажется. С момента приезда в деревню бледная кожа, не избалованная тусклым городским солнцем, успела заметно посмуглеть, а волосы из-за сухого ветра стали совсем жёсткими, неприятно кололись, словно репейник приставал к пальцам. Руки привыкли к косе – окрепли и покрылись грубыми мозолями. Теперь Петер совсем не отличался от местного жителя. Отец Димитрие отдал ему кое-какие свои вещи, потому что для сына они были уж слишком велики, а их гостю пришлись впору. Даже здешний диалект уже казался по-родному правильным. Соседские псы больше не кидались под ноги, скаля зубы, а рыбаки у моста приглашали составить им компанию. Притёрся, большего и не нужно было. Теперь Петер мог делать абсолютно любую работу по хозяйству. Димитрие даже доверял ему иногда кормить коров, именно для них и нужно была так много заготавливать на зиму. Он помогал разбирать покосившийся подвал рядом с амбаром, таскал прошлогоднюю картошку в тазу на тележке к свинарнику, считал цыплят вечерами вместе с матерью Димитрие и, конечно, косил бескрайний луг, сгребая подсохшее сено в стога. Единственное, что ему никак не поддавалось – это заточка той самой косы. — В тысячный раз объясняю, втыкаешь лезвие в землю, сам становишься справа, хватаешься за обушок и точишь! — Я так и делаю, а ни черта не выходит! Ты как-то хреново объясняешь! — Петер злится, снова пристраиваясь к косе с нужного бока. — Да что ты делаешь?! Бруском от пятки точат, а не наоборот, ты её сейчас затупишь только! — Димитрие уже готов забрать многострадальный инструмент из рук горе-помощника. — А я знаю, где у неё пятка?! — Петер несколько раз с силой проводит бруском в нужном направлении, со злобы рука не слушается, выпуская из пальцев брусок. Туповатое лезвие рассекает мягкую кожу на тыльной стороне, мужчина громко ругается, пока кровь багровыми каплями пачкает жёлтую солому под ногами. Димитрие быстро стягивает с себя футболку, протягивая её Петеру, судорожно пытающемуся остановить кровотечение. — Нужна мне твоя грязная тряпка? Хочешь, чтобы я от заражения подох? — Так кто виноват, что ты криворукий и ни с чем справиться нормально не можешь?! — кричит на него Димитрие. — Ну уж прости, что единственное, что я хорошо делаю – убиваю людей! Фраза звучит выстрелом, после которого повисает мгновенное молчание. Тишина почти искрится. Димитрие пристально смотрит прямо в глаза, а Петер щурится из-за солнца-нимба за головой рыжеволосого косаря. — Что делаешь? Петер срывается с места и бежит. По некошеному полю, через высокую траву по пояс, прижав руку к груди – к реке. Хотелось громко орать. За ним бежит Димитрие, крича его имя, но он не хочет, не может остановиться. Обрушиваясь грузом вины на цветущий клевером берег, Петер растирает лицо ладонями, перепачканными кровью. До боли закусывает нижнюю губу и ждёт, пока задыхающийся Димитрие снова спросит о том единственном, что его сейчас интересует, а Петер не сможет не ответить. Но тот не спрашивает, садится рядом и смотрит по-собачьи верно. Да так, что весь мир сжимается до этих голубых щенячьих глаз. — Я не могу так больше, не могу, — шепчет Петер, пряча лицо в коленях. — Расскажи мне, прошу тебя, — в глазах Димитрие блестят слёзы. — Во мне души не осталось, всё истратил, до капли. Я спать ночами не могу. — Исповедуйся, — Димитрие трясущимися руками обращает лицо Петера на себя, тонкими пальцами вытирая кровь с его щёк, убирая влажные волосы. — Исповедуйся, и станет легче. — Не станет. — Обещаю, что станет. Бог единственный наш помощник, лишь он готов нас выслушать. — Но в чём же ты сам исповедуешься? — дыхание Петера выравнивается, он смотрит на Димитрие глаза в глаза. — В том, что грешно и мерзко. Димитрие одним резким движением подаётся вперед, ухватившись за сильные плечи перед собой, едва коснувшись чужих губ, почувствовав колючую щетину своей кожей, в страхе отстраняется. По щекам текут горькие слёзы, брови сошлись у переносицы, а в глазах плещется ужас. Он готов к пощёчине. Заслужил, сегодня точно заслужил. — П-п-п...прос, — мямлит он. — Зачем остановился? — вполголоса спрашивает Петер. — Не умею, — шепчет Димитрие, еле справляясь с комком в горле. Петер пальцами стирает дорожки слёз с лица напротив, гладит по волосам, а сам улыбается. Впервые за долгое время чувствуя себя счастливым. Он не сильно верил в Бога, редко ходил в церковь, но никогда не снимал крест. Родители крестили его почти сразу после рождения, но это было скорее чем-то чисто символическим, никто из его семьи не был по-настоящему близок к религии. Несмотря на это, предложение Димитрие показалось ему единственным решением в настоящий момент. Петер никогда не исповедовался, но смутно представлял, как проходит этот ритуал. В иных обстоятельствах он бы никогда и никому не рассказал о том, что гложет его. Пьяный священник был лучшим проводником к богу, как ужасно бы это не звучало. Димитрие остался на улице, закурил, впервые на памяти Петера. Он осторожно коснулся его руки, остановился, побоявшись переплетать их пальцы, и отправил, наконец, в церковь. Сухой ветер нёс песчинки, что застревали в волосах и липли к лицу, а он стоял на улице, выдыхая клубами дым. Бог всем дарует прощение, и Димитрие тоже когда-нибудь заслужит своё. Он трогает крест на голой груди и поднимает глаза в небо, произнося что-то одними губами, надеясь, что кто-то наверху слышит его молитвы. Облаком пыли обдаёт проехавшая мимо машина, Димитрие закашливается, трёт глаза и слышит восточные мотивы, что выдаёт магнитола. Автомобиль стремительно удаляется, оставляя за собой церковь. Когда Петер выходит из обветшалого здания, в его взгляде читается что-то совершенно иное – свет, прежде чуждый ему. Он трижды крестится и кланяется однокупольной церквушке, обращая свой взор к Димитрие. — Легче? Петер кивает, чуть улыбнувшись, подходит и, наклонившись, легко сдувает песчинки с лица Димитрие: — У тебя все ресницы в песке. — Только что старый опель окатил. Петер испуганно отшатывается, ещё раз просит назвать марку машины. — Белый опель, весь покоцаный. С какими-то заунывными песнопениями из колонок. — Я должен тебе кое-что рассказать. Петер хватает Димитрие за руку и со всех ног бежит в сторону поля. Они оба задыхаются, падая в высокую траву, а солнце подползает к горизонту, окрашивая пейзаж в кроваво-красный. — Я не хороший человек, Димитрие, и мне жаль, что я не осмелился сказать тебе об этом раньше. — Что ты такое говоришь? — парень подползает так близко, насколько это возможно. — Я не продавал свой дом, я бежал из него. Меня ищут те люди. — Что же ты сделал? — Бандиты, Димитрие, чего только не делают, — голос Петера дрожит. — И как теперь быть? — Иди домой, никому не открывай двери. Я должен найти их, иначе пострадают невинные. — Пообещай мне, что вернёшься, — на глаза Димитрие снова наворачиваются слёзы. — Обязательно вернусь. На восходе постучусь в твоё окно, и мы снова вернёмся в поле. Обещаю. А сейчас иди. Будь осторожен. Димитрие садится на колени, нависая сверху, и целует Петера как в последний раз, тот подаётся вперёд, отвечая на поцелуй и запускает руку в непослушные рыжие волосы. Солнце с рассветом бьёт в глаза, заставляя проснуться, петухи ещё молчат. Димитрие подрывается с кровати к распахнутому окну, но за ним никого нет. На потрескавшейся краске подоконника лежит помятый белый конверт. Он быстро открывает его, вчитываясь в короткое письмо: «Прощай, Димитрие. Уверен, что не свидимся с тобою боле. Прости, что лгал, называл безбожником. Сейчас не вижу я иного выхода. Им нужен только я. И за мои грехи страдать лишь мне. Хочу сказать, что перед смертью я буду думать о тебе. Возьми мой крест, тебе он пригодится больше. Молитвой мою душу не спасти. Прощай» Димитрие дрожащими пальцами достаёт из конверта тот самый крест на вощёном шнуре, сжимает его в кулаке и бежит прочь из дома. Глаза заволакивает пелена слёз, он ранит босые ноги, не разбирая дороги перед собой. Вокруг так тихо, и только сердце бешено стучит в груди, оглушая. Он с хрипом в горле падает у берега реки, глотая слёзы, вбиваясь со всей силы кулаками в холодную землю. Солнце поднимается над горизонтом. Димитрие задыхается, садясь на колени у самой воды, и смотрит на золотистый восход, надевая чужой крест.Sa o Roma babo, e bakren chinen A me, chorro, dural beshava Romano dive, amaro dive Amaro dive, Ederlezi