пустота

За пределами Эа шаги не имеют смысла. Можно сделать их сколько угодно, но там, где ничего нет, никуда нельзя прийти. Там, где нет ни времени, ни пространства, нет и движения, и Пустота не меняется, безразличная к потугам тела сохранить ощущение себя самого. Моргот существует в Пустоте — сказал бы, давно, если бы секунды, как и века, что-то здесь значили. Там, за Вратами Ночи, в этом пленительном ярком «снаружи» могло пройти пять минут или тысяча лет, а он, кажется, разучился считать время. Чёрный здесь — не цвет, а абсолютное отсутствие света, отрицание существования, и чёрные одежды Моргота кажутся ему режущим глаз светлым пятном. Он существует — и это неправильно. Он упрямо делает эти шаги, которые никуда не ведут, чувствуя, как плоть — посеревшая, каменно-пергаментная — проходит сквозь ничто. Будь здесь время, его телесная оболочка рассыпалась бы. Она уже начинала распадаться, мёртвая и бесчувственная, но здесь застыла, держа вместе ненависть, злобу и бесконечные страхи перед тем, что создают его враги, и ещё большие — перед тем, что делает он сам. И ужас перед Пустотой пробирает до крошащихся (неприятное ощущение) внутри костей, как будто тонкая обезображенная кожа — единственное, что не даёт ему с нею слиться, будто никаких своих сил с ней сражаться у него нет. И, когда под его ногой вдруг оказывается земля, он вздрагивает и осматривается, и вместо Пустоты видит что-то ещё более отвратительное. У равнины вокруг него нет конца, и со всех сторон она обрубается горизонтом. Небо бледное, розовато-серое, как застывший восход с застрявшим на полпути солнцем, — как отражение в грязном зеркале. Кажется, что здесь что-то есть — цвет, весь с примесью серого, свет, с розоватым отливом, непонятно откуда идущий, — но вокруг так же пусто, только грязно-зелёная короткая трава растёт на равнине, нет даже самого чахлого деревца или хотя бы кочки, оврага, чего-то, за что может зацепиться взгляд. И всё же он понимает, что он как-то вышел из Пустоты и теперь он где-то. И как только он это понимает, перед ним из чуть дрогнувшего маревого воздуха появляется дракон о пяти головах. Белая, застыв, смотрит на него, повернувшись боком, будто не заинтересована, зелёная и чёрная шипят, извиваются на длинных шеях, скалятся. Красная, самая огромная, в центре смотрит злобно, щёлкает зубами и готовится к броску, но останавливается после предостерегающего рычания синей. Моргот смотрит на дракона, присматривается к чешуе, цвет которой не может ухватить глаз, словно свет одновременно и преломляется, и отражается. Дракон никакого цвета. И всё же он живой, его огромное сердце бьётся, он дышит странной, новой энергией, которая окутывает его и вьётся уже вокруг Моргота. И тогда он сам чувствует твёрдую землю и силу, тянущую его к ней, и боль в шрамах, ожогах, ранах; всё наваливается разом, и он может только застонать и упасть на жёсткую траву. Он приходит в себя от прикосновения тонкой стали к своей щеке, но, открыв глаза, видит лишь, как гладит его по лицу женщина. И одного взгляда на неё достаточно, чтобы понять: она — это дракон. Она тихо улыбается, прижав костяшки пальцев к его щеке, и он моргает, пытаясь уловить её черты. Но платье её, пышно распластанное на земле, колышется, как сама тьма, и сливается с пустыней, та же тьма — как маска на лице, и у глаз нет цвета. — Приветствую, прекрасный путник, — мягко произносит женщина, и, хотя во всём её облике нет и намёка на издёвку, Моргот уверен — издевается. — Назовёшь мне своё имя? Имя. Он молчит, задумываясь вдруг, погружаясь в ворох имён, которые ему давали, и отбрасывает их одно за другим. Ему давно не нужно было называть себя тому, кто не знал бы его, не слышал рассказов, не боялся его. Эта женщина видит его впервые, и у него есть секунда, чтобы выбрать, как назваться, кем быть. Так в шелухе эльфийских имён он находит в глубинах первое и глухо радуется чему-то. — Мелькор, — говорит он наконец. Восстающий в силе. Сейчас далеко от правды, но имя, почти забытое, звенит на языке и будоражит какие-то образы-воспоминания. — И как ты попал сюда, прекрасный Мелькор? — вкрадчиво спрашивает она, и имя — как хрустальные капельки. — Сначала назови себя, — требует он, глядя в бесцветные глаза. Она тянет губы в улыбке, обнажая кончики зубов. — Такхизис, — отвечает она шелестом своего имени. — Я пришёл из Пустоты, — говорит Мелькор. — Кто ты? — Хозяйка этого места. — Такхизис обводит рукой пустыню, и холод пальцев отпускает кожу Мелькора. Он вдыхает пахнущий старой пылью воздух и запоздало понимает, что так и остался лежать. Он встаёт, и Такхизис не спеша поднимается следом, расправляя складки тьмы на бёдрах. — А кто ты? — спрашивает она, и Мелькор пожимает плечами. — Изгнанник. Что это за место? — Бездна. — Бесконечная пустыня. Такхизис не говорит ни слова, не делает ровно ничего, но перед ними появляется вдруг горная гряда — одноцветная, морщинистая, сдавшаяся на милость ветра и ждущая, когда он сточит её до камня — и чахлые деревца. — Впечатляет, — говорит Мелькор, морщась. Он предпочёл бы, чтобы этих порождений чужой мысли здесь не было, и, как только он думает об этом, горы и деревья пропадают. — Всё, что пожелаешь, — воркует Такхизис. То, что она не убила его — не попыталась, — можно считать приглашением остаться, и Мелькор остаётся. Уходить ему некуда и не за чем, а этот искривлённый мирок с вечно одинаковым небом, где всё на вкус, на ощупь, на запах и даже на слух как песок, отлично подходит ему, рассыпающемуся, изуродованному, жалкому. Такхизис зовёт его прекрасным, и лучше насмешки не найти. У него руки чёрные, как угольки, а лицо белое, как восковая маска, изрезанное грубыми шрамами, и вся кожа в паутине трещин, как изветшавший мрамор. Наконец, он хром, о чём забыл в Пустоте, где не опирался ни на какую поверхность, а здесь вспоминает с каждым новым шагом. Впрочем, ходить в Бездне не обязательно, места приближаются и отдаляются по желанию мысли, и все они, что горы, что озёра, одинаковые, уставшие, розоватые. И Такхизис, хоть ведёт себя по-хозяйски, этому месту не хозяйка. Царственно-белая кожа, холодный, игольчатый взгляд, как льды Хэлкараксэ, взгляд и платье из материи какой-то другой реальности могут быть связаны с Бездной только волей случая и жестокой судьбы. — Ты пленница здесь, — щерясь, говорит ей Мелькор. Такхизис бросает на него свой бесцветный взгляд и молчит. Но говорить им приходится — осторожно, примеряясь друг к другу, — чтобы скоротать этот бесконечный закат. Мелькор узнаёт, что выход из Бездны не только обратно в Пустоту, но и в другой мир — Кринн, — который Такхизис пыталась безуспешно подчинить себе. — Он ведь по праву мой, — замечает она, глядя устало на покосившиеся холмы. — Я уговорила других богов создать его, я смогла обхитрить Хаос, я… — Она морщится презрительно, переводя взгляд на своих мелких прислужников, копошащихся в пыли. — Но я здесь, в этой подделке на реальность, вместо того чтобы править своим твореньем. Мелькор хмыкает — у него тоже есть мир, его по праву. Но он так далеко, что даже путь не высчитать, а тут — целая вселенная, где его никто не ждёт, только дверь открой и возьми. Он ничего об этом не говорит, конечно, но мысль сделать в чужом мире то, чего не произошло в его, болезненно притягательна. У Такхизис и у самой есть планы, ей всего лишь нужно, чтобы кто-то открыл ей Врата. — И кое-кто как раз рвётся это сделать. И улыбается в предвкушении, вальяжно положив руки на подлокотники чёрного трона. Этот кто-то — какой-то местный колдун, наглый, упорный, с амбициями до небес. Такхизис называет его «довольно забавным» и смеётся, но что-то в кривоватой улыбке говорит Мелькору, что она не может не думать, чего ей будет стоить эта забава. Она проникает в сны своего волшебника, перекраивает их, как ей нравится, подсовывает отвратительные соблазнительные видения. Если бы Мелькор спал, Такхизис бы и к нему во сне приходила, но получается хуже — наяву она обнимает его со спины и, шепча нежности в ухо, пытается осторожно коснуться его разума своим. — Прочь, — не отвечая на ласки, не поворачивая головы, отрезает Мелькор, и чужеродная тень уходит из его мыслей. — Разве тебе не хочется немного тепла? — не размыкая рук, спрашивает Такхизис. — Ты, кажется, так и не согрелся после своего холодного путешествия в Пустоте. — В Пустоте не холодно. Там никак, — поправляет он равнодушно и позволяет ей делать всё, что ей хочется. — Разве я тебе не кажусь красивой? — тянет нараспев она. Мелькор пожимает плечами. Как может он, видевший танец Лютиэн и звёзды Варды, считать Такхизис красивой? И пусть он дрожал от ярости, когда вспыхнули созвездия прямо над его крепостью – драгоценности, которые он не мог ни украсть, ни подчинить, — всё же, кто однажды увидел красоту, не сумеет её забыть, как бы ни были порочны глаза на неё смотрящего. Но Такхизис он этого не говорит. «Я воспользуюсь тобой, — думает он, — твоим любопытством, жадностью, жаждой власти, а потом выброшу». И он уверен, что она говорит себе то же самое. Такхизис ненавидит Бездну, а Мелькор ненавидит Такхизис. Имя её шелестит, как змеиная кожа, и царапает язык. Её поцелуй отдаёт серой, и ключицы, остро выступающие над мягкой грудью, пахнут тлением. Мелькор морщится от сладковато-горького отвращения, целуя её снова. Такхизис проводит пальцами, как драконьими когтями, по его лицу и ногтями давит на трещины, будто пытаясь, как маску, снять его кожу. И смеётся, когда он с раздражением сбрасывает её руку. — Если ты не хочешь вернуться назад или подыскать себе другое убежище, нам ещё долго вместе жить, прекрасный Мелькор, — смеётся Такхизис. Проводит ногтями по его коже, и он ни-че-го не чувствует, только слышит странный звук, неживой, будто она скребёт по мягкому камню. — Твой ненаглядный колдун скоро откроет тебе дорогу в мир, — обнимая её сожжёнными руками, отвечает Мелькор. — Что же, ревнуешь? — она скалится насмешливо, поднимая верхнюю губу, совсем по-драконьи, как скалилась чёрная голова. Мелькор этого колдуна знать не знает, но звучит почему-то и правда так, будто ревнует. Он закатывает глаза и позволяет себя целовать, и целует в ответ, страстно, яростно, до крови — горьковатой, вязкой. Земля не впитывает её, она растекается бурым пятном, и концы распущенных волос Такхизис пропитываются ею, тяжелеют. — Ты, помнится, говорил, что у тебя тоже есть свой мир? — шепчет она, ведя пальцем по груди Мелькора. Кожа у неё холодная, как пустота, хотя только что обжигала его губы, как песок пустыни. — Арда… кажется? Мелькор видит, как тускло, тайно, алчно сверкают её глаза в пыльно-розовой полутьме, и хмурится, напрягаясь. — Тебя с ним ничто не связывает, так и не упоминай его, — отвечает он резко. — Как же так? — она поднимает брови, как будто недоумевая, что его разозлило. — Я ведь ещё хочу знать, откуда ты, прекрасный Мелькор. К тому же я могла бы помочь тебе вернуться туда, и мы разделили бы между собой Кринн и Арду. Кто бы мог нам противостоять? Мелькор садится и, глядя в драконьи глаза, улыбается. Улыбается открыто, чарующе, улыбкой, которой Манвэ верил, когда не верил словам, и Такхизис отшатывается. — Обольщай своего колдуна, хозяйка Бездны, но из меня верёвки не вей. Думаешь, я удовольствуюсь местом в тени у подножия твоего трона, которое ты мне готовишь? Такхизис холодно молчит, замершая, как змея перед броском. Потом встаёт, закутываясь в тьму, и отвернувшись, говорит бесцветно: — Подумай над тем, что я предлагаю.

***

Врата открываются, и в Бездну входят две тени — чёрная и белая. Такхизис горит от нетерпения, выдавая это только алмазным блеском глаз, и сразу разделяет тени, выуживает их страхи из изученных ею мыслей и втаптывает тени в пыльную траву. Мелькор бросает взгляд на раздражающе яркую точку в уголке глаза — открытые Врата и живой движущийся мир за ними. Ему стоит только подумать, чтобы оказаться рядом с ними, но Такхизис чувствует его взгляд, перехватывает мысль и вдруг говорит почти умилённо: — Только посмотри, какой он беспомощный. Колдун, согнувшись, опирается на посох и, трясясь всем телом, кашляет в чёрный рукав. Созданные Такхизис наваждения рассеиваются, пропадают десятки осуждающих лиц и костры, только посеревшая, бывшая раньше белой, фигура слабо шевелится, израненная и обессиленная. — Можешь развлечься, если хочешь, — предлагает Такхизис и добавляет невзначай: — К тому же, чтобы ты прошёл через Врата, кто-то из того мира должен провести тебя. Взять верх над колдуном сейчас — слишком заманчиво, чтобы отказываться. Мелькор видит его жизнь, как на ладони, читает, как карту — запутанную, с петляющими по кругу дорогами, — но разобраться в ней – дело секунды. Из спёртого воздуха Бездны иллюзии получаются легко даже у Мелькора, которому всё здесь противится, и перед колдуном, стирающим кровь с золотой кожи рукавом мантии, встаёт вдруг его брат. Он уже убивал его; он убьёт его снова. — Очередное испытание — это мой братец? — щурится волшебник подозрительно, напрягаясь, и неприятно усмехается. — Ты ничего не могла придумать лучше, моя королева? Ты, — он властно указывает на брата, — исчезни, тебя здесь нет. — Нет, я здесь, Рейст, я вернулся за тобой, — отвечает ему Мелькор устами его близнеца. — Не знаю, что она с тобой делала и что она заставила тебя увидеть, но я настоящий, я пришёл за тобой. Колдун смотрит на него исподлобья, раздражённо, устало. — Ты вернулся домой, куда так долго рвался, обрушив всю крепость на мою голову. Тебя не может здесь быть. — Я отправил Таса одного, — отвечает близнец упрямо. — Я думаю, что это неправильно — что мы должны разлучиться, мы же близнецы. — Не думаю, что его братишка сказал бы такое сейчас, он был слишком обижен, — оценивающе замечает Такхизис. Мелькор отмахивается. Ему всё равно, насколько правдоподобно это выглядит, его только веселит, как выходит из себя колдун от этих слов. — Убирайся! — Давай пойдём домой, — наивно упрашивает близнец. — Вернёмся в Утеху, ты будешь жить с нами. Я оставил тебе комнату в нашем доме… — Да нет у тебя дома, ты же его не достроил! — кричит волшебник надтреснуто, на грани истеричного смеха, как будто так устал, что почти готов действительно поверить и в брата посреди Бездны, и в комнату в несуществующем доме. — Но даже если не домой, — печально, но убеждённо продолжает близнец, — если ты решишь и дальше становиться богом, то я пойду с тобой. Я ведь всегда был с тобой, я должен тебе помогать, ты ведь такой слабе… — Не смей называть меня слабым, ты, ничтожество! Я зашёл так далеко не для того, чтобы меня жалел какой-то пьяница! Колдун вскидывает посох, и, когда близнец в страхе закрывает голову руками, всё освещается на мгновение волшебными молниями. Видение развеивается в воздухе под эхо ядовитого смеха Такхизис. — Иллюзия, — шепчет колдун досадно и почти удивлённо, будто только проснувшись ото сна. Мелькор даёт ему множество поводов убить брата. Зависть, ревность, нестерпимое раздражение, случайность. В конце концов, волшебник перестаёт обращать на него внимание. Он устало бредёт вдоль бесконечных гор, и, как только рядом появляется его брат-близнец, он не говорит ни слова, не смотрит на него, просто убивает, раз за разом. Мелькор улыбается. «Братоубийца» — выжигает он на его душе его же магией, чтобы он жил с этим клеймом, сколько бы ему жить ни оставалось. Он заставляет его убивать ту невзрачную жрицу, с которой колдун пришёл, — чтобы он чувствовал каждую секунду, как уходит из неё жизнь, чтобы он слышал каждый её хрип и каждое слово, которое она ему, умирая, бросит. Мелькор лепит иллюзии образов, соскребённых с его прошлого, не особо заботясь о скупых комментариях Такхизис о правдоподобии. Колдун знает, что они все не настоящие, что все эти люди — порождения его разума, вырванные оттуда чьей-то силой, но верит. Он слишком измотан, чтобы не верить Бездне. «Ты разочаровал меня, мальчик», — говорит Антимодес, человек, открывший ему путь к магии. «А я говорил, что ты всего лишь деревенский выскочка», — ядовито торжествует мастер Теобальд, хватаясь за плётку. «Н-да, Черный, куда тебя занесло», — цокает языком Хоркин, по своей привычке называя колдуна по цвету мантию и снова лишая его имени. «Ты подвёл Конклав, ты должен был стать нашим мечом, но провалил свою миссию», — качает головой, хмурясь, Пар-Салиан. «Ты ни стоишь ни верности, ни страха, шалафи, — кривится Даламар. Колдун бросается на них, сжигает, бессильно рычит, потому что не может не слушать их, и слова гвоздями вбиваются в его сознание. — Я сильнее всех вас, я могу всё! — кричит он пеплу иллюзий. — Нет, не можешь, — отвечает лунноликий бог в черной мантии. — Ты нарушил данную нам клятву, и мы лишаем тебя магии. Волшебник сжимает посох, так что золотые пальцы белеют, но шар в драконьей лапе гаснет. — Ничтожество. Твоё спасение не стоило усилий, — презрительно морщится Китиара. — Предатель! — кричит ему Крисания и отшатывается, когда он тянет к ней руку. — Слабак! — Чудовище! — Хитрец! — Уродец! Колдун кружится в хоре голосов, выхватывая взглядом чужие бесплотные лица. Они облепляют его, руки тянутся из Бездны, тянут к земле, грозятся разорвать. Мелькор руководит ими как плохим оркестром, а потом заставляет их разом замолчать на мгновение и даёт слово последней иллюзии. — Ты во всем виноват, — в тишине говорит колдуну его мать. — Твоя магия, твоё упрямство убили меня. Моя смерть — твоя вина. — Нет, — хрипит он, опираясь на бесполезный посох. — Вдова Джудит... — Не прячься за чужими спинами, сынок, хоть ты всю жизнь это делал. Посмотри правде в глаза: ты убил своего брата и свою любимую, как когда-то меня. Она качает головой, кривит губы и ни слова больше не говорит, молчаливая и холодная, сколько руку ни тяни — не дотянешься. — Нет… — повторяет колдун слабо, шатается, опустив голову, но остаётся стоять на ногах. — Рейстлин! — слышит он вдруг голос своего брата и сдавленно выдыхает сквозь зубы. — Это не моих рук дело, — отвечает Мелькор на удивлённый взгляд Такхизис. — Кажется, его близнец всё-таки действительно решил вернуться. — Рейстлин, — зовёт Карамон снова, и его голос звучит твёрже, живее, чем слова иллюзий Мелькора, — ты должен остановиться. Я случайно попал в будущее, я видел, чем всё закончится, ты всё уничтожишь, и, если ты не остановишься, я должен буду остановить тебя сам. Карамон, как-то странно повзрослевший, хмурится и кладёт ладонь на рукоять меча. И держится так, будто готов драться и за брата, и против него. Колдун хрипло усмехается и растягивает губы в жуткой, неестественной гримасе. — Хватит, — зло шепчет он, перехватывает посох поудобнее, и шар снова загорается волшебным бледным светом. Когда цветистые искры гаснут, то Карамон не исчезает, как иллюзия, а тело его лежит на земле, изломанное, с обожжённой грудью. Колдун делает два шага назад, смотрит удивлённо, чуть хмурится. — Недурно, — замечает Такхизис, бросив быстрый взгляд на тело, и снова отворачивается к Вратам. — Что ж, — шепчет маг, не отрывая глаз от тела брата. Пошатывается, но тяжело опирается на посох и сохраняет равновесие. Потом, слабо тряхнув головой, отбрасывая со лба слипшиеся от пота седые волосы, резко переводит взгляд на Врата, переступает через тело близнеца и оказывается по велению мысли у входа в свой мир. Он оборачивается, хмурясь, с вызовом смотрит на равнину, с которой исчезли и горы, и выжженные круги на траве от заклинаний, и даже пыль от видений, знает, что Такхизис бросится следом за ним, и делает шаг за порог. Богиня оставляет Мелькора в ту же секунду, накрываясь тьмой, и стоячий воздух пронзает рёв пяти драконьих голов. Мелькора обдаёт пыльным ветром раскрывшихся крыльев, и он морщится, прежде чем пойти следом. Он входит в этот новый мир почти лениво, и почти болезненное ощущение жизни наваливается на него с первым же шагом и чуть не выталкивает обратно в Бездну. Он стоит в разрушенном, перевёрнутом вверх дном кабинете, едкие запахи разбитых зелий и дыма, влетающего сквозь выбитые окна, смешиваются с криками и звоном оружия далеко внизу. Мелькор выглядывает в пролом в стене: видит скрюченные белые деревья у подножия башни, горящий город вокруг, летающий замок, накренившийся влево, и визжащих синих драконов, охваченных то ли паникой, то ли кровавым торжеством. Всё это чужое для него, но такое живое, что нельзя сопротивляться алчному желанию сделать это своим. Мелькор криво улыбается — губы, высушенные небытием, болят от соприкосновения с настоящим воздухом.

***

Такхизис находит его в том же кабинете, сидящего на упавшем столе, на следующий день — Мелькор с наслаждением считает минуты, которые, почти осязаемые, текут песком сквозь пальцы. Она предстаёт перед ним в образе воина в чёрных доспехах — только нагрудник смят, кольчуга порвана в нескольких местах, и бордовая кровь падает на пол тяжёлыми каплями. Она бросает Мелькору под ноги искорёженный шлем и приваливается к стене. Волосы Такхизис расползаются по плечам, будто пытаясь закрыть её раны, и шевелятся без ветра, словно живые змеи. Она сейчас — сгусток тьмы, пульсирующей злобой и ненавистью, — и она в ужасе. — Этот маг, — шипит она и не продолжает. Мелькор видит, каких усилий стоит ей оставаться на ногах, и не чувствует ни малейшего желания подхватить её. — Оказался сильнее, чем ты думала, — заканчивает он за неё, будто это было давно очевидно. Голос его звучит хрипло, преломляясь о воздух. — Тебе не победить его в открытой схватке, — продолжает Мелькор, осматривая помятые латы, — а спрятаться надолго он тебе не позволит. — И что же ты предлагаешь? — Такхизис, опираясь на стену, доходит до кресла с засохшими пятнами чужой крови, и опускается в него, морщась. — Беги, — просто отвечает Мелькор и улыбается. Губы трескаются, и на языке оседает каменная крошка. — Ты предлагала мне сделку, хотела посмотреть на мой мир: так вот, я подумал об этом. Спрячься в Пустоте, наберись сил и обрушься на Арду — я же разберусь с твоим чёрным магом. Такхизис смотрит на него пристально, с недоверием. — Слишком просто, — произносит она низким, почти драконьим голосом. — Что ты мне недоговариваешь? — Я честен с тобой, — мягко шепчет Мелькор, и такая откровенная ложь в затуманенные бесцветные глаза радует его до дрожи в пальцах. Впрочем, каменное лицо не выражает ничего, как и всегда. — И ты уверен, что тебе хватит сил справиться с магом? — за издёвкой слышится уязвлённая гордость. — Я не собираюсь сражаться с ним в открытую. Я думаю… мы подружимся, — Мелькор хищно улыбается. — И, когда здесь не останется ни других богов, ни мага, ты сможешь сюда вернуться. Этот мир будет твоим, если ты откроешь мне дорогу в мой. Он знает, что она не хочет соглашаться, но не убеждает — ждёт, когда страх возьмёт верх над нежеланием унижаться ещё больше. Наконец, Такхизис вымученно кивает. Она уходит в Бездну и оттуда — в Пустоту, и Мелькор осматривает свой новый мир. Такхизис он считает потерянной: если она и найдёт вход в Эа, Врата Ночи ей не открыть. Арда дождётся его. Пока же стоило закончить с Кринном.

***

— Здравствуй, маг, — хрипит-шепчет Мелькор, подходя к одинокой чёрной тени. Тень оборачивается, шелестя плащом, и впивается в него цепким взглядом. Глаза сверкают в тени капюшона тусклым золотом, и Мелькор с любопытством отмечает, что зрачки у него в форме песочных часов. — Кто ты? — спрашивает маг холодно и отклоняется назад, когда Мелькор подходит ближе. — Простой путешественник, — отвечает он, присаживаясь на нагретый драконьим пламенем камень разрушенного дома. Серая пыль и пепел оседает на его плечах. Мелькор изображает старого калеку, и для этого ему не нужен давно забытый дар менять своё тело. Он хромает, и раздражающая ноющая боль в стопе волнам раскатывается выше. Изуродованное нечеловеческое лицо скрывает капюшон плаща, только тёмные ожоги видны на руках, которыми он поправляет мантию. — Путешественник? — переспрашивает маг с сомнением. Помолчав, он продолжает сквозь зубы: — Не обманывай меня. Я вижу своими проклятыми глазами, как течёт время, как стареют все живые существа, но ты… рассыпаешься, как камень, лишаешься своей формы, но не перестаёшь существовать, и время обходит тебя стороной. У меня нет времени на загадки, — резко заканчивает маг, — назови себя! — Я честен с тобой, — отвечает Мелькор теми же словами, которые сказал Такхизис совсем недавно, и сдерживает скрипучий смех. — И где же ты начал своё… путешествие? — спрашивает маг презрительно. — Очень далеко отсюда, в другом мире, — и, не давая волшебнику времени удивиться, продолжает: — Я был первым, кто увидел его, и первым я спустился в него. Я полюбил его, захотел сделать его лучше, украсить его чудесными полями, наполнить горы самоцветами и небо — солнечным светом, чтобы те народы, что придут следом, жили в мире и справедливости и не знали ни горя, ни забот. Но многие были со мной не согласны: они провозгласили себя богами, подчинили себя эльфов, людей и гномов, для которых я стоил этот мир, сделали их своими слугами. Те, узнав так страх и ненависть, начали воевать друг с другом, сильный помыкал слабым, острый металл ценился выше красоты, а когда я захотел вмешаться, боги-самозванцы выступили против меня, изуродовали меня и изгнали. Он откидывает капюшон, давая тусклому солнцу упасть на его белое лицо, и смотрит прямо на мага. Тот не шевелится — только слабый ветер шуршит полами его плаща по каменным обломкам — и ничего не говорит, и всё же Мелькор знает, что он задумался над его словами. — Что же ты хочешь от меня? — спрашивает маг ровным голосом. — В этом мире хватает и богов, и несправедливости, чтобы сюда стекались изгнанники из других миров. Одну из них — из богов, причинивших этому больше всего страданий, — я ищу сейчас. — Такхизис? — вкрадчиво спрашивает Мелькор, по-змеиному наклоняя голову. — О, я встретил её. Она труслива и алчна, как изгнавшие меня. Не ищи её, она сбежала из этого мира. — Сбежала? — маг хмурится. — Да, напуганная твоей магией, она поняла, что ей не победить тебя, и решила не сражаться вовсе. Маг пожимает плечами. — Тем лучше. Я займу её место без боя. — Это будет просто, но сможешь ли ты его удержать? — Мелькор мягко улыбнулся. — Другие боги не будут рады такому соседству. — Тогда я останусь одним богом, — бросает маг, будто это сущая ерунда. — Я могу помочь тебе уничтожить их, — вкрадчиво предлагает Мелькор и наталкивается на настороженный взгляд. — А взамен? — Я не прошу многого: только место в твоём мире, раз уж я не могу вернуться в свой. Кринн пострадает во время битвы с богами, но я помогу тебе восстановить его и сделать его лучше, чем он когда-либо был. Маг вцепляется в него своим золотым взглядом, пристально глядя, как время проходит сквозь Мелькора, и решая, верить ему или не верить — или, скорее, делать вид, что верит. Наконец он кивает.

***

Такхизис находит Врата Ночи, и они выглядят странно, чужеродно, вися посреди чёрного ничто. Она касается их рукой, понимает, что они абсолютно гладкие, но больше ничего не чувствует: ни тепла, ни холода. Врата из никакого материала, с этой стороны они — часть Пустоты. Такхизис хочется отсюда выбраться. Тьма Пустоты — не лежит на чаше весов, чтобы уравновесить свет, она не воплощает ничего и не воплощена ни в чём, это само небытие, из которого боги когда-то вышли и куда не хотели возвращаться. Такхизис кутается в свою тьму, которая оборачивается вкруг неё платьем, из которой она ваяет себе доспехи, которая бьётся сердцем Всебесцветной драконицы. Она — возмущение в бесконечном пространстве Пустоты — повторяет своё имя, меняет формы, чтобы не забыть, кто она, не стать ничем, как Пустота желала бы, будь у неё способность желать. И вот — Врата. За ними была жизнь, за ними что-то существует, и Такхизис должна попасть туда. Мелькор воюет с магом — пусть их. Она оставит себе этот мир, как огромное живое сердце бьющийся за Вратами под её ладонью. Такхизис проникает туда мыслями, и тысячи разных сознаний проносятся мимо неё — одни безбрежные, как океаны, другие яркие, как огонь, третьи мелкие, невзрачные, как точки на бумаге. Ей нужно только одно — достаточно сильное, чтобы открыть Врата, и достаточно наивное, чтобы ей поверить. Она чувствует такое совсем рядом — кажется, он должен охранять эти Врата, но какой мужчина сможет спокойно спать, если во сне он видит прекрасную напуганную деву, запертую в жуткой Пустоте? Такхизис смеётся про себя: они всегда попадаются на это. Она играет с его сомнениями, давит на честь и жалость, плачет и умоляет её спасти, потому что долго она в Пустоте не выживет. И Врата Ночи открываются перед ней. — Здравствуй, освободитель, — нараспев говорит она в голубые глаза эльфа и сметает его и его воздушный корабль взмахом крыла. Земля тянет её к себе, но ветер — настоящий ветер, как давно она не чувствовала его! — подхватывает её и разносит её торжествующий рёв над этим миром.

***

Маг становится богом, и новое созвездие зловеще вспыхивает в небе, пока остальные вокруг него гаснут одно за другим. С ними гаснет и мир. А когда волшебник замечает это, перед ним остаётся покрытый грязью кусок камня, на котором никто не смог бы жить, даже если бы хотел. — Я исправлю это, — шепчет маг, золотые глаза сверкают безумно, а новое созвездие горит, как в лихорадке. — Я построю такой мир, какой старые боги не могли и вообразить себе. Мелькор второй тенью стоит у него за спиной и, скривив губы, наблюдает, как мир выскальзывает из тонких золотых пальцев. У всего есть предел. Магия может дать могущество бога, но не умение, и Мелькора беспомощность волшебника забавляет. — Ты! — шипит тот на него сквозь зубы. — Ты обещал восстановить мир, сделай это! Мелькор лениво думает, что можно уже от него избавиться, но решает, что маг заслуживает увидеть нового хозяина Кринна. Мир ещё жив, слабый огонёк, из которого он был создан, тлеет, и Мелькору нужно только поддержать его, раздуть, а потом… Потом ничего не происходит. Молнии так же бьют в коричневую глубокую грязь и обожжённые коряги, оставляя глубокие ямы в израненной земле. Деревья вытягиваются вслед за волей Мелькора, ветви расходятся в разные стороны, как кривые пальцы старика, но живыми они не становятся. Мелькор пытается снова и снова, но мир, меняясь внешне, так же скупо тлеет. Не умирает, но и не начинает жить. Мелькор уже знает, что и не начнёт. Этот мир не его и слушаться его не станет, даже у мага было бы больше шансов воскресить его. А он даже не может исказить его, потому что только с живым он способен сделать это. А дара творца у него давно уже нет. — Ты обещал, — шипит на него маг с угрозой. Мелькор, яростный от своего бессилия, от невозможности повелевать чужим миром, выдавливает горькую улыбку. — Вот твой мир, властвуй по праву, — издевается он, прежде чем скрыться в Пустоте. Последнее, что он слышит, прежде чем навсегда покинуть эту мёртвую планету, — как маг — совсем, видно, сметённый своим могуществом — тихо шепчет сам себе: «Смотри, Рейст, кролики».

***

Мелькора пронзает вдруг страх, что Такхизис смогла проникнуть в Эа, и тогда он может найти вместо Арды такой же грязный кусок скалы. Мелькор боится до жгучей ненависти и отчаянно хочет попасть назад, чтобы сохранить то, что у него осталось, зацепиться за что-то реальное и живое. Ещё живое. Врата Ночи открыты, и жизнь пульсирующим беззвучным криком по капле исчезает за ними. Мелькор сдерживает желание захлопнуть Врата, оставляя себя в Пустоте, и вступает в мир. В Эа — хаос. Мир плавится, как нагретый воск, звёзды стекают с небес серебром и, шипя, растворяются в бурлящем океане. Горы опадают на землю, как осенние листья, разросшиеся, зеленовато-бурые травы заменяют их вершины, взметаясь вверх. Земля и вода слипаются в нераздельный ком, в котором гаснут крики душ, потому что живых существ там уже не осталось. Их перекрывает вопль ярости и отчаяния, издаваемый пятью глотками одновременно. Такхизис не было в Песне Айнур, ей нет места и в Эа, которое она попыталась подчинить, она не могла исказить Песнь, как Мелькор, она попросту её сломала. И Первая Песнь Айнур замолчала — а Вторая не началась и никогда, думает Мелькор, не начнётся. Ненависть охватывает его, так что он перестаёт видеть размывающийся мир и волны океана, царапающие землю. — Ты! — рычит он, и ему всё равно, что она драконица, а он сейчас рассыплется вслед за Ардой. Такхизис спускается к нему в человеческом облике, будто специально для того чтобы он схватил её за горло. Она хрипит и смеётся, и он ненавидит её за этот смех так, как никогда ещё не ненавидел. — Ты обещала открыть мне двери в этот мир, а не… — он машет рукой, выпуская её горло. Такхизис скалится. — Так значит, ты вернулся, потому что Кринн свободен и цветущий мир ждёт свою королеву? — она издевается так, будто сама там была и видела то грязное месиво, целиком покрывшее планету. Сейчас, наверное, и оно исчезло, остался только мёртвый камень и его молодой обезумевший бог. Мелькор рычит, захлёбываясь своей бессильной злобой. — Ничего у тебя не вышло, — презрительно бросает Такхизис с горечью. — Ты позволил этому выскочке разрушить мир, а когда понял, что тебе самому нечем там властвовать, было поздно. И ты смеешь злиться на меня, прекрасный Мелькор? Обращение сочится ядом. Мелькор отворачивается к безобразной картине гибнущей планеты и готов вцепиться в себя зубами от ужаса этого зрелища. Он не понимает, откуда исходит бледнеющий свет, но скоро он погаснет, уйдут остатки тепла, и всё исчезнет. Скомканный шар, похожий на улитку без раковины, останется видеть в Пустоте. — Пойдём откуда, — хрипит Мелькор, отворачиваясь, не желая этого видеть. — Куда? — Пойдём, — повторяет Мелькор. Он знает, что Такхизис пойдёт за ним, потому что ей хочется здесь оставаться ещё меньше него.

***

За пределами Эа шаги не имеют смысла. Впрочем, теперь нет и Эа, так что думать о его пределах тоже не имеет смысла. Но Мелькор это делает, и шаги он тоже делает, как будто это может что-то изменить. Такхизис существует здесь вместе с ним, и дышащая тьма вокруг неё не даёт забыть о её присутствии. — Ты не должен был приходить, — говорит она глухо, и голос в месте, где нет эха, звучит непривычно пусто. Странно, что он вообще здесь звучит. — Ты никогда не должен был появляться в Бездне, и я не должна была позволять тебе остаться. — Только смертные занимаются бессмысленным перечислением своих ошибок, — огрызается Мелькор. — Чем ещё предлагаешь мне заняться? Создать новый мир? — Хотел бы я на это взглянуть. Мелькор отвечает ей, только чтобы продолжать говорить — так проще скрывать от себя, что боишься. А Мелькор боится — это какой-то первородный страх, который он сам, наверное, и вплёл в Песнь, искажая её. У него много страхов, и один сменяет другой, как тени от дрожащей свечи на стене, но больше, чем кары Эру — есть ли ещё Эру? — чем умереть и перестать быть, он боится узнать, чем же он сейчас стал. И долго ли он вообще ещё будет. Тьма тонкой змейкой обвивает его руку. — Сбрось ты это уже, — просит Такхизис, глядя с жалостью на его лицо. Мелькор в страхе пытается собрать себя по кусочкам, но не может — трещины, будто освободившись, разбегаются по всему лицу, по рукам и торсу, пепельная кожа распадается, и он не может пошевелиться, потому что тело стоит, как старая кукла, и больше ему не принадлежит. Потом растирается в пыль и съедается безразличной Пустотой. Мелькор, растерянный, мечется в сторону, когда тьма Такхизис накрывает его мягко, как любящая рука. Держа его в таких странных объятьях, она шепчет: — Мы сможем создать новый мир. — Он ненавидит её за это искушение надеждой. — Если ты позволишь себе вспомнить, что у тебя есть сердце. Она улыбается кривой улыбкой и целует его чёрную тень.