is already messed up

Первое воспоминание, которое Мидория связывает с собой, периодически снится ему в кошмарных снах. Он сам кошмар — кошмар, который поглотит этот мир, — но даже он не может просто проигнорировать это. Он даже не уверен, является ли это достоверным воспоминанием или просто подрисованным больной, покоцанной памятью элементом, закрывающим его картину личности, сжирающей его самого изнутри. Оно начинается там, где не должен находиться ни один здоровый ребёнок, рождённый с сильной причудой. Где не должен быть никогда ни один человек — в полном одиночестве в комнате со стенами, толщиной со здания. Маленький, не слышащий звуков вокруг, с единственной почти догоревшей лампочкой в комнате один на один. Стены были толще, чем всё это помещение в поперечнике, возможно, в миллионы раз. Иногда он думает, что его стоило выслать на необитаемый остров и позволить естественному отбору убить его от первого же перелома. Иногда он думает, что это воспоминание никак не может быть выдуманным — он помнит, как из раза в раз ломал руки, стуча по стенам, в попытках активировать причуду. Кто-то приходил к нему ночью, накладывать гипс или смывать кровь с его лица, и этот кто-то всегда оказывался в чёрном мешке. Его причуда была слишком сильна для маленького ребёнка — и его стоило либо убить до момента, как он станет богом, либо попытаться взять под контроль. Геройское сообщество решило найти компромисс — ни убийства, ни контроля. Бесконечное заточение во тьме, в одиночестве и с в какой-то момент догоревшей лампочкой на стене. Это место снится ему в самые тёмные ночи. Это место встаёт перед его глазами в самые тёмные дни. Это место — он навсегда в нём. Даже когда он прекратил пытаться выбраться оттуда, ломая руки и ковыряя отросшими ногтями цемент или что бы это ни было, даже когда его перекидывали из одной приёмной семьи в другую — он всегда помнил его как место, создавшее его. Как место, где начинается его история. Он убил своих родителей, едва проснулся первый раз в своей жизни. Так ему говорят. Возможно, они просто отказались от того, кто может снести здание, едва взмахнув рукой. То, что тогда формировало геройское сообщество, пыталось скинуть всю ответственность за него на огромные стены и непонятных людей, которые менялись в его жизни со скоростью такой, что он не помнит почти никого; кто должен был научить его контролю. Он научился ему сам. Тогда он продержался в новой семье дольше месяца. Он ни с кем не разговаривал, никого не трогал и не выходил лишний раз из своей комнаты, которая могла бы заменить бункер во время ядерной войны. Там даже был кондиционер. Воздух был прохладным и липким. А ещё на этой улице жили герои. Одни из тех, кто запер его в коробке, кто сломал его и кто не позволил ему находиться на улице дольше пятнадцати минут в сутки и лишь с закованными руками. Смирительная рубашка, возможно, пошла бы ему больше. Все опускали глаза, когда проходили мимо него. Ребёнок, еле доросший до метра роста, с огромными, тяжёлыми оковами за спиной. Все знали, кто он такой. Иногда Мидория думает, что он мог сбежать тогда. Раскрошить в крошку металл, поедающий его с каждым днём всё большими кусками, и рвануть на другой конец земли. Как-нибудь, хоть ползком. У него просто не было сил. Свои пятнадцать минут он тратил, сидя около забора огромного дома, где жили те люди, что пытались разговорить его после каждой прогулки. Последнюю неделю его пребывания там его время с ним делил облезлый старый кот, которому оставалось жить не больше года. Изуку не мог его даже погладить. Не из-за того, что не был способен двинуть рукой. Кот был рядом с ним, не боясь ни его, ни его силы. Он так не хотел его сломать. Иногда он плакал ночами. Тихо, чтобы никто не слышал — настолько сильно он хотел иметь возможность почесать этого наверняка вшивого кота. Он просто не мог. И сказать об этом — тоже не мог. Кот всегда уходил тогда, когда уходит он, и появлялся на месте у забора в течение минуты после его, Изуку, там появления. Это было странным, но приятным. Никто и никогда не хотел ему составить компанию. Так много никто и никогда в его жизни. Так много от жизни у него отсутствует. Он мог бы быть героем. Он мог бы стать лучшим героем из когда-либо существовавших, но ещё тогда он понимает, что такое быть героем. Быть лжецом, убийцей и лицемером. Вот что они все делали с ним. Лгали, убивали его и говорили, что его отпустят, когда только он научится не ломать себе кости. Словно беспокоятся о его здоровье, а не о том, что он мог бы сделать этими самыми руками. Тогда же он знакомится с тем, кто называет себя Старателем, кричащим от восторга и строящим огромные на него планы, и его сыном с глазами, полными глухой ярости и глухим отчаянием за грудиной. Они не представляются друг другу, и первые слова, которые он говорит за несколько лет, звучат кряхтяще и рокочуще: — Погладь его, пожалуйста. Мальчик с разноцветными волосами смотрит на него как на придурка, едва обернувшись. А потом замечает его руки и его изнемождённое лицо. Он садится рядом с ним, не говоря ни слова, и сажает кота себе на колени. — Какой он? — почти шепчет он тогда. — Он... — мальчик даже не знает, что он должен сказать, — радуется тому, что ты гладишь его. В тот день он возвращается в место, которое мог бы назвать в скором времени домом, грустный и воодушевлённый, и произносит первую фразу в этой семье: — Я хочу погладить кота, который гуляет по этой улице, своими руками, — он не знает, было ли это наверняка, но прямо сейчас он гладит своими шрамированными ладонями Тодороки по волосам, дёргая редкие седые волоски. На следующий день его переводят в новую семью в другой конец Японии. Стены становятся лишь толще. Через несколько лет, когда он может делать всё, что хочет, он узнаёт имя того мальчика. Его зовут Тодороки Шото. К тому времени, когда он встречает его совершенно случайно на улице, он уже знает, что ему нужно сделать. В жизни Мидории всё ещё много никто и никогда. Глаза Тодороки всё ещё полны печали.