Слишком нежно

Когда они вернулись, остальные уже спали. Только сонный Миста вышел поприветствовать их — наверное, услышал, как скрипнула входная дверь, — хоть Бруно и расстегнул её молнией, чтобы не разбудить никого из мальчишек. Вообще-то ключи Бруно использовал редко, вернее, никогда, хоть и хранил их все в молнии на своей руке. Все: маленький ключ от этого… места, которое Леоне всё никак не мог заставить назвать себя их домом, затем новый, ярко блестящий жидким серебром ключ от своего дома где-то на окраине Неаполя (в нём Леоне никогда не был), и, наконец, длинный, кое-где изъеденный чёрно-зелёной окисью старомодный тяжёлый ключ — наверное, подходивший к одной единственной двери на свете. Двери дома далеко отсюда, в котором Бруно не был с двенадцати лет. Хотя, если подумать, не носил же Бруно его целые годы? Наверное, это был ключ от чего-то другого, но от чего именно, Леоне не знал. Сам он выкинул ключи от всех своих домов на свете давным-давно. Да и зачем они ему были, когда Буччеллати мог расстегнуть перед ним любую дверь, стоило ему только попросить? Впрочем, Леоне никогда его ни о чём не просил. А вот Бруно обернулся к нему, шёпотом велев Мисте ложиться спать, смущённо улыбнулся и уточнил: — Можно я пойду в душ первым? Хорошо, что на это задание он не взял Наранчу, подумал Леоне, потому что того бы сейчас пришлось уговаривать вообще залезть в душ, а потом ещё смириться с кольцом грязи, оставшейся после него. Пот, пыль склада, на котором пара крыс воровали и хранили контрабандный алкоголь, принадлежащий Пассионе, и брызги крови кого-то из этих двоих въелись в его одежду, и Леоне всю дорогу только и мечтал, как снимет её и встанет под душ. Но отказать Бруно, конечно, было невозможно. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать минут — и Леоне уже еле сдерживался, чтобы не окликнуть его по имени и не спросить, всё ли в порядке. Любому из мальчишек он бы уже давно велел выметаться поскорее, и язвительные шутки вместе с беспокойными мыслями лезли ему в голову, как наконец дверь ванной открылась, и в тесном коридоре Леоне увидел в мягком свете, льющемся из кухни, тонкий склонённый профиль Буччеллати, его вьющиеся мокрые волосы, и то, как вздрогнули его ресницы, когда он повернул голову и заметил Леоне, прислонившегося к стене. Он прошёл мимо него, замедлив шаг и почти задев его плечом, нечаянно задев Леоне облаком своего аромата, запахом своих мокрых волос и тела — мыла, разгорячённой кожи и чего-то чистого, сладкого и невинного, точно кокос и сахар на рождественских печеньях, ирисовая пудра на увядшей коже старух, умоляющих его позаботиться о судьбе их внуков, и белые лепестки весенних нарциссов, пробившихся сквозь асфальт Неаполя. Леоне смотрел, словно в замедленной съёмке, как Буччеллати поднял на него глаза и слабо улыбнулся, будто раздумывая, не извиниться ли за то, что он так долго был в ванной. Он замер, чувствуя, как пересохло в горле. Одежды на Бруно не было, лишь широкое пушистое полотенце было низко повязано на бёдрах, и Леоне мельком разглядел, как на его смуглой гладкой коже блестят капли воды. Надо было отойти, но он так и стоял посреди дороги, глядя на него. — Ванная свободна, — сказал Бруно таким тоном, точно ему пришлось повторить. В его глазах блеснули смешинки, колюче-голубые, и Леоне проскользнул мимо него, захлопнув дверь ванной — пожалуй, слишком громко. Он ненавидел, когда над ним смеются. Он ненавидел чувствовать себя дураком. Он ненавидел быть дураком. Леоне включил холодную воду и яростно брызнул ею на пылающие щёки. Хотелось бы ему убедить себя, что во всём виноват только влажный жар, окутавший ванную. Всё стекло душевой кабинки было усеяно крупными каплями и пар, таявший на её стеклах, тоже пах запахом Бруно. Леоне разделся и встал под душ, позволив воде смыть с него всю грязь — по крайней мере, ту, что можно было смыть водой, а не вином. В такие моменты он жалел, что больше не может, просто не хочет пить. Наверное, всё это просто было чересчур, но горечь и тоска сдавливали ему грудь. Усталость, одиночество, странная, смутная улыбка Бруно, сладкий, дорогой, ненавязчивый, но стойкий запах его геля — всё это было слишком для него. Тревога, ярость, онемение и пустота, приходившие к нему с той же размеренностью, с какой волны бьются о берег — всё это словно копилось в нём, растекаясь под кожей и мешаясь с кровью. Там, где вырез плаща открывал его грудь, вспыхнул розовато-бронзовый шершавый румянец загара, и Леоне равнодушно провёл по границе между белизной и золотом самыми кончиками пальцев, не чувствуя ничего. Слишком нежно. Он обгорел на солнце, но хотя бы смерть сегодня обошла его стороной. Ему не на что было жаловаться — ну, пожалуй, кроме того, что всё это было слишком хорошо для него. Слишком хорошо. И всё же это было лучше, в разы лучше, чем то время, когда он никак не мог отмыться от чужой крови и вина — просто закрывался в ванной и ожесточённо тёр руки, ноги, всё тело губками, мочалками и чем угодно, чем жёстче, тем лучше; царапал пальцы со злым удовольствием, любовался тем, как краснеет и опухает кожа, точно чьи-то вздутые новенькие купюры. Это было когда-то, когда ему было всё равно, есть ли в этом мире и в его старом холодильнике что-то, кроме забытья, притаившегося на дне бутылки вина — одной, второй. Когда-то, когда он не мог и подумать, что ему придётся жить в одном доме с тремя детьми и Бруно Буччеллати, выполнять приказы босса наравне с ними, убивать с ними, готовясь умереть за них — и просто любить их. Любить было сложнее всего. Особенно любить Бруно, потому что это и не любовь была вовсе — а что-то тесное, горячее, переспелое, свернувшееся тугим бутоном в груди где-то слева, чему не было имени. Совсем не любовь, не любовь, не любовь, повторял себе Леоне, словно смог заставить это стать правдой. Но сейчас, замерев в густом пару, в обжигающе горячей воде, впервые за долгое время он решился сделать то, чего не делал уже очень, очень давно — медленно коснулся своих губ, казавшихся беззащитными и непривычно шершавыми без шелковисто-густой помады, губ, невольно приоткрывшихся навстречу его пальцам, губ, забывших вкус поцелуев, и скользнул ниже и ниже, заново узнавая свое тело. Плечи и запястья, локти, подмышки, выступающие ключицы. Мыльные потёки задавали дорогу, вели всё ниже, и хоть пена, пахнущая горьковатой сухой лавандой, скользила к его ногам, чтобы растаять в горячей воде, пальцы Леоне не спешили. Пробовали, дразнили, замирали, щипали. Но всё это было не то. Пальцы Леоне были какие-то не те. Все царапины — от острых пуговиц полицейской формы, от нечаянно скользнувшего курка, от осколков винных бутылок — давно зажили, ещё с момента встречи с Бруно, и кожа рук Леоне больше не краснела и не грубела от промозглого ветра и дождя, беспощадных в долгие ночные смены на посту. Слишком нежные, подумал он. Слишком знакомые, чтобы казаться чужими, руками кого-то другого. И всё же от горячей воды пальцы Леоне сморщились, слегка набухли, затвердели на кончиках, точно чьи-то грубые, мозолистые руки дразняще медленно касались его груди, очерчивая его бледно-розовые соски. Всё ниже и ниже, рассеянно поглаживая упругие мышцы на животе и запутываясь в серебристых волосках, рассыпанных по его бёдрам. Эти руки Леоне знал, знал и даже чувствовал на себе тысячи раз — когда они застёгивали его раны своими молниями или трепали по плечу: «Отличная работа, Абаккио», или когда они нечаянно соприкасались с его пальцами за узким столом в Libeccio, и Бруно, забывшись, называл его по имени и просил что-нибудь ему передать. Тонкие запястья, выступающие упругие венки, длинные пальцы — мозолистые и грубоватые, потому что способность Sticky Fingers как-то странно отражалась и на них. Забавно, да? — усмехнулся Бруно, как-то поймав на себе взгляд Леоне — но в глазах его не было ничего, кроме печали. Я думал, что единственный плюс мафии состоит в том, что мне не придётся колоть пальцы рыбацкими сетями. Он мог больше не притворяться — это были руки Бруно, везде, только его, и они гладили его, размазывали по возбуждённому члену Леоне первые капли смазки, ласкали, прихватывали за бёдра, медленно проводили между ягодиц, порхали по нежной коже. Удовольствие ждало, выступило скользкой влагой на порозовевшей коже — только дотронься и разбуди, собери, точно пыльцу с распустившегося цветка… Это было всего лишь мыслью, короткой, но пронзительно-ясной, и Леоне прикусил губу, боясь даже выдохнуть имя своего стенда. Нет, он этого не сделает, ни за что — и всё же тихий щелчок, мерцание, теснота, словно какая-то невидимая сила оттолкнула Леоне к холодной кафельной стенке, и Moody Blues оказался перед ним, прижимаясь спиной к стеклу душевой кабинки. — Пятнадцать минут назад, — тихо шепнул Леоне. Горячая вода пробежала по его спине, мешаясь с холодными мурашками и острым, почти болезненно волнующим предвкушением. Таймер на лбу Moody Blues блеснул, и линии его тела вытянулись, смягчились, сиренево-серо-голубые тени стали тёмными, бронзовыми, розовыми, как кожа Бруно, вспыхнувшая от поцелуев горячей воды. Леоне моргнул, и перемотка остановилась, поймав Бруно, замеревшего на месте. Его чёрные волосы завились от пара, и выбившийся локон упал на его щёку. Леоне медленно поднял руку, глядя на это как во сне, и нежно заправил его за маленькое ухо. Кончики его пальцев и щёку едва уловимо кольнуло от прикосновения к своей же коже, но Леоне даже не почувствовал этого. Губы Бруно, яркие, точно лепестки диких роз, были приоткрыты, словно молили о поцелуе, и густой румянец разлился по его золотистой коже. — Посмотри на меня, — забывшись, шёпотом попросил Леоне, но Бруно глядел куда-то в сторону — и Леоне взглянул туда же. Бруно смотрел на полотенце Леоне, всегда висящее над стиральной машинкой, и Леоне мягко, но властно повернул его за подбородок к своему лицу, остро почувствовав это прикосновение и сам невольно повиновавшись ему. Их губы наконец-то соприкоснулись, но в глазах Бруно ничего не было — кукольно-синие, застывшие под длинными чёрными ресницами. На миг страх уколол Леоне — а что, если и сам, настоящий Бруно так же нереален? — и всё же он прижался к нему, соединив их тела теснее, чем небо и заря. Он опёрся руками о скользкое стекло кабинки и поцеловал Бруно, скользнув губами по его щеке вверх, очерчивая высокую скулу, почти касаясь глаз, впивая нежную сладость его кожи. В его взгляде плескалось море — не то, серо-стальное, напитанное невинной кровью, что плещется у берегов Неаполя, облизывая выбеленные солнцем камни, а далёкое, голубое, не принадлежащее никому, без границ и берегов. Леоне опустил глаза, задыхаясь — не от близости Бруно, не то от тягучей жары в душе — и любуясь его шеей и грудью, впервые заметив бледные шрамы, почти незаметные под узорами татуировки, плоским животом, по-мальчишески узкими бёдрами, чёрными завитками внизу и аккуратным небольшим членом с тёмно-розовой головкой. Он опустил правую руку, зарывшись пальцами левой в его мягкие волосы, влажные на кончиках, и провёл по его телу — жадно и неуверенно, точно слепец. Волосы в его паху были чуть жёстковатыми, совсем не такими шёлковыми, как представлял себе Леоне, и все же мягкими и нежными, точно лепестки. Он медленно опустился на колени и прижался пылающей щекой к бедру Бруно. Он столько мечтал об этом моменте — о том, как Бруно зароется пальцами в его волосы, прошепчет, еле слышно выдохнет его имя, и потянет его на себя, опьяняюще близкий, нежный и горячий, но сейчас почему-то Леоне чувствовал лишь горький привкус во рту. Он потёрся носом и губами о его кожу, поцеловал его опущенную руку и умоляюще позвал его по имени. Бруно не отвечал, и Леоне положил руку ему на грудь, неуверенно дотронувшись до его сосков. Холодно и пусто. Единственное, чего не умел Moody Blues — это передавать тепло человеческого тела и биение сердца, и это отрезвило Леоне. Ему показалось, что он прижался к холодному мрамору церковного алтаря или к гладко отполированному дереву исповедальни. Бруно был тёплым, Бруно был солнцем, его солнцем — а Леоне мог лишь отражать его свет, отражать, а не сиять самому. Точно луна. А Moody Blues и вовсе был всего лишь подделкой — искусной, прекрасной подделкой, и если бы не мерцающий зеленовато-бирюзовый таймер, скрытый под растрепавшейся чёлкой, никто, даже сам Леоне, выучивший каждую черту Бруно, не смог бы отличить их друг от друга. Но важно было даже не это. Должно было быть что-то ещё. Что-то очень важное. Леоне никак не мог вспомнить, что именно. — Я люблю тебя, — сказал наконец Леоне еле слышно, словно кто-то мог подслушать эти три смешных, глупых, жалких слова за шумом воды, разбивающейся о стенки и пол душа и его кожу. Он поднял голову и умоляюще взглянул Бруно — нет, не ему, а Moody Blues — в глаза. Что нужно чувствовать, когда признаешься кому-то в любви? А когда признаются в любви тебе? Он не чувствовал ничего, кроме того, как тяжело и гулко билось его сердце, готовое разбиться. И всё же Леоне казалось, что в синих глазах напротив было что-то, кроме пустоты.