*
Пламя дрожит за стеклом лампы, чадит черным дымом — масло плохое, фитиль то и дело гаснет, рассыпаясь искрами; Лёха какое-то время пытается с ним совладать, потом бросает это гиблое дело и возвращается — на место, которое уже, почитай, с десяток лет считает своим. — Жили ничё так, — хриплым шепотом говорит он, устраиваясь на полу рядом с топчаном. Откинувшись спиной на деревянный каркас, он запрокидывает голову и укладывает ее на свободный край подушки — аккурат рядом с лицом Комиссара. — То в деревню наведаемся девок помацать, то к америкосам на базу керосином да порохом разжиться. Ин-тер-вен-ция, — тянет он с усмешкой. Это совсем другая усмешка — человеческая, спокойная; такая, какую у него видел один Комиссар. — Сидят, олухи, на базе, носу не кажут за стены. Нас боятся, значит. А все туда же — воевать… Он глубоко-глубоко вздыхает, прикрывает глаза. Комиссар рассматривает его: скользит взглядом по короткому ежику волос, по неровным пятнам седины и шрамам, как проплешинам, по исхудалому, почти незнакомому лицу, черно-рыжему в мигающем свете лампы. Острый кадык выпирает под обнаженным горлом, длинные худые руки расслабленно лежат на расставленных коленях. Один удар — и нет Лёхи. Но он даже не дергается, когда широкая мозолистая ладонь ложится ему на горло; только сглатывает медленно, с усилием, давая почувствовать движение кадыка. Комиссар закрывает глаза и ведет руку ниже, пока не обхватывает Лёху за жесткие костлявые плечи. — Потом думаю — чё в лесу сидеть? — еще тише продолжает Лёха, не двигаясь. — Совсем зверьем скоро стану, оскотинюсь вконец. Пришел в город, а тут, значит, ты. — А тут я, — вторит ему Комиссар. — Я думал, ты сдох тогда. Под закрытыми веками искры огня чертят фигуры: лес, поезд, толпа чекистов с одной стороны и отряд белых с другой, и они между ними — кучка арестантов, попавшая в переплет. Комиссар сделал тогда ошибку — потерял Лёху из виду и больше не смог найти. А Лёха, подишь ты — нашел. Комиссар напрягает руку, прижимая Лёху к топчану теснее, и утыкается лицом ему в затылок. — Я сжег тогда всех, — доверительно сообщает он белому пятну седины. — Взорвал этот поезд к херам. Лёха тихо смеется — хриплым прокуренным смехом. Фитиль в лампе окончательно гаснет, погружая комнату в темноту, но ни Лёха, ни Комиссар не обращают на это внимание. — Дашь прикурить? — С усмешкой Лёха протягивает сигарету. Комиссар фыркает ему в затылок. В полной темноте сигарета вспыхивает рыжим пламенем — сама по себе.*
Десять лет назад, в первую для них обоих ходку, Лёха точно так же сидел у койки Комиссара в тюремном лазарете, куда тот угодил после лагерной поножовщины. Сидел как пес, верно, преданно, безотлучно; зыркал горящими ненавистью глазами на медиков и все время держал на отлете заточку. Когда ночью все стихало вокруг, Комиссар — тогда еще Морячка, как его пренебрежительно прозвали местные за смазливую физиономию и чуть раскачивающуюся походку, — плавая в алой мути боли и морфия, точно так же смотрел на его бритый затылок и слушал тихое, чуть хриплое дыхание. Этой преданности он был обязан тем, что выкарабкался тогда — и с десяток раз после. Ну и верной заточке в руке Лёхи, как без нее.*
В банде Лёху ненавидят люто — а ему все как с гуся вода. Лыбится, как бессмертный, играет с ножами, крутит туда-сюда сверкающее лезвие, будто бросает вызов — попробуй подойди. Парочка попробовала, и этой парочки Комиссар не досчитался в банде уже через час. На вопрос, куда делись, Лёха только усмехается по-особому да крутит в руке нож — а Комиссар его ловит. — Не сливай моих людей, — говорит он, пристально глядя Лёхе в глаза, держа его за запястье. Тот дергает плечом, лыбясь. — Не люди и были, — беззаботно отвечает он. — Лёха. — От тяжелого тона, тяжелого взгляда мурашки бегут даже у стоящего невдалеке Михея. Лёха молчит недолго, потом хмыкает и легко бьет Комиссара по плечу, как борцы говорят друг другу на ковре — стоп. И Комиссар, повинуясь этому жесту, его выпускает. — Понял, не дурак, — лыбится Лёха и, снова перехватив нож, уходит, куда он там собирался до разговора с главарем. Комиссар смотрит ему вслед сквозь прищур, и Михей с неудовольствием понимает: Комиссар почти смеется. То, что до добра это не доведет, он понимает тоже. И начинает действовать.*
Лёхе позволяется многое: тырить деньги из общака, задирать остальных членов банды и открыто призывать на свою сторону Комиссара в конфликтах. Комиссар, надо отдать ему должное, выдает Лёхе тяжелые оплеухи, если тот совсем зарывается, но и только — в остальном он бережет своего ненаглядного как зеницу ока. Никто не знает, кто они друг другу; все было бы однозначно, не уходи Лёха регулярно кутить в кабаки и бордели, что милостью нэпа выросли едва не на каждом углу, и — не отпускай его туда Комиссар. Михей пристально следит за главарем каждый раз, когда Лёха заявляет о своем желании навестить Маляшку — хозяйку одного из борделей, — но ни намека на эмоции не замечает. — Не слишком длинный поводок у твоей зазнобы? — ухмыляется, катая во рту папиросу, как-то Сизый. И давится дымом, когда Комиссар переводит на него взгляд. — Завали, — отдает короткий приказ главарь, и Сизый действительно затыкается. Как, впрочем, и все. О том, насколько Комиссар легок на расправу, они прекрасно осведомлены — иначе Лёха уже давно лежал бы в канаве с ножом в печени. Пожалуй, только это и держит пока банду на плаву: появление Лёхи внесло хаос в сколоченную вроде бы группировку. А пару дней спустя приходит беда — во всяком случае, для Комиссара. — У Маляшки облава! — вопит Дюха, врываясь в избу — расхристанный, запыхавшийся, с наганом в руке. — Лёху приняли, рвем когти! — Опали все! — рявкает в ответ Комиссар, оправдывая свою кличку — даже бывалые мокрушники, услышав его окрик, как собаки, прижимаются к земле. Михея, что поневоле вжался в стену за спиной Дюхи, от одного взгляда на главаря промораживает насквозь ужасом: глаза у него — как провалы у черепа, и лицо в тусклом свете масляных ламп вдруг становится жутко, завораживающе-уродливым — но только на миг. Михей поспешно трясет головой, и когда он смотрит на Комиссара, тот уже прежний — человек. — Кто сказал про Лёху? — Сам видел, как его в телегу запихивали, с мешком на голове! — Дюха, с круглыми от паники глазами, кидается к печке и начинает запихивать в сумку свои скудные пожитки. — Не знаю, как вы, а я сматываюсь! Не хочу в тюрягу к красным, мне при царе вот так хватило! — Ты никуда не пойдешь. — Голос у Комиссара низкий, страшный, но паникующего Дюху он не берет. — Да хрен! — Дюха бросает сумку на пол и вдруг — наставляет на главаря наган. И Михей еще успевает увидеть, как оплывает, размазывается лицо Комиссара, открывая все ту же жуткую маску, — когда рядом вдруг слышится: — Чё за цирк с конями и без меня?! В проеме, опершись на косяк плечом, стоит Лёха; он тоже расхристан, тяжело дышит, извечный нож в руке блестит алым, и алое же тяжелыми вязкими каплями ползет по его виску — но глаза у него все такие же шалые. Только секунда благословенной тишины — и Дюха орет: — Он мент, мент!!! — и, переведя прицел, стреляет, но мажет, пуля уходит в стену; Лёха, пригнувшись, кидается на него, сбивает с ног, замахивается уже алым ножом и — вдруг останавливается, поднимает на Комиссара взгляд. Дюха хрипит под его рукой, дергается на полу, а Лёха смотрит, смотрит, будто ждет приказа, а Комиссар молчит, сжимает кулаки, будто удерживая себя… и наконец коротко дергает головой. Лёха смешливо фыркает и, выпустив Дюху, поднимается на ноги. — Михей, разберись, — приказывает Комиссар, а сам протягивает руку к Лёхе. Тот понимает без слов — подходит, давая схватить себя за плечо, мимолетно вытирая нож о рубаху. Комиссар бегло осматривает рану на его голове и спрашивает только одно: — Погоня? — Не, — дергает плечом Лёха, привычно лыбясь. Комиссар кивает ему и, бросив на Михея жесткий взгляд-приказ, уходит к себе. Лёха идет за ним и закрывает дверь. …Полчаса спустя, забрасывая бездыханное тело Дюхи комьями земли, Михей думает о том, что мог быть сам на этом месте, — ведь это он сдал Маляшку ментам как раз тогда, когда к ней намылился Лёха. И не лучше ли уйти — сейчас, когда Комиссар занят своим ненаглядным, когда остальные слишком ошарашены произошедшим, чтобы его искать? У него есть лежки, есть связи по всей России-матушке — не найдут. В нынешнем хаосе — не найдут. «Найдут», — шепчет ему что-то, заставляя волосы на затылке подняться дыбом, и перед глазами мелькает жуткая, оплывшая маска с черными провалами глазниц. Михей насилу сглатывает и крестится непослушной, словно свинцовой рукой. …Он остается.*
Все заканчивается быстро — и внезапно, хотя на самом деле у большинства банд такой конец. Комиссар удачлив, но и к нему наконец удача поворачивается задницей: очередной налет на сберкассу проваливается, менты буквально наводняют улицы, словно только их и ждали, и банда разбегается кто куда, пытаясь спасти свои шкуры. У ментов явно приказ живыми не брать, пули свистят вокруг, как на поле боя, и косят, косят — то тут, то там падает очередной неудачник. Комиссар с Лёхой уходят вместе — кто бы сомневался, — и Михей присоединяется к ним, прежде всего потому, что Лёха тащит набитую деньгами сумку. У Михея на этот случай заготовлен свой собственный план. Он стреляет из-за угла — так, чтобы на всякий случай не попасться на глаза, — и бьет прямо в яблочко. Комиссар падает, как подкошенный, на мостовую; Михей целится в Лёху — тупые менты их, похоже, потеряли, так что на их пули надежды нет, — но затвор заедает, и пока Михей приводит в чувство наган, Лёха… не прячется, нет, как сделал бы любой нормальный человек. Бросив сумку — Михей с жадностью смотрит на рассыпавшиеся по мостовой банкноты, — он кидается к Комиссару. — Стас. Стас! — Окрик летит по пустой улице, Михей морщится — только ментов привлечь не хватало; но Лёхе это по барабану, похоже. Он переворачивает Комиссара на спину и, нависнув над ним, трясет за плечи — сначала несильно, потом исступленно, бьет его наотмашь по лицу и снова трясет. — Нет… нет-нет-нет, нет, нет!.. Он откидывается назад и вдруг воет — не кричит по-человечески, а воет, страшно, дико; у Михея не слушаются пальцы от этого воя, и он роняет патрон, металл звенит на всю улицу — но Лёха не обращает внимания. Вой обрывается неожиданным хрипом-всхлипом, и Лёха снова падает вперед, обнимает мертвого Комиссара, утыкается ему в грудь. Михей подбирает патрон, вставляет в барабан — и в этот момент Лёха вдруг выпрямляется. — Щас… щас-щас-щас… — тараторит он, шаря сначала по своим карманам, потом по карманам Комиссара. Снова по мостовой звенит металл — Лёха наткнулся на любимый нож и отбросил его, как игрушку. — Щас, Стас, подожди, я щас… щас… Он находит револьвер и патроны к нему, дрожащими пальцами заряжает и — приставляет дуло себе к подбородку. Михей решает ему не мешать. Гремит выстрел.*
— Не так. Лёха открывает глаза и смотрит вверх, на черное, обвисшее тучами небо. Револьвер валяется рядом, выбитый из руки, и он не понимает… не понимает до тех пор, пока над ним не нависает Стас. — Не так, — говорит Стас, глядя на него сверху вниз черными провалами вместо глаз. А Лёха лыбится. И едва не ржет — от облегчения, от идиотской радости, что эта сволочь все еще жива. И какая разница, что у него глаза черные, что лицо какого-то черта из преисподней, что вокруг неожиданно адски жарко — под пальцами Стаса, объятыми пламенем, трескаются камни мостовой; какая разница, если это все тот же Стас Морячка, взявший когда-то Лёху Попрыгунчика на поводок. Никакой разницы. — Падла, — ржет все-таки Лёха. — Какая же падла, а. Стас тоже дергает губами и наклоняется — ближе, ближе; Лёха чувствует, как начинают трещать волосы от адского пламени, глаза, кажется, выжигает, но он даже не дергается. — Так… — огненно выдыхает над ним Стас — и прижимается губами к его губам. И если Лёха и орет от боли, чувствуя, как прожигает огонь губы, рот, вливается в пищевод расплавленным свинцом, пробирается в мясо, в кости, в требуху, — то только у себя в голове.*
Михей бежит. К черту деньги, к черту все — он бежит, не чувствуя под собой ног, и безостановочно крестится зажатым в руке наганом. Откуда-то зная, что это его не спасет. Ничто не спасет.*
Прибывшая минуту спустя на место милиция обнаружит только широкое темное пятно на мостовой, как от пожарища. Такое же пятно найдут в двух улицах к северу, но на этот раз в нем будет лежать груда человеческих костей, а в зубах у обожженного черепа окажется зажата скрученная в трубку пачка наполовину сгоревших сторублевок. Остальные деньги из сберкассы так никогда и не найдут.*
Масляная лампа горит спокойно и ровно, отбрасывая на стены комнаты причудливые тени; минуту назад она пыталась потухнуть, но кто бы ей дал. Лёха привычно откидывает голову на подушку, сидя на полу у койки, и на ощупь убирает любимый нож в ножны на поясе. — Я вместе с тобой сдохну, — говорит он хриплым шепотом. — Не вздумай без меня. Стас обнимает Лёху покрепче, утыкается ему в затылок. И улыбается. Рыжее пламя пляшет в черных провалах глаз.