Благородство обязывает Персонаж не считает себя вправе отказать в помощи соратникам по Движению. Никакое дело не может освободить его от необходимости исполнить свой долг. Белый отпечаток
Он ждет, пока зал совещаний покинет последний сотрудник, и разворачивается на каблуках у закрывшейся двери. Тайный советник Марш, руководитель Департамента по борьбе с террористическими угрозами Министерства внутренних дел Государства Российского, только обреченно вздыхает и откидывается на спинку резного кресла. — Догадываюсь, что вы хотите сказать, Евгений Аристархович, — качает он головой. Об упрямстве недавно получившего новый чин коллежского советника Левицкого он знает, к сожалению, не понаслышке. Как и о том, что этому упрямству всегда находились обоснования, особенно когда речь заходила о привлечении к делу красных. Левицкий по неизвестной причине был сторонником решения проблем своими силами, даже когда привлечение возможностей вероятного противника значительно упрощало операцию. «Влезать в долги — дурная примета, — не раз и не два говорил Левицкий на совещаниях. — Однажды придется расплачиваться». Чего он так боялся в оплате долгов, не понимал никто: богатое нефтью и полезными ископаемыми Государство Российское могло себе позволить некоторые траты. Однако Левицкий сжимал губы, щурил пронзительные серые глаза, и спорить с ним — одним из лучших магов империи — моментально казалось себе дороже. Как хорошо, что решение о привлечении к делу красных принималось на самом верху и лично Император приложил к нему руку, думает Марш, поневоле подбираясь под знакомым пронзительным взглядом. С этими молодыми и чересчур сильными балбесами не напасешься никаких нервов. — Я все еще считаю, что мы можем справиться своими силами, Владислав Никанорович, — мерно и веско произносит Левицкий. Но стоит Маршу нахмуриться, сведя к переносице густые брови, он продолжает: — Однако я понимаю, что это не ваше решение. Умен, чертяка. Не зря идет по ступеням карьерной лестницы уверенно и неколебимо, настолько, что пора уже, пожалуй, опасаться за собственное кресло. — Тогда чего вы от меня хотите? — насмешливо усмехается в усы тайный советник. Даже если и так — мальчишке до него карабкаться еще не меньше десяти лет, а там уже и сам Марш, пожалуй, подаст в отставку. Глядишь, к пятидесяти Левицкому хоть кто-то обломает его слишком сильный нахрап. Коллежский советник складывает руки за спиной, будто раздумывая. Белый китель обтягивает широкие плечи, золотые пуговицы сверкают под белым светом ламп. Позер. — Я бы хотел лично выбрать группу красных, с которой мне придется работать, — говорит он, и глаза его насмешливо щурятся, прежде чем он почтительно наклоняет голову: — Если, конечно, вы позволите это мне, ваше превосходительство. Наглец. Марш прячет улыбку. Хочется его помучить неизвестностью — о, Марш прекрасно знает, как Левицкого выводит из себя бессмысленное ожидание, — но время поджимает: через час он должен быть на выпускном балу у своей младшей дочери. Только глобальный теракт может ему помешать прибыть вовремя, а его, слава Богу, не намечается. Пока. — Его императорское величество рекомендовал отдать это в ваши руки, Евгений Аристархович, — произносит он и довольно улыбается, когда Левицкий смотрит на него недоверчиво. — Не думаете же вы, что Император не знает о ваших успехах в землях Советов? Вы его недооцениваете. Левицкий поджимает губы уязвленно, вскидывает голову, шире разводя плечи. Как есть мальчишка, даром что почти разменял пятый десяток. — Кандидатуру согласуете со мной, — заканчивает Марш и кивает на дверь. Левицкий сверлит его взглядом непозволительно, не по этикету долгую секунду, однако наконец щелкает каблуками, отрывисто кланяется и выходит из зала. — Хотя, кажется, я догадываюсь, кто это будет, — тихо произносит Марш, разглаживая усы, и эхо возносит под самые своды его смешок.*
Когда они появляются в Департаменте — это чувствуется сразу. Стены здания будто вздрагивают, недовольно ворчит земля, заставляя дребезжать стекла, и святые смотрят со стен с осуждением. А им хоть бы что: идут чеканным шагом, свободно и просто, будто не понимают, насколько им здесь не рады; а может, наоборот — вполне понимают. Левицкий не признается даже себе, но чем-то эти простота и свобода его привлекают. Возможно, той же уверенностью, способностью идти наперекор всему ради цели, что дрожит в нем самом. — Капитан государственной безопасности Семенов с группой прибыли, — рапортует главный среди них — невысокий, крепко сбитый мужик с вечно насмешливо прищуренными глазами. Только увидев их, Левицкий сразу вспоминает, отчего пребывание в Стране Советов пять лет назад казалось ему столь невыносимым, хотя работа ладилась, его слушались и даже почти не издевались над излишне правильной речью и регулярными молитвами. Тогда еще старший лейтенант госбезопасности Владлен Семенов умудрился перечеркнуть своими насмешливыми, а порой и неожиданно понимающими взглядами все удовольствие от работы. Что он тут тогда делает, хочется спросить себя Левицкому. И ответ он знает. Просто лучше Семенова во всем аппарате Комитета госбезопасности Страны Советов никого нет. — Рад вас приветствовать, — чопорно отзывается наконец Левицкий, отрывая взгляд от чужих глаз и осматривая других участников группы. Их четверо: невысокий худой парень, вихрастый, как овечка, глядящий вокруг с первозданным любопытством, двое братьев-близнецов, одинаково квадратных и угрюмых, и хмурая коротко стриженная женщина. — Прошу за мной, товарищи офицеры. Семенов насмешливо хмыкает и дает знак группе двигаться. Левицкий поджимает губы, отворачиваясь и направляясь дальше по коридору, в сторону своего кабинета. Кто бы мог подумать, что какой-то красный капитан будет настолько выводить его из себя. Прав отец, ему еще учиться и учиться самоконтролю, даром что уже седина на висках блестит. — Как ты? — вдруг слышит он негромкое сбоку, бросает косой взгляд. Семенов оставил группу позади и идет рядом с ним в ногу, не глядя на него — наоборот, копается зачем-то в телефоне, опустив голову. Левицкий хмыкает. Все тот же Семенов, чего он вообще ждал? — В порядке, благодарю, — высокомерно отвечает он. — Надеюсь, вы в состоянии приступить к работе немедленно, дело не терпит отлагательств. — А то ж, — рассеянно соглашается Семенов и вдруг стремительно приближается, рвет дистанцию и тычет телефон едва не под нос Левицкому. — Гляди, какие крошки. Жаль, с собой не взять, здесь они ни к чему. На слегка размытом фото Левицкий разбирает два опасно загнутых серпа, лежащих поверх темной-бордовой коробки. Рукояти у них обтянуты кожей и украшены алыми звездами. И Левицкий не может удержать себя за язык. — Накопил все-таки? — спрашивает он, на ходу увеличивая фото на экране смартфона. Ну да, те самые флуктуационные серпы от Екатеринбургского оружейного завода имени Маркса, о которых пять лет назад Семенов ему прожужжал все уши. Правда, в забавном контексте, потому что… — А как же роскошь, к которой не должно быть тяги у истинного коммуниста? Семенов негромко смеется хрипловатым смехом, который как наждачкой проходится по хребту. — Знаешь, я многому у тебя научился тогда, — говорит он, убирая смартфон. Тот же самый, что и пять лет назад, к слову, далеко не последнего поколения, только царапин на корпусе больше стало — Левицкий почему-то помнит каждую из них. — В том числе и отношению к роскоши. «То, что вы называете роскошью, старший лейтенант, — всего лишь желание делать свое дело лучше, чем другие. Если для этого мне нужен пистолет за тысячу золотых и к нему зачарованные пули по тридцать золотых каждая — я сделаю все, чтобы их получить. Не вижу у вас такого же рвения, товарищ Семенов». Да, они с Семеновым одинаково повернуты на хорошем оружии, даже несмотря на то что один — маг, а другой, усиленный кучей привоев, — оружие сам по себе. — Так что у нас с тобой одно рвение, господин коллежский советник, — усмехается Семенов вдруг, глядя на Левицкого снизу вверх — маг его выше на полголовы, — и его слова странно перекликаются с мыслями советника. — В том числе и поэтому мы с ребятами здесь. И Левицкий хотел бы съязвить, что они здесь исключительно из-за приглашения Его императорского величества, — да не получается. Потому что он, каким-то шестым чувством, тем самым, что отвечает за магию, понимает, о чем идет речь.*
Аппарату Департамента по борьбе с террористическими угрозами не впервой работать с красными: несмотря на давние, глубочайшие расхождения во взглядах на жизнь и построение государства, они столь же давно взаимодействуют, когда речь идет об угрозе в масштабе всей страны. Ушла в прошлое Гражданская война с ее непримиримостью, Россия пережила времена смуты — и вновь возродилась, когда на ее землю пришли враги. Пожалуй, европейцы так и не смогли разобраться в загадочной русской душе; казалось бы, чего проще — влезть в противостояние белых и красных, поддерживать то одних, то других и подождать, когда они взаимно друг друга уничтожат? Германия ждать не стала, и историки до сих пор спорили, почему. Факт оставался фактом: без объявления войны в начале 1941 года Третий Рейх обрушился всей своей мощью на восточную границу Великого Княжества Литовского и Белорусского, видимо, рассчитывая на то, что красные их поддержат и таким образом внесут смуту в ряды белой армии. И красные действительно поддержали; вот только — не их. Немецкие солдаты строчили панические записки, передавали из уст в уста рассказы об ужасах, встретивших их по ту сторону границы, — о ходячих машинах и оживших мертвецах, о русских пулях, что не знали промаха, и ангелах, спускавшихся с небес и карающих твердой рукой тех, кто пришел с войной на эту землю. Дневниковые записи немецких генералов сохранили полные недоумения заметки: как же так? Почему красные поддерживают белых в этой войне — белых, с которыми они сами столь нещадно боролись? Невдомек было немецким генералам, что русские до тех пор готовы рвать друг друга, пока на их землю не покусится кто-то третий. «Враг моего врага — мой друг», — усмехался Левицкий, думая об этом. «Наших бьют», — гораздо короче резюмировал Семенов. Так или иначе, отбив вражескую атаку, белое и красное командования заключили перемирие: всем было очевидно, что если они продолжат воевать, их земля достанется кому угодно, но только не им. Затем был долгий и тяжелый процесс объединения земель, передачи друг другу губерний и локальных войн с местными бандами, выдворения интервентов; только к семидесятым годам удалось наконец сформировать государство в нынешнем виде конфедерации, где вся европейская часть до Урала подчинялась красным порядкам и носила название Страны Советов, а вся Сибирь отошла под власть белого Императора, приняв от него имя Государства Российского. Тяжело было, непросто было тогда и было до сих пор, трудно было понимать друг друга и помнить об общем враге, думать не о себе, а о своей земле — но великие люди того времени справились, оставив потомкам сильное государство и наставление уважать своих соседей и вероятных противников. Левицкий наставления чтил и вероятного противника уважал. Настолько, что, несмотря на гордыню, объединялся с ним, если над ними нависала общая угроза. Например, как сейчас — терроризм. Неуязвимая для открытой войны, Российская Конфедерация все же не была лишена противоречий, которыми пользовались не только политические враги, но и обычные террористы — фанатики с той и другой стороны либо те, кто жаждал нажиться на чужом горе. Эту общую проблему и решали сообща, особенно когда дело касалось выходцев с белой или красной стороны, слишком глубоко погрузившихся в свои Идеи. В одиночку с ними было не справиться, и Департамент по борьбе с террористической угрозой тесно сотрудничал с Комитетом государственной безопасности, периодически отправляя своих специалистов друг к другу. Не раз попадал в такие командировки и Левицкий; а сейчас вот, пришлось самому принимать гостей. Не сказать, что он был этому рад — и не сказать, что был недоволен. Новоприбывшие красные быстро влились в работу группы и значительно ее ускорили благодаря своим техническим мощностям. Братья Рудневы, например, могли не спать по несколько суток, и Левицкий подозревал в них некробионтов — недаром их с такой силой отвергала белая земля. Женщина с красивым, совершенно не подходящим ей именем Роза Верталова сразу присоединилась к программистам, приоткрыв для них некоторые базы Комитета; паренек Василий Артемьев отправился к оружейникам — показывать новинки, рожденные техническими гениями красных земель. Семенов же вместе с Левицким дневали и ночевали у аналитиков. Вычислить глубоко зарывшихся в подполье террористов, которые готовили серию терактов по всей стране во имя Белой Идеи, оказалось для обоих делом чести. — Не боись, — хмыкал Семенов, выпуская струю мерзко-пахучего дыма в воздух. — Сдюжим. Иногда его пробивало на местечковый говор — это его-то, коренного москвича. Почему, Левицкий не спрашивал, но понимал: первое — это связано с чем-то из прошлого, второе — ничего хорошего это не сулит. На самом деле Семенову не нравилось происходящее, но нервировать подчиненных он не хотел. И Левицкий фыркал и, отбирая у него дурную дешевую сигарету, открывал свой портсигар. — Справимся, — вторил он, внимательно глядя на него. Давая понять: его не требуется успокаивать, он не младший — не подчиненный. Затягиваясь новой порцией куда более ароматного дыма, Семенов всегда с усмешкой смотрит ему в глаза.*
Они справляются. Вычисляют группировку одного за одним — и один за одним выезжают на места оперативники, чтобы установить слежку и добраться до главарей. И так выходит, что когда поступает новый сигнал об обнаружении боевого схрона террористов — из всей группы ближе всех оказываются ее руководители. — Едем, — бросает Левицкий, привычно меняя китель на плащ и проверяя пистолет в плечевой кобуре. Семенов смотрит на него, хмурясь; его жесткое, испещренное ранними морщинами лицо слишком серьезно — непривычно для него, всегда насмешливого, всегда простого. Будто поднял маску и глядит из-под нее, щурясь на свет. — Иди помолись за нашу удачу, что ли, — говорит он, тоже вставая. Это должно быть насмешкой — но нет. Левицкий хмурится тоже, понимая, что его вынужденного напарника что-то тревожит. Что-то, что иначе как интуицией не назовешь. — Командир, — осуждающе тянет со своего места Роза. Ей открыто не нравятся белые, не нравится Левицкий, не нравится здесь, но свое дело она делает исправно. Семенов оборачивается на нее, глядит секунду, и Роза снова утыкается в экран. Когда он поворачивается, лицо у него уже спокойное, а взгляд — привычно насмешливый. — Сдюжим, — говорит он, глядя Левицкому в глаза. — Мы же лучшие. Они лучшие, и они справятся — повторяет Левицкий про себя. Вот только молится он в маленькой домовой церкви Департамента отчаянно, исступленно, торопливо крестится и не видит ликов икон — только чужие глаза, за насмешливым прищуром которых слишком заметна тревога.*
Может, поэтому они и лажают. А может, не поэтому. Может, они просто два высокомерных дебила, которые, вместо того чтобы взять с собой толковую группу поддержки, спецназ, черта в ступе, — полезли в схрон вдвоем, даже когда стало понятно, что там есть люди. Просто, увидев приоткрытую дверь, Левицкий достает пистолет и снимает с предохранителя; просто Семенов следует его примеру и перекладывает поближе под руку флуктуаторный клинок. Просто они шагают вперед. Прямо в ад, как оказалось. Аналитики ошиблись — это не схрон, это база, и террористов здесь — до того самого черта. У них под рукой куча боеприпасов, а Левицкий с Семеновым влезли с двумя обоймами на двоих. Семенов стреляет метко — Левицкий знает, у него вместо глаз привои, повышающие остроту зрения; у самого Левицкого — те самые зачарованные пули, что не знают промаха, но их мало. Мало, мало, мало, особенно когда нельзя применить сильную магию, нельзя обрушить поток огня на скучковавшихся врагов, потому что слишком велик шанс, что они взлетят на воздух вместе с другими боеприпасами; в результате все, что Левицкий может, — это прятаться за щитом, выцеливая неосторожных, и шепотом костерить себя и Семенова до кучи за идиотизм. — Я думал, ты слов-то таких не знаешь! — орет Семенов из-за соседнего ящика. Он косо улыбается, в глазах — та самая тревога, интуитивная, звериная, природу которой не понять. — Где это вас им учат, неужели в колледже для благородных мальчиков? Левицкий поневоле усмехается и снимает слишком близко подобравшегося к Семенову боевика. — У тебя крайне примитивные представления о нашем образовании, — говорит он, перезаряжая пистолет, пока Семенов его прикрывает. Они действуют так, словно давно дерутся плечом к плечу, хотя это первая их полноценная стычка с врагом. — И о моей жизни — тоже. — Так, может, просветишь? — Семенов скатывается за ящик и выдирает из внутреннего кармана куртки бутылек с красной маслянистой жидкостью, зубами вынимает пробку и осушает его в три глотка. Понятно: привои потребовали подпитки. Все не вовремя, как всегда. Левицкий выцеливает еще одного террориста, прикидывает, не зацепит ли боеприпасы, и швыряет в него ледяную стрелу — пули следует беречь. — Начнем с того, что я служил в регулярных частях, — сообщает он, снова прячась за ящиком. Семенов тем временем по рации ругается с Розой, которая склоняет их и по маме, и по папе, на все лады. — Участвовал в конфликтах. Да и обучение оккультизму — не прогулка до ветру. Бывает и больно, и плохо, и на ноги не встать, когда встать очень надо. Поневоле научишься разному. Семенов смотрит на него — коротко и неожиданно тепло. — Догадываюсь, — только и говорит он, снова принимаясь стрелять. Вот зараза, усмехается сам себе Левицкий — и присоединяется к нему.*
Им удается продержаться до прихода подмоги — через ерш твою медь, почти израсходовав пули и магические силы Левицкого, но удается. Дверь распахивается ровно тогда, когда Семенов переходит к рукопашной, и его сила поистине пугает: крепкий, но невысокий, он не кажется силачом, и поэтому когда он валит и вырубает боевика едва не вдвое больше себя, это впечатляет. А потом их накрывает двойными, тройными магическими щитами, пищат, как стая комаров, флуктуаторы, и Левицкий позволяет себе выдохнуть. — Сдюжили, — усмехается Семенов, поднимаясь из-за ящика. Его слегка зацепило — кровь бежит тонким ручейком по волосам за ухом, и Левицкий бездумно ее стирает. Семенов морщится, но не отстраняется. — А говорили, вы ангелов призываете. Что ж сейчас без него? Левицкий пожимает плечами, убирая пистолет в кобуру. — Слишком много врагов. Его бы убили быстрее, чем он сделает что-то толковое, — отвечает он. Семенов фыркает привычно насмешливо — а потом его взгляд останавливается, и Левицкий не успевает понять, что происходит: его дергает вперед и на пол, оглушительно визжит флуктуатор, Семенов падает следом, кто-то стреляет — у дальней стены кулем картошки валится недобитый террорист… А Левицкий сидит и смотрит, как по темно-зеленой форменной рубашке Семенова прямо в районе сердца расплывается пятно. Алое, как звезды на его погонах.*
Левицкий провожает их до самолета. Смотрит, как в грузовой отсек задвигают железный ящик с телом Семенова — спокойно, сухо, будто везут совершенно обычный груз. У красных свои отношения со смертью — они ее не боятся, некробиотика шагнула далеко вперед, каждый знает, что может вернуться на эту землю, хотя это противно Божественному замыслу; и все же Левицкого едва заметно передергивает. Семенов мертв. Умер, закрыв его собой, принял смерть, по иронии судьбы, от клинка, сделанного красными учеными, — советское оружие разошлось по миру в немыслимых количествах. Умер, хотя мог бы не умирать — что ему до жизни белого офицера? — Не понимаю, зачем он это сделал. — Роза курит рядом с ним все те же дрянные сигареты, наотрез отказавшись от его портсигара. Пальцы у нее дрожат. — Вы этого не стоили. Его не должны задевать ее слова — но задевают. Прежде всего потому, что он знает — ему кажется, что он знает, — почему Семенов это сделал. А она — нет, и это так неправильно, что хочется скривиться. — Мы с ним делаем общее дело, — говорит он и даже не одергивает себя — не может упоминать Семенова в прошедшем времени. — И он знает, что я его продолжу. — Мы все делаем общее дело! — Роза бросает окурок и свирепо глядит на него. Он улыбается ей сверху вниз. — Вы — винтики, — жестко припечатывает он. — А мы с ним — механизм. Смиритесь. Роза фыркает и отворачивается, смотрит на опускающийся от самолета трап для пассажиров. — Его больше не будет, если вы не понимаете, — говорит она, не поворачиваясь. — У его семьи нет денег на то, чтобы поднять его высшим. Комитет может оплатить операцию, но только часть. Вы представляете его спец-единицей? — Она бросает на него взгляд через плечо, шепчет — как проклинает: — Лучше бы это были вы. И уходит, чеканя не по-женски тяжелый шаг.*
Ее слова — его слова — их слова не дают покоя. Левицкий пытается молиться за упокой души, но молитвы не помогают, святые по-прежнему смотрят испытующе, осуждающе, и ему хочется кричать: чего вы хотите? Чего вы все от меня хотите?! Чтобы я лег в гроб рядом с ним?! Он понимает, что это не святые — он сам глядит на себя и не может себя простить за то, что жив. За то, что человек с дурацким, искусственным именем Владлен отдал свою жизнь за него, хотя был не обязан, хотя его так много ждало впереди — наверняка за эту операцию он бы получил майора. За то, что Левицкий теперь ему должен — и не может этот долг отдать. Вот ведь зараза, думает Левицкий, раздраженно гася свечу. Знает, чем зацепить, вывести из равновесия. Всегда знает… знал. Знает. Нет, он — знает, раз даже из гроба умудряется его доставать. Левицкий выходит из церкви и раздраженно-быстро идет к своему кабинету. «Чтоб тебя черти драли, Владлен», — неслышно шепчет он, машинально здороваясь с коллегами. Департамент живет своей жизнью, у Департамента новые заботы, и никому дела нет до погибшего красного офицера. Многим из них предначертан такой конец — отдать свою жизнь за страну. Вот только Владлен умер не за страну, и в этом весь фокус. Он отдал жизнь за такую малую часть страны, как Евгений Левицкий. И это — явно не равнозначная цена. Цена, бьется в виски. Цена. В приемную он врывается диким зверем — только в леса отпускать. Секретарь подскакивает на месте и лепечет что-то, глядя на него, хотя девушка совсем не робкого десятка — должно быть, он и впрямь страшен. Но Левицкий не может об этом думать. Цена, стучит у него в висках. — Цена, — произносит он вслух. — Узнайте цену операции по поднятию высшего некробионта в Москве. — В… в какой валюте? — едва справляясь с голосом, уточняет секретарь. — В золотых рублях. Девушка кивает и поднимает телефонную трубку, быстрыми ловкими пальчиками набирая номер. Левицкий наконец выдыхает и, немного понаблюдав за ней, уходит в своей кабинет. Равновесие медленно возвращается к нему, и в его воображении святые наконец-то смотрят на него одобрительно. Он отдаст этот долг. Благородство обязывает.