Диалектическое единство Опираясь на закон диалектического единства духа и материи, персонаж может тратить красные фишки на то, чтобы заставить изделия Новой науки работать без топлива. <…> В реальности вещество не создается: энергия персонажа просто перетекает в предмет, позволяя ему работать дальше. Красная черта
Новое утро для коллежского советника Евгения Левицкого начинается со звонка. Несколько долгих секунд он сидит на постели, всматриваясь сквозь прищур в мелкие буквы на дисплее — номер не определяется. И то, что звонят ему не на служебный, а на личный мобильный, номер которого известен исключительно семье, не добавляет ему спокойствия. — Слушаю, — наконец отрывисто бросает он, когда мелодия на звонке заходится по третьему разу. — Привет. И Левицкий насухо сглатывает, прикрывая глаза. Знакомый голос неожиданно бьет под дых. — Владлен, — говорит он после паузы, совладав с голосом. — Приятно тебя слышать. — Взаимно, — тихо смеется в динамике Семенов, и Левицкий хмурится — чувствует, что смех наигранный. Варианта два: либо Владлена накрыла эмоциональная холодность, до сих пор свойственная многим некробионтам, и ему приходится изображать эмоции, которых он не испытывает, либо… либо он, как давно привык, успокаивает насмешкой чужую тревогу. Левицкий откидывает одеяло и, сев, бросает взгляд на часы. Шесть утра. У Владлена, в Москве — час ночи. Не то время, чтобы майор госбезопасности — да, он узнавал, Семенова повысили в звании сразу после поднятия некробионтом — звонил на другой конец страны представителю вероятного противника ради чего угодно. Кроме одного. — Что случилось? — Левицкий стремительно поднимается и, набросив халат, кидается в кабинет — к всегда включенному компьютеру, пробегает взглядом ленты новостей. — Теракт? Угроза? Новостные ленты чисты: концерты, артисты, заявления правительства, выступления президентов других стран, убийства, происшествия — и ничего по их профилю. Но Владлен тяжело роняет в динамик: — Хуже, — и у Левицкого все холодеет внутри. — У нас крот. Левицкий поднимает взгляд. Святой Владимир сочувственно смотрит на него с иконы. Он больше года, с той самой операции не слышал и не видел Семенова, не общался с ним, только интересовался изредка — сам себе врал, что исключительно от беспокойства за вложенные средства, в некробиотике до сих пор иногда случались осечки; и вот будто и не было этого года. Будто они снова на той базе террористов, и снова можно полагаться только на собственные умения и — друг на друга. Крот — самое страшное для специалистов их служб, вычислять предателей среди тех, кто учился ровно тому же и у тех же учителей, что и ты, невыразимо трудно, но у Левицкого сердце заходится от другого. Для них, по эту сторону границы, крот — удар по гордости, чести, представлению о служении стране; с предателей срывают погоны, их подвергают анафеме — от них отрекаются, чтобы не марали честь мундира и веры. Это тяжело и неприятно, однако терпимо. Но там, на красной половине страны, люди считают друг друга товарищами, они все — одно многорукое, многоголовое существо, перекатывающаяся в едином порыве толпа, которую ведет общий разум, и по ним чужое предательство бьет больнее. Они все связаны, все до одного — связаны, и то, что белому бьет по гордости, им бьет прямо по отрицаемой ими душе. Левицкий коротко выдыхает и собирается с мыслями. Вряд ли Семенов позвонил ему, чтобы просто поделиться болью. — Наш? — только и спрашивает он, железно контролируя голос — унижать Владлена жалостью он не хочет. — Нет, — отвечает Семенов, и Левицкий чувствует противоестественное облегчение: если бы крот был их, он бы ничем не мог помочь. А Владлен позвонил за помощью, в этом уже нет сомнений. — Похоже, наш общий. Левицкий тянет к себе ежедневник и щелкает ручкой. — Рассказывай. ...В то утро Левицкий опаздывает на службу. Когда в половину десятого ему начинают названивать на рабочий мобильный, он сначала долго сбрасывает, потом рявкает в динамик на секретаря, чтобы не беспокоили, и только когда на дисплее высвечивается номер Марша, он слегка берет себя в руки и говорит с начальником спокойно и ровно, хотя внутри его колотит нервной дрожью. Марш — единственный, на кого он может положиться, в ком уверен полностью и абсолютно, но и ему он не имеет права рассказывать все по рабочему номеру. Полученные от Семенова сведения слишком важны, и Левицкий планомерно доводит начальника своим нагло-спокойным тоном до белого каления, уже зная, что он сделает вскоре: не позднее чем через полчаса примчится к нему домой, отдуваясь в усы и распекая на чем свет стоит. А Левицкому только того и надо — у себя дома он может говорить, не опасаясь прослушки. — Кажется, тебя ждет головомойка, — усмехается в трубке Семенов, когда он сбрасывает звонок начальника. Левицкий хмыкает в ответ. — Дело важнее, — отзывается он и возвращается взглядом к записям. — Значит, все решили? — Решили, — подтверждает Владлен и вдруг тихо зовет: — Жень. Левицкий коротко усмехается. Отец предпочитает обращаться к нему хмуро-официально по имени-отчеству, а матери почему-то очень нравится певуче растягивать его полное имя. Немногочисленные друзья в основном зовут по фамилии, сослуживцы — по титулу и званию. И только Владлен, с которым в общей сложности они знакомы не больше месяца, считает, что такое панибратство для них — в самый раз. — М? — коротко вопрошает Левицкий. — Мне скоро на службу. Левицкий хмыкает и прикрывает глаза ладонью. Кажется, точно так же он в далекой юности висел на телефоне, часами разговаривая со своей первой подружкой. Подумать только: вокруг глаз собираются ранние морщины от нервной работы и недосыпа, седина прочно поселилась на висках, а все туда же. — Держи меня в курсе, — просит он. — И дай номер для связи. Как ты этот мобильный вычислил? — Роза. Еще в твою командировку к нам, — отвечает, не скрывая насмешки, Семенов, и Левицкий только недовольно кривится: да, мог бы и сам догадаться. При всех своих достоинствах в технике Семенов разбирается исключительно на уровне добросовестного пользователя. — Жень. Ему как будто нравится это произносить. Левицкий вздыхает. — Что? — Будь осторожен. Да уж, осторожен. Гораздо осторожнее нужно быть Семенову, потому что именно он оказался в центре заварушки, хоть стараниями Левицкого его теперь не так-то просто упокоить. И все же белых, судя по имеющимся сведениям, зацепило только краем бури, основной удар пока планируется на красной стороне, и именно Семенову придется его принимать. Левицкий снова поднимает взгляд на святого Владимира. — Храни тебя Бог, — говорит он — со всей силой своей молитвы. Семенов долго молчит, а затем отключается — так ничего и не сказав в ответ. И это лучший компромисс, которого они только могут достичь.*
Они встречаются лично только еще почти год спустя. Что это был за год… В Департаменте по борьбе с террористическими угрозами никогда легко не бывает, но одно дело — бороться с угрозами извне, и совсем другое — искоренять заразу внутри. Стоило чуть глубже копнуть, всего лишь обратить внимание на те признаки, о которых сообщил Семенов, и обнаружилось, что Левицкий слишком уж радужно представлял себе происходящее: ни о каком «основном ударе по красной стороне» не могло быть и речи, атака планировалась по всей Российской Конфедерации и имела целью ни много ни мало — переворот в обоих ее государствах. Террористическая организация «Орден Орла» была крайне недовольна политикой объединения красных и белых против общего врага, желала «определенности», «либо вы с нами, либо вы против нас» и собиралась уничтожить оба государства на корню путем проникновения во властные структуры и серии крупных террористических актов в активной фазе противостояния. В организации состояли и красные, и белые, и что их свело друг с другом, долго оставалось неясным, ведь они фактически сами нарушали свой главный принцип — не объединяться с врагом. А потом один из них случайно сдал себя с потрохами прямо на операции, где был задействован, от неожиданности дав отпор не пистолетом, не флуктуатором — а огнем. Черные — так между собой называли огненных магов в обеих антитеррористических организациях — всегда создавали больше хлопот, чем кто бы то ни было. Потому что вычислить их среди своих оказывалось исключительно трудно. Этим и занимались Левицкий с Семеновым последний год — каждый со своей стороны. В крайне ограниченном кругу посвященных, в сотрудничестве со службами внутренних расследований обоих государств они разработали долгую, сложную, но выигрышную операцию по выявлению кротов одного за другим так, чтобы оставшиеся ничего не заподозрили до тех пор, пока не придут уже за ними. Целая цепочка контролируемых терактов, запутанная система взаимных подстав, многочисленные подковерные игры и главное — постоянная необходимость контролировать, кому, что и когда говоришь, вымотали Левицкого до крайности, и он, возвращаясь со службы, в редкие спокойные вечера часами сидел в домовой церкви прямо на полу, откинувшись на алтарь. Только здесь его отпускало напряжение, только здесь он набирался сил для нового дня и нового боя. А еще — после разговоров с Семеновым. Владлену, с одной стороны, было проще — все же пришедшие вместе с некробиотической неуязвимостью спокойствие, способность контролировать эмоции в создавшейся ситуации играли на руку; но с другой — подумать было страшно, что он чувствует на самом деле. Уже одно то, что в критической ситуации единственным, кому он мог доверять, оказался белый офицер Евгений Левицкий, говорило о многом; а еще Владлен постоянно звонил. Пару раз в неделю, с номера, определить который было невозможно, как правило, ближе к ночи, когда в Москве уже заканчивался рабочий день, а в Иркутске еще не ложились спать, — Левицкий быстро привык ждать этих звонков, чтобы уделить пару часов человеку с другой стороны баррикад. Там, на другой стороне, у Семенова были люди, на которых он мог положиться — та же Роза, к примеру; но для них он оставался спокойным, собранным и неуязвимым, заботливым командиром, а не… другом. Другом, который попал в беду. Левицкому, надо признать, потребовалось почти полгода, чтобы понять, на что походят эти регулярные звонки. Но было уже, конечно, поздно — слишком он к ним привык. Обычно в такие вечера они мало говорили о деле — вся нужная информация шла по трижды-четырежды зашифрованным каналам, и обсуждать ее заново не имело смысла. Зато они говорили о другом. Как ни смешно — о фильмах, смотреть которые у обоих не было времени, о книгах, на которые времени не было тем более; чопорный дворянин и коренной москвич, они были до странности похожи в пристрастиях и даже взглядах, когда не задевали основных и кардинальных противоречий. Впрочем, и это однажды разрешилось достаточно просто. — Ты знаешь, — сказал как-то Семенов, — мне кажется, все мы верим. Левицкий заинтересованно прислушался — не так часто он слышал от красных признание, что их вера в Новую науку и Новый мир суть такая же вера, как и вера в Бога. Но Семенову было в тот вечер явно особенно паршиво, накануне взяли с поличным его боевого товарища, с которым они служили вместе едва не с безусых восемнадцати, и разворачивать мысль подробно он не стал, ограничившись лишь пояснением: — Кто-то верит в Бога. А кто-то в себя. Левицкому понадобилось несколько дней — аккурат до следующего звонка, — чтобы понять: по большому счету, оба они относятся ко второй категории.*
И вот, год спустя они снова встречаются — не в Москве, не в Иркутске, а в Петрограде. Мертвый город, город — врата в Иной Мир, его относительно привели в порядок только в восьмидесятых, и до сих пор он стоит безмолвным памятником, Фемидой нависая над обоими государствами и пристально глядя на их руководство пустыми глазницами. Смотрите на меня, будто говорит он. Вы этого хотите для своей земли? И пока едешь по пустым улицам, наблюдаешь за мистически-мертвой Невой, заглядываешь в глаза каменным ангелам, охраняющим покой слишком многое пережившего города, единственный ответ, который ты можешь дать, — нет. Но в Петрограде есть все-таки небольшой островок жизни: здесь, на Сенатской площади, в зданиях Сената и Синода заседает Всероссийский Верховный суд. Именно этот суд выносит максимально беспристрастные приговоры нарушителям Договора о создании конфедерации, несущим угрозу безопасности всех людей, проживающих на ее территории. И именно к таким нарушителям относятся те, кто, поклявшись служить — Императору Государства Российского ли, Советскому ли народу, — предали свои клятвы. Левицкий видит Семенова в коридоре перед началом заседания — уже шестого по счету, такие процессы всегда долгие; он и раньше приезжал сюда, снова и снова давал показания, как и Семенов, но они не сталкивались, а сейчас — встретились. И, только заметив знакомую фигуру в толпе, Левицкий разворачивается и идет напролом, не считаясь с теми, кто ему мешает. — Привет, — негромко говорит он у Семенова над головой. От близости к некробионту внутри недовольно ворчит магия, но Левицкий ее не слушает — его с самого детства учили не поддаваться Духам, а владеть ими, направлять их силу своей волей, и уж сейчас ему воли не занимать. Семенов оглядывается, смотрит на него снизу вверх. Все такой же, отмечает Левицкий; впрочем, это и понятно. Чуть ровнее лицо, чуть спокойнее глаза — хладнокровие некробионтов давно уже притча во языцех; но в остальном — не изменился ни капли. Даже теплая, дружеская насмешка, зажегшаяся в глубине глаз при взгляде на него, точно такая же, и это теперь, после прошедшего безумного года — особенно ценно. — Ваше высокоблагородие, — произносит Семенов уважительно. Это этикет, так же как и обращение к красным «товарищ», людям их специальности нельзя его нарушать, но Левицкому как никогда сильно хочется закатить глаза и наплевать на условности. — Товарищ майор, — усмехается он в ответ, кивая на звездочки на погонах. — Рад тебя видеть. И Семенов наконец-то — наконец-то — знакомо насмешливо щурится, отвечает: — Взаимно, господин Левицкий. И улыбается, когда Левицкий негромко смеется — просто потому, что сейчас, несмотря на грядущее заседание, ему необычайно легко.*
Расстрел. Приговор Всероссийского Верховного суда окончательный и обжалованию не подлежит. Левицкий слушает его, стоя в зале, с мстительным удовлетворением: среди тех тридцати двух участников организации, которые до суда дожили, с десяток тех, с кем он служил бок о бок, и ничего, кроме омерзения, он от этого факта не испытывает. Предательство своей страны — это слабость, предательство своей клятвы — это слабость, и как ты смел называться белым, если не проходишь такую простую проверку убеждений?.. А вот Семенову, что стоит рядом с ним, хуже. Как и всем красным в зале, пожалуй: им всем — больно, они все винят в случившемся себя — не заметили, не предупредили, не отговорили, не вернули на верный путь; но если на остальных красных Левицкому наплевать, то конкретно Семенов и мрачная боль, застывшая в его вроде бы спокойных глазах, его беспокоят. Так что, пока судья дочитывает приговор, он ненавязчиво прижимается плечом к плечу майора, хоть так выказывая поддержку, и тихо спрашивает: — Ты своих крошек привез? Семенов хмурится, отвлекается от подавленных осужденных, на которых смотрел почти все заседание, поднимает взгляд — и его лицо смягчается. Он коротко кивает и вопросительно вскидывает брови. Левицкий задумчиво кладет руку на гарду форменной сабли — и не может сдержать самодовольной улыбки, когда в глазах у Владлена зажигается огонь предвкушения. Что ему, в конце концов, до этих террористов — отработанный материал, отблески удачно завершенного дела. Семенов, как он отмечает про себя почти с удивлением, — гораздо важнее.*
Они почти не говорят, да и незачем. Молча освобождают под свои нужды заброшенный гостиничный зал — гостиница в периоды заседаний суда действует, надо ведь всем участникам процесса где-то жить, но далеко не в тех масштабах, как раньше, и многие помещения пустуют. Они разгребают мебель, растаскивая ее по углам, задергивают окна, запирают двери, и Левицкий еще накладывает сверху пару щитов на всякий случай — мало ли, кто будет ломиться, заслышав подозрительные звуки изнутри. Ему не хочется, чтобы им мешали; ему хочется, чтобы сейчас, в редкий случай, когда они могут побыть рядом, а не в пяти тысячах километров друг от друга, все разъяснилось и пришло к логическому завершению. Он надеется, что Владлен хочет того же. Это похоже на ритуал. Они сбрасывают форму, оставаясь в рубашках, одинаково закатывают по локоть рукава и натягивают перчатки. Семенов бережно достает из коробки блестящие начищенной сталью боевые серпы, и их блеск отражается в заговоренной стали сабли и кинжала, которые вынимает из ножен Левицкий. Тишину на миг прорезает писк флуктуатора — Владлен проверяет свое оружие. Левицкий разминает плечи и запястья и выходит на позицию. Семенов встает напротив него, поднимает свое странное оружие, замирает. Секунда взгляда глаза в глаза — и бой. Семенов сильнее. Быстрее, сильнее, выносливее, его странное оружие давит психологически, пищит на грани слуха, раздражает и дергает, цепляется крюком за саблю, пытаясь вырвать. Когда-то, только познакомившись с Владленом, Левицкий замучил Интернет в поисках видео и пособий по работе с боевыми серпами, но это оказалось слишком элитарное оружие, чтобы их было много, и все, что он нашел, — жалкие крохи. Однако и по ним было ясно, что драться против серпов сложно, а драться ими самими — едва не сложнее. Но у Семенова выходит, и выходит красиво: серпы описывают малые и большие дуги, звенят напряжением, и Левицкий ловит себя на мысли, что с удовольствием посмотрел бы со стороны. Может, еще и посмотрит — но не сейчас. Сейчас он спешно подстраивает свою технику фехтования под этот немыслимый бой, и не дать лишить себя оружия для него — дело чести. Семенов с легкостью держит инициативу — нападает, и подхватывает атаки, и стремительно переходит из защиты в нападение неуловимым слитным движением, и будь Левицкий менее опытным — и менее магом, что уж тут — бой бы закончился быстро. Но он подключает все ресурсы, пользуется длиной своего клинка, отбивает атаки раз за разом и раз за разом идет в клинч. Понятно, что они не пытаются друг друга убить; понятно, что после боя на обоих не останется даже царапины — для этого они слишком хорошие бойцы; и все же оба работают на пределе сил. Левицкий подключает магию, как Семенов — флуктуаторное сияние своих серпов, ставит щиты, бьет хлесткими, как плеть заклинаниями в добавление к сабле, и Семенов едва заметно кривится, когда его задевает; а в отместку — метким выпадов рвет кончиком серпа его рубашку, даже краешком лезвия не задев кожу. Левицкий издает возмущенный вопль. — Форменная! — Не то чтобы дорогая, но идти к портному, снимать мерки, делать примерки — все это время, которого и так не хватает ни на что! Семенов смеется, и Левицкий угрожающе поднимает саблю — отмечая, сколько тепла, несмотря на вроде бы серьезный бой, в насмешливых чужих глазах. В конце концов магу удается навязать клинч — единственный, пожалуй, способ оставить соперника без преимущества скорости; правда, и сам он оказывается зажат, бесполезная на таком расстоянии сабля звенит по полу, и Левицкий резко дергает рукой с кинжалом — ставит все на него. Но увы — выпустив такие же бесполезные серпы, Владлен перехватывает его руку, выворачивает ее за спину и под обиженный писк выключающихся флуктуаторов валит его на пол. Это проигрыш. Левицкий жадно хватает ртом воздух, пытаясь отдышаться, упирается в пол лбом и старается максимально расслабить вывернутую руку — Владлен держит аккуратно, но плечо все же ноет. Конечно, будь это настоящий бой, ничего бы на этом не кончилось, и строчки заклинаний мелькают перед глазами, собираясь в единый удар, но — это нечестно, в конечном итоге. Уговор был не об этом. Уговор? Левицкий хмурится, выравнивая дыхание. Не было у них уговора — просто они друг друга понимали, знали, что им обоим нужно. Как на расстоянии в пять тысяч километров, так и вблизи. Левицкий усмехается. Да, гордыню ему определенно надо умерить. И привыкнуть к тому, что если он так легко читает чужие мысли и желания — то это работает и в обратную сторону. Диалектическое единство, так сказать. Он тихо смеется в пол и, когда Семенов ослабляет хватку, переворачивается. Смотрит на него снизу вверх — спокойного, серьезного, цепко-внимательного. Смотрит, не отводя взгляд. — Да шо ты? — вдруг недоверчиво выдыхает Владлен, и местечковый говор его выдает с головой — волнуется, хоть этого и не видно глазу. — На некробионта? Левицкий фыркает. Кто бы мог подумать, какие комплексы. С другой стороны, Семенов прав, на некробионта магия реагирует однозначно; вот только он — это не только магия. Как и Семенов — это не только его привои и холодное, застывшее в вечном посмертии сердце. Левицкий чуть выгибается, прижимаясь теснее, дает почувствовать свое возбуждение — от боя, от близости. От правильности. От всего того, что ценится в сорок, а не в восемнадцать. Подняв руку, Левицкий сжимает ладонь на его загривке, настойчиво тянет к себе. И выдыхает в серьезные внимательные глаза: — На тебя.*
Владлен оказывается аккуратным, бережным — и настойчивым. Под его руками не дернуться, касания широкой лентой ложатся на тело, и Левицкий в какой-то момент чувствует себя связанным, хотя в прямом смысле его не держат — но ни вырываться, ни навязывать свое не хочется. Может, потому что он понимает, насколько Семенову это нужно — забрать себе, погрузиться в доверие целиком, исцелить разбитую предательством душу; а может, потому что Владлен делает именно то, что ему самому нравится и нужно сейчас. Такое взаимопонимание, граничащее с взаимопроникновением, какой-то странной диффузией, на миг пугает — но только на миг. И даже магия, дергающая внутри, не имеет в этот момент права голоса. А что имеет? Прохладные губы на губах, теплые от работы красного керосина руки на коже, тяжелое, мощное тело, придавливающее к кровати. Возбуждение, не опьяняющее, оставляющее разум кристально чистым. Доверие. Возможность закрыть глаза, вверяясь твердым рукам, зная, что они все сделают правильно. И откинуть голову, подставить горло под поцелуи, раскрываясь для жадных, примитивных, но таких сладких движений. Разделить на двоих и стон, и удовольствие. И лежать потом, все так же прикрыв глаза, и читать на обратной стороне век единственную — богохульственную в этот момент, правда — молитву. Спаси и сохрани его, Господи. Спаси и сохрани.*
Они улетают из одного аэропорта, Левицкий — в Иркутск, Семенов — в Москву, и непонятно, кто кого провожает. Их группы собираются у разных выходов в ожидании посадки, и только они никак не могут разойтись — стоят рядом у панорамного окна с видом на мертвый Петроград, прижимаясь плечом к плечу, и молчат. Левицкий рассеянно думает, что надо, наверное, что-то сказать, что-то пообещать, но слова кажутся слишком пустыми. И он просто жмурится на серое недовольное небо и слушает, как размеренно дышит рядом с ним Владлен. Наконец объявляют посадку на Иркутск, и Семенов чуть отстраняется. — Я тебе напишу, — сообщает он, будто продолжая старый разговор. — Когда у тебя отпуск? Левицкий щурится, прикидывая. Правильный ответ «никогда», к сожалению; с другой стороны, оформить командировку для обмена опытом ему вполне позволят. Как и Семенову наверняка. — Если ничего не случится, — медленно говорит он, — через полгода. — Приезжай, — просто предлагает Владлен. Левицкий улыбается. — Приеду. — Ваше высокоблагородие! — окликают за спиной, и Левицкий бросает раздраженное: «Сейчас!» через плечо. Семенов тихо смеется и протягивает ему руку. — Господин Левицкий. Маг фыркает и крепко сжимает его ладонь, чувствуя размеренный ток красного керосина под искусственной кожей. — Товарищ Семенов. И в последний раз смотрит в насмешливо прищуренные, дружелюбно-теплые глаза. Он хорошо знает, что полгода — это не так уж долго, когда служишь своей стране. Особенно если кто-то точно так же несет свою вахту с другой стороны баррикад.