***
«Деда Ермак, а куда мы теперь едем?» Насте семь, и она полна решимости дотянуться до ручки паровозного гудка, от звука которого в лесу появляется много птиц, а дед Ермак начинает ворчать. Правда, ворчал он только на Артёма, но тот сейчас спит, всё время спит, и Настя всё же надеется дотянуться. Из кабины «Авроры» совершенно неинтересный вид на густую метель и серый лес, а где-то там позади — город и горький воздух. Город она так и не увидела, а воздух был тяжёлый, хотя поначалу в противогазе все казались такими забавными. А теперь — без маски — гораздо легче. Ермак отвечает, что будут ехать вперёд, пока ведут рельсы, и надеется, что дорога их приведёт к новому дому. У Насти наготове уже ворох вопросов: а откуда взялись рельсы, а кто их положил, а как они могут кончиться, а почему рельсы прямые, а дорога нет. Ермак качает головой, а Настя забирается на стул и поджимает под себя ноги, знает, что сейчас снова услышит истории о метро, о шумном городе, о поездах — их раньше было много и были разные, и самолёты были — куда больше летающих демонов. Когда деда Ермак об этом говорит, лицо у него странное такое делается — мягкое, вроде с улыбкой, а вроде и нет, как будто он варенье кушает, которое её мама сварила, когда они в тайге были. Насте нравятся его рассказы: от них тепло и не так серо, правда, она никак не может понять, почему Ермак так часто вздыхает. Она вот, когда рассказывает о своих приключениях, о том, как искала тайные ходы в колокольне на Волге или как играла в разведчика, бегая с «секретными донесениями» из мастерской дяди Креста в кабину «Авроры», она — никогда не вздыхает. Настя решила, это потому, что деда Ермак взрослый. Все взрослые отчего-то вздыхают, и она научится. А Ермак всё говорит и говорит, лицо у него мягкое, глаза улыбаются. Он ей рассказывает про карусели с лошадками, они крутились и там играла музыка, а ещё в центре города стояло огроменное колесо: Ермак широко разводит руками и нарочно растягивает слово. — Больше «Авроры»? — Ух, конечно, больше. — И больше деревьев? — Больше колокольни того вашего Силантия! — торжественно выдаёт Ермак. Тогда уж точно огроменное, кивает Настя. И колесо это никуда не катилось, а на нём были кабины с лавочками, колесо вращалось, поднимало тебя повыше, чтобы можно было сверху весь город рассмотреть. Ермак расплывается в улыбке и приобнимает Настю за плечи. У неё перед глазами — густая метель и серый лес, но она очень старается увидеть то же, что видит он: множество зданий — квадратных, прямоугольных, ровных, косых, с крышами, с куполами, со шпилями, белых, серых, жёлтых; ленты улиц — настоящий лабиринт с пушистыми оборками из зелёных крон деревьев; сверху — голубое небо, а внизу кусочки этого неба в реке, в прудах, в фонтанах. Настя гордится, что знает, что такое фонтан. Не помнит, откуда, но знает. И всё же ей кажется, что в таком «городе» неуютно жить. Здесь, на «Авроре», все рядом, всегда помогут, если вдруг случится что. А погулять?.. Погулять и на остановке можно, когда паровоз отдыхает. А как же интересно забираться на его покатую тёплую спину и с высоты разглядывать окрестности в большой бинокль! Ермак усмехается и вздыхает. Лицо его снова мягкое и тёплое, и улыбка. Настя качает ногами и думает, что у Ермака всё такое тёплое, наверное, от того, что он всегда с «Авророй» возится, вот она его и согревает. Пока Ермак вглядывается подслеповатыми глазами в снежное впереди, Настя тихо забирается на стул и достаёт до ручки. Над лесом разносится громкий голос «Авроры» и следом — много-много птиц. А затем вдруг начинается суматоха, и все кидаются в вагон на радостные голоса Ани и Настиной мамы.***
«Князь! Князь вернулся!» Насте восемь, и она с весёлым криком несётся вниз по холму, разглядев катящуюся по рельсам дрезину. Пока Князь взахлёб докладывает Ордену обо всём, что разведал, Настя стеснительно прячется за спиной мамы и улыбается. Ей даже смешно немного: Князь весь чумазый, в волосах иголки от ёлок, лицо в царапинах. «Домовёнок Кузя!» — так бы мама сказала. Он ещё нос так забавно почёсывает, что смеяться только больше хочется. А он и не замечает, закинул на плечо автомат и рассказывает про весну за границами их Нового Дома. И Настя не смеётся, потому что до сих пор слышит вой — от которого аж внутри всё сжималось. Они тогда впятером остались на «Авроре»: она, Аня, Ермак, Крест и Князь. Остальные — кто на охоту, кто в разведку, мама со Степаном за травами всякими. А Настю не взяли, как бы ни просилась. — Потому что я маленькая? — она дула губы и шумно сопела, чтобы точно было ясно, что обиделась. — Какая ж ты маленькая? Мы только приехали сюда, надо сначала всё разведать, а потом уже и тебя с собой возьмём, — заверял Князь, провожая взглядом уходящих рейнджеров. — Тут место такое красивое, и тихо, и воздух пахнет вкусно… Чего тут бояться? А ночью она проснулась будто бы от гудка паровоза. В вагоне было темно и холодно, и она пошлёпала босыми ногами к окну у самого выхода. На небе луна, ночь была светлая, вдалеке переливалась блеском вода на озере. И тут за окном Настя разглядела собаку: она внимательно обнюхивала землю у потухшего костра. Собак Настя не видела давно, ещё с тех пор, как они с мамой и папой отправились в путь. Эта была большая, но совсем нестрашная. Торопливо надев ботинки, Настя тихонечко вскрыла дверь и вышла из вагона. Собака куда-то убежала, пришлось спуститься и звать, но звать негромко — чтобы никого не разбудить. Настя отошла от вагона шагов на десять, и собака наконец объявилась. Теперь, правда, она оказалась больше и, наверное, оттого страшнее. Настя храбро вдохнула и позвала собачку снова, голосом добрым и ласковым. Собака же опустила голову, принюхалась, зарычала. Настя почуяла неладное и развернулась обратно. И тут раздался вой, затем ещё и ещё. И тогда она поняла — это волки, ведь собаки, которых она видела, никогда не выли. Волков стало больше, они чуяли добычу и на Настины уговоры не поддавались. Она глядела на ступени вагона и готовилась бежать — как её не раз учили — со всех ног. Да только ноги отчего-то не послушались, и она растянулась на земле, сделав пару шагов. Увидеть успела — только много лап, что мчались в её сторону. И вдруг откуда ни возьмись объявился Князь. Настя закрыла голову руками и зажмурилась. Совсем рядом — казалось, будто прямо над её ухом, — рычали, выли, скулили, а потом всё стихло. — Живая, Настюха? — Князь подхватил её на руки и встряхнул. Глаза у него были большие, блестящие, а голос отчего-то дрожал. Насте хотелось ему ответить, но язык прилип и из-за зубов показываться не хотел. — Ты чего здесь забыла ночью? Она скосила взгляд на тело волка, из которого торчал арбалетный болт, и шумно засопела, а потом — она этого точно не хотела! — расплакалась. Совсем как маленькая. Князь тогда бросил арбалет и прижал её крепко-крепко. «Вот, теперь надо шапочку тебе красную отыскать, будешь у нас как из сказки! Только одна не ходи никуда, по ночам так особенно. Поняла, Настенька?» А она кивала головой, уткнувшись ему в плечо, и всё никак не могла перестать плакать. — Пойдём, я тебя провожу, — улыбнулся Князь. Настя в ответ всхлипнула: — А можно я с тобой? — Так я ж в дозоре, — он взглядом указал на крышу вагона. Настя моргнула и утёрла слёзы. — Можно? И они сидели на крыше до самого рассвета. Сначала было страшно: нет, волки, она знала, по крышам не лазят, но всё равно внутри всё дрожало отчего-то, а потом стало ещё страшнее — ведь обо всём расскажут маме. А может, не расскажут? Князь качал головой и говорил, что маму обманывать нельзя никогда. — А как же тогда в пустыне, когда ты маме сказал, что у тебя ничего не болит, а потом заболел? — Ну-у, — протянул Князь, почёсывая затылок, — это другое. К тому же она ведь не моя мама, а твоя. — Значит, ничего не расскажешь? — Она ведь всё равно узнает. Мамы — они такие, всегда всё узнают. Настя печально шмыгала носом, пока из-за гор не показался свет и мир вокруг не стал преображаться. Ночь была почти одного цвета, а утро — оно совсем другое. Красок было так много, что она не успевала их все запоминать. — Красота… — Князь вытянул ноги и отклонился назад, упираясь руками в холодный металл вагона. Он жмурился, глядя на поднимающееся солнце, улыбался и слегка покачивал ногой. Настя повторила его позу и решила, что такое зрелище — хорошая награда тому, кто всю ночь защищает их от волков. — А можно я тоже в дозор буду с вами ходить? Или чтобы сидеть на крыше я тоже маленькая? Князь обернулся к ней. — Со временем — непременно будешь, Настёна. Мы хоть и спартанцы, но люди не бесконечные. — Он повернул голову к освещённому ярким оранжевым солнцем утёсу с одиноким деревом и чему-то хмыкнул. Настя шумно засопела. — Испугалась ночью? — хитро улыбнулся ей Князь. Она пожала плечами. — Не успела. — Это хорошо. Не переживай, ты у нас храбрая девочка, а в «Спарте» добровольцев любят, это я тебе точно говорю. Настя подползла к краю вагона и глянула вниз. Четверо мёртвых волков: нет, они совсем не были похожи на собак. — А тебе не было страшно? — она в упор посмотрела на Князя широко распахнутыми глазами. Он помедлил и качнул головой. — Не-а. Настя засмеялась — звонко и с нотками хитрецы. — Не умеешь ты обманывать, Князь, — совсем по-взрослому заявила она и, довольно улыбаясь, зажмурилась под тёплым оранжевым солнцем. И, похоже, как-то молча они той ночью договорились держать всё в тайне: ни утром, ни когда вернулась её мама со Степаном, ей никто и слова не сказал. И только когда все сидели за большим столом, было шумно и весело, звучала красивая музыка двух гитар, Настя подняла вопросительный взгляд на Князя, и он ей лукаво подмигнул. Настя вприпрыжку следует рядом с Князем в лагерь и слушает его жалобы Кресту на сложный характер дрезины. Странно, думает она, как у этой необычной железяки может быть характер, да ещё и сложный. Потом, пока Князь освобождается от снаряжения и весело спорит с Тэтэшником об оружии, Настя негромко хмыкает: нет, не похож он на Домовёнка Кузю. Она этого Домовёнка, конечно, никогда не видела, но уверена — совсем не похож. К вечеру Настя робко появляется на «балконе» «Авроры», а Князь тут же пытается спрятать сигарету. Глаза у него улыбающиеся, а сам — почему-то забавный. «Как дела, боец?» Он её теперь всё время так называет, нарочно, и у Насти каждый раз щёки горят, будто ущипнул кто. Вместо ответа она протягивает ему на раскрытой ладошке подарок, что готовила тайком все эти дни. «Вот». Улыбающиеся глаза Князя становятся круглыми. «Ого! Откуда?» Настя аккуратно передаёт ему большой волчий клык на верёвочке, подмигивает и, хитро засмеявшись, шустро убегает.***
«Пап, ты только возвращайся. И поскорее, ладно?» Насте одиннадцать, и она серьёзно смотрит в вытянувшее от удивления лицо Степана. Он беззвучно открывает-закрывает рот и переводит взгляд на Настину маму. Та молча улыбается и приобнимает Настю за плечо. «Конечно, Настюш, конечно, вернусь, обязательно». Голос у него добрый и сильный, как и он сам. Настя, конечно, знает, что он — не её папа, не тот папа, который у неё был. Но почему он не может быть другим папой? Раньше она называла его «дядя Стёпа», и все кругом почему-то смеялись. Она тоже смеялась — со всеми, за компанию. «Конечно, вернусь, обязательно». Он повторяет это и её маме. Эти слова звучат отовсюду уже который день: их говорит Артём Ане — тихим голосом, это же повторяет сквозь смелый хохот Алёша, ударяя по плечу Тэтэшника, это обещают Дамир с Крестом всем и сразу. И все почему-то качают головами, но отпускают — далеко, в Москву, на другой конец земли, вернее, даже под землю, туда, где холодно и опасно. Где остались люди. А Настя вот никого отпускать не хочет. У неё в воспоминаниях нет темноты бесконечных тоннелей, завывающего ветра и красных лампочек вместо солнца. У неё — «Аврора», где все вместе, где поэтому всегда спокойно. И ей кажется, что теперь ни на борту «Авроры», ни в их Новом Доме не будет спокойствия. Кажется, будто кто-то нарочно пытается разделить неразделимое. «Настюш, ты чего?» Она прячется на дозорной площадке на дереве, утыкает лицо в колени и плачет навзрыд. Степан забирается по шаткой лестнице и усаживается рядом. Он и не ждёт ответа, так всё понимает — и Насте оттого ещё обиднее. Чего он, раз понимает, всё равно уходит? Там люди? Там другие люди. А здесь — свои. И там свои, качает головой Степан. Мальчишки и девчонки, как она с Кириллом, дедушки и бабушки, как Ермак, и много мужчин и женщин, которые никогда не видели солнца и не дышали сладким воздухом. И там даже не знают, что где-то есть тёплое солнце и сладкий воздух. «Всех не спасти!» Голос у Насти дрожит от слёз и негодования. Так говорил полковник Мельник! Она выкрикивает это с отчаянием и встречается взглядом с серьёзными глазами Степана. У него на лбу много складок, на лице прибавилось морщин. Он вздыхает и прижимает Настю к себе. Конечно, всех не спасти, но надо пытаться помочь хоть кому-нибудь. Нельзя не поделиться этим миром, нельзя любоваться рассветами, пока есть те, кто отмеряет день и ночь по станционным часам. Он обещает ей, что со временем она поймёт. А Настя и так понимает. Да, у неё в воспоминаниях «Аврора» — и голос «дяди Стёпы», что уговаривает Святослава Константиновича взять её и маму на борт. С собой? Вперёд? В неизвестность? Да. У неё в воспоминаниях грустные глаза мамы, которые говорили за неё, пока она молчала. «Аврора» пыхтит чёрным дымом и зовёт всех на борт. Прощание шумное, суетливое, полное обещаний и клятв. Одни обещают ждать, другие — вернуться. Настя молчит. У неё красные глаза и опухшие губы, но она больше не плачет. Она пообещала не плакать. Никогда. Ну… или пока они не вернутся. Все не вернутся. Она тайком забирается в кабину «Авроры», глядит на множество датчиков и рычажков и усаживает своего медвежонка у лобового стекла. С ним ей всегда храбрее, всегда спокойнее — пусть так же будет и «Авроре». Дней проходит много, Настя сбивается со счёта и даже не сразу верит, когда в лагерь прилетает Кирилл с радостным громким криком. Все бегут к путям, но Настя — самая первая. «Аврора» мчится ей навстречу, разметая по сторонам белоснежные сугробы пушистого снега. И гудит, гудит! И Настя прыгает по снегу, машет руками и кричит в ответ. Несколько минут пока поезд останавливается и открываются двери кажутся ей несправедливо долгими, дольше, чем все эти дни ожидания. У неё перед глазами чёрный дым и алая звезда, а потом — люди. Свои люди! И сердце у Насти словно бы делает какой-то странный кульбит, становится как надо — целым становится. «Папа!» Настя плачет — теперь-то можно! — и пробирается по сугробам. Степан — ей навстречу. Обнимает, целует, смеётся. От него пахнет дымом и лесом, а борода как обычно колется. Он достаёт из рюкзака потрёпанную книжку в тонкой выгоревшей обложке. Настя бережно берёт её, на обложку капают слёзы, и тут же заливается смехом: «Дядя Стёпа».***
«Дядя Серёжа, а тебе не скучно теперь, без Ордена?» Насте тринадцать, и она больше не ребёнок. Она развлекается тем, что задаёт серьёзные вопросы с невинной улыбкой и наоборот. Но Идиот — он, пожалуй, единственный, кто легко вскрывает все её замыслы. Нет, ей никогда не хотелось узнать, почему он «Идиот», ей хватало и понимания, что Идиот — на самом деле очень умный. Правда, его «умные разговоры» Настя начала понимать только недавно. И всё же «Идиотом» называть его она не решается, даже про себя. Он смотрит на неё с задумчивостью во взгляде и говорит, что Орден-то никуда не делся, он всегда есть и будет, пока есть те, кто стои́т на страже, и те, кого сто́ит защищать. Что с того, что рейнджеры теперь — охотники и земледельцы?.. Ну, какие есть… Новый Дом, жизнь тоже новая, но вот она всё-таки такая штука — что всё повторяется. Настя смятённо собирает брови складочкой у переносицы. Неужели совсем всё? И Война? Идиот кивает, хоть и говорит, что не на их веку, но расслабляться всё равно не стоит. Настя прищуривается и вспоминает основы разведки, что усвоила в играх с дядей Алёшей. Повторяет: не скучно? Идиот вертит меж пальцев нож и говорит о Метро: все разговоры всегда возвращались в Метро, будто эта чёрная дыра не отпускала даже воспоминания. Настя вот почти забыла и о дороге с переселенцами, и о Силантии и его церкви — демона, правда, помнит, наверное, потому что здесь, над Байкалом, подобных тварей не летало, только птицы. А в лагере задержись у костра чуть подольше, так все опять про Метро! Это оттого, отвечает Идиот, что там все жили каждый день как последний и такое не забывается. В Метро темнота была не только в тоннелях, она и в души забиралась, от подобного так легко не избавиться, тем более насовсем. Настя сомневается, что такого может быть под землёй, чтоб это нельзя было забыть? Тем более, раз оно неприятное. В спокойной улыбке Идиота она пытается разглядеть — может, и у него есть, эти следы темноты? Конечно, есть, как и у всех, но всего он ей рассказывать не станет. Пусть это будет его попыткой запереть темноту в её тоннелях. К тому же ему не хочется, чтобы мрак пробрался в Настино сердце. Она вздыхает и долго молчит. Может, в её сердце и так есть мрак, её собственный, его ж не только в Метро подцепить можно. А Идиот заговаривает о Новом Доме, о том, как он людей меняет, как выковыривает из них всю тьму и гниль пещер и подземелий. Вот уж точно, кто бы мог подумать, что десять метров земли так влияют на человека. А Настя замечает за его спокойными рассуждениями настороженный взгляд, замечает не первый раз и точно знает, что такой взгляд никогда не смотрит на рейнджеров или экипаж «Авроры». Нет, ему не скучно без Ордена, понимает она, и Орден никуда не делся, верно. Новый Дом — это вывернутое наизнанку Метро, а вот людей наизнанку не вывернешь, как не выскоблить с котлов «Авроры» всю сажу, так и темноту из людей. Настя это понимает, и Идиот тоже. Потому что, на самом деле, он никакой не идиот. «Дядя Серёжа, а ты как в Орден попал?» С пулей под лопаткой, усмехается он, а потом товарищ полковник решил, что в «Спарте» от него пользы будет больше, чем у выхода из Полиса в Ганзу. Настя представляет себе Полис — у всех в рассказах он разный, и у неё тоже, как бы свой собственный, похож немного на картинку в книжке про древний город Афины. Сейчас она читать не любит, потому что все книги едва ли не наизусть знает. «Эх, тебя бы на Библиотеку…» Идиот улыбается, а Настя закусывает губу в ожидании. Она много слышала про станцию и про Великую Библиотеку, что стояла над ней, но никто ей не рассказывал подробностей. Но теперь-то можно? Она ведь уже не ребёнок. Теперь можно, соглашается Идиот, и голос его почему-то падает в какую-то грустную яму. «Значит, всё-таки придётся рассказать, как я попал в Орден…»***
«Дядя Тэтэшник, да погоди-ты, я сама!» Насте четырнадцать, и она, закусив губу, сосредоточенно тыкает острым носиком паяльника в плату. Запах припоя смешан с сигаретным дымом. Токарев стоит чуть в стороне и наблюдает, скрывает гордую улыбку. Настя знает, что скрывает. Она ведь способная ученица, лучшая, это он ей специально не говорит, чтобы не загордилась. Уже полдня она ковыряется в металлодетекторе и отмахивается от всех советов Тэтэшника. Он же не зря её учил, она сама разберётся. Ей, конечно, с оружием возиться нравится больше, как и Тэтэшнику, но в последнее время в ходу в основном арбалет да «Тихарь» — вроде и хорошо, а вроде и скучно. Так что приходится теперь копаться во всякой электронике. Хотя чинить радио — это было нечто! А потом искать, ловить, слушать — голоса разные, даже знакомые попадались, а однажды было на каком-то странном языке, Тэтэшник сказал — японский, потом ещё неделю Настя у каждого спрашивала, что такое Япония и какая она. Мало кто мог рассказать, тогда она пристала к Тэтэшнику — раз узнал язык, расскажи про страну. Он сначала говорил, где это, что там раньше было, про природу в основном и про города большие. Потом пришёл кто-то из поселения, у него «Убойник» клинило, попросил посмотреть. Настя осталась из любопытства да так и прилипла. Стрелять не пускали, мама не разрешала. Так она решила пойти хитростью, «не вступая в открытую конфронтацию», как Князь учил: буду чинить оружие — и проверять. А тут на тебе — арбалет да «Тихарь»… Металлодетектор пищит, и Настя с гордой улыбкой оборачивается к Тэтэшнику. Он одобрительно кивает, говорит, ну всё, теперь и на пенсию спокойно можно. В последнее время так многие спартанцы шутят, Настя на это только фыркает. Знает, что без них — никуда. Она, конечно, изо всех сил старается быть на них похожей, да и не одна она, но всё равно — Орден и «Аврора», без этого Новый Дом представить невозможно. Вон, и Тэтэшник не зря же свою мастерскую на поезде оставил. Он смеётся, говорит, нравится с высоты на мир смотреть, да и жена не так часто приходит, ей лень в гору подниматься. Настя тоже смеётся, а ей вот совсем не лень — каждый день, уже почти год как, приходит и всё пытается секреты всякие выведать, а их у Тэтэшника будто бы бездна. Только она разберётся с пневмогарпуном, он ей минигенератор показывает… Настя вздыхает: а не обидно, вместо оружия мастерить удочки да мётлы всякие? Тэтэшник хмыкает, говорит, до мётел ещё не дошло, и вдруг вспоминает про пылесос. В Настиных глазах удивление. Такая бы штука им точно пригодилась, а то замучаешься каждый раз опилки с верстака сметать и чихать от пыли. А что, если смастерить? Вон и генератор есть, и мешок найдётся. С этой мыслью она уходит вечером из мастерской, проводит беспокойную ночь, а потом целый день над ней раздумывает. Однажды рейнджеры снова поедут на электростанцию за чем-нибудь полезным, и она, непременно, увяжется с ними и там наберёт всего нужного, чтобы пылесос смастерить. Раз уж в оружии копаться не дают… Пока Настя наматывает медную проволоку на магнит и позёвывает, Тэтэшник снимает со стены пистолет, садится напротив и принимается его разбирать. Так начинается обязательный ритуал каждого вечера. Токарев слегка улыбается и говорит, это просто привычка: столько лет он чистил и чинил оружие постоянно, что теперь этого не делать как-то странно. Ну да, хмыкает Настя, и все остальные спят с ножом под подушкой и тренируются в свободное время, — которого много, — тоже по привычке. Тэтэшник искоса глядит на неё, и Настя знает, что в этом взгляде: «Зачем ты всё понимаешь?». Почему-то её всё ещё держат за ребёнка, хотя это не так, давно не так. Если Настя спросит прямо, он обманывать не станет, и она спрашивает. «У нас никогда не будет такого дома, чтобы оружие не нужно было, ведь так?» Тэтэшник вздыхает. Да не в оружии дело, а в людях. Вот те, кто его придумал, плохие люди? Он тоже плохой? Нет, качает головой Настя, это другое, это для защиты. И он кивает, да, а кому-то — для нападения. Поэтому им нужно быть готовыми. Пока что. Может, он надеется, придёт тот день, когда дети перестанут разбирать автомат с закрытыми глазами вместо того, чтобы играть в мяч или бегать — и не от всяких тварей. Вот здесь, в их Новом Доме, это почти так, и все они хотят, чтобы покой этот был как можно дольше. Потому он каждый день чистит оружие, потому её папа спит с ножом под подушкой, потому Алёша с Князем по утрам устраивают рукопашную… Настя вспоминает, что не раз видела, как рейнджеры Ордена действуют, не сговариваясь, слаженно, словно механизм. А любой механизм, она уже уяснила, нуждается в профилактике, чтобы работать без запинок. Настя смотрит на Тэтэшника, чуть склонив голову набок: а что же будет, когда детали начнут выходить из строя? Токарев долго смотрит на неё, потом продувает дуло ТТ и с философской грусть отвечает: «Их заменят новые».***
«Эй там, тихо! Ну не шурши, дядя Лёша!» Насте пятнадцать, и она выслеживает дичь на своей первой охоте. Она и сама справится, но Алёша и его Оля всё равно с ней за компанию. Мешать они ей не будут, нет, пусть считает, что это экзамен. Настя уже слишком взрослая, чтобы вестись на такие уговоры, но тут соглашается — интересно почему-то, да и азарт разгорается. Она уверенно идёт по следу оленя, большого, с красивыми рогами. На плече у неё трёхзарядный арбалет, уже тяжёлый, на кости шишку набил, но Настя виду не подаёт. В лесу шумно и спокойно, дышится легко, свежестью воды, как в лагере, не пахнет. Она идёт верно — на земле, на изумрудном мху следы, на дереве особые царапины. Оленя она находит вскорости, вытягивает шею из-за кустов с ягодами и любуется: зверь огромный, рога такие, что диву даёшься, как он ими за деревья не цепляется. Настя снимает с плеча арбалет и целится, а потом закусывает губу. Да как же вот так выстрелить? Он красивый, совсем нестрашный, зачем его убивать, когда кругом столько уродливых тварей ходит. Дует тёплый ветер. Олень чует посторонний запах и поворачивает в чащу. Настя слышит гудение струны, тихий свист, и зверь падает со стрелой в горле. Настя оборачивает к Оле, та пожимает плечами, а Алёша добивает животное, чтоб не мучилось. Потом они сидят на поляне, привал и перекус, а Насте в рот кусок не лезет. Алёша с Олей переглядываются. Она много рассказов слышала про охоту, про поведение зверей — этих историй стало много, когда к ним прибыли Дети Леса. Первый месяц она даже всерьёз боялась, что в их Дом явится Хозяин — гигантский бронированный медведь, — и потому потребовала от Артёма всех подробностей, точно ли монстр мёртв. Дети Леса его монстром не считали, хотя от его клыков и когтей погибли многие из них, а Настя думала, что если встретится он ей, она будет стрелять без промедления. А встретился красивый величественный олень… Это её первая и последняя охота по собственной воле. Весной Алёша с Олей в числе прочих отправляется на юг, говорит, на поиски приключений, а то тут у них на Байкале скучно стало. Настя завидует, ведь они пойдут на лодках через озеро, наконец-то обследуют остров и чудные скалы на нём. Алёша обещает, что в следующее путешествие возьмёт её с собой, — голос у него бравый, смелый, взгляд дерзкий. Вот он, по мнению Насти, куда больше похож на пирата, чем те Пираты, что пришли с Олей. Она улыбается в ответ и с хитрой ухмылкой заявляет, чтоб он не думал задерживаться дольше оговоренного, она ведь теперь следопыт, ей даже нашивку дали, так что отыщет, пусть не сомневается. Алёша по-братски хлопает её по плечу и говорит, что теперь спокоен. Потом, попрощавшись с остальными, он снова возвращается к ней: «Ты уж не дай им тут закиснуть, а, следопыт!». Подмигивает. Настя улыбается и кивает. До самой зимы она верно следует своему обещанию, а взрослые, особенно те, кому приходится регулярно её по лесам разыскивать, говорят, что у неё шило завелось в одном месте. Настя загадочно улыбается и уже строит новые планы. С первыми морозами путешественники не возвращаются. Потом всё кругом накрывает снегом по самый пояс, Настя ходит на озеро кататься на коньках, что смастерил Тэтэшник, — только туда и ходит, и в лагере все знают, где её искать. Потом она утаскивает с «Авроры» лист фанеры, приделывает к нему палку и с рассветом снова идёт на озеро. Она мчится вперёд, как поезд, разнося сугробы по сторонам, закутанная в шарф по самые глаза, и добирается к острову, когда солнце высоко над головой. На острове — никого, только две разбитые лодки. Ноги гудят. Настя делает быстрый привал, оглядывает в арбалетный прицел окрестности и закидывает на спину рюкзак. Она рассчитала: полдня туда, полдня обратно. Должна же она хоть что-то найти! Она же следопыт! Но ей приходится вернуться. На озере крики, половина лагеря на ушах. Настя ползёт на заплетающихся ногах и передаёт Ане — она её первой заметила — тяжёлый шлем с остатками красной буквы «М». Потом дома, в тепле, она его разглядывает очень долго, царапины, сколы, и решает не слушать, в чём её уверяет внутренний следопыт. А через две недели в их Новом Доме снова переполох. Настя — в одной рубашке и летних ботинках — пытается вырваться из-под мощной руки папы, но она всё ещё под домашним арестом. Тогда она кричит — радостно и громко, и грозится кулаком улыбающемуся во всю физиономию Алёше. У него много рассказов и впечатлений, Настя пританцовывает от нетерпения, пока Степан на пару с Артёмом и её мамой отчитывают его — мол, нечего было девчонке голову забивать, она ж сгинуть там могла. А Алёша виновато почёсывает затылок и подмигивает ей: «Друзья, вы её явно недооцениваете». По праву настойчивости Настя оказывается в числе первых и слушает с упоением про юг, про горы, про диких кошек, про кочевников… Уже пробивается заря, а Алёша всё рассказывает, не поддавшись на уговоры Оли идти спать и отпустить ребёнка. «Так ты, правда, на коньках по озеру до самого острова добралась?» Настя уходит и возвращается с его шлемом. Конечно, правда, она слов на ветер не бросает. Как и Алёша. Он снова ей обещает, что в следующий раз в путь они отправятся вместе.***
«Папа! Тут дядя Дамир на связи!» Насте шестнадцать, и она дежурит у радиоприёмника. Всё по графику, только вот она простудилась. Жалуется об этом Дамиру, говорит, вот бы к нему, где солнце и тёплый песок. А он ей в ответ вздыхает, надоел этот песок, солнце слепит, а недавно ливень был, так повсюду грязевое месиво. Хорошо, есть маяк, где им с Гюль можно укрыться и переждать бурю. Теперь вздыхает Настя, ведь ей тогда так и не удалось на нём побывать, обещали, обещали, а потом сорвались и умчались прочь. Её маяком в пустыне была крыша «Авроры», пока не разогрелась настолько, что обжечься можно. И всё равно кругом поднимались стены каньона, так ничего и не разглядишь. «Дядя Дамир, а вы когда к нам обратно?» Она спрашивает это каждый раз, хоть заранее знает, что он ответит. Ещё не время, дел много, пустыня бескрайняя, всё время что-то меняется, людям надо помочь. А теперь вот дождь — это вообще что-то новенькое, может, жизнь какую в пески принесёт. Потом он вспоминает и рассказывает ей про город в пещерах, что после обвала там новый проход, новые залы, и в коридорах этих не так жутко и угрюмо, как в Метро. «Это потому, что тебе та земля родная». Настя задумывается на секунду и добавляет, что для неё — родная эта, долина у Байкала, горы, лес. Ей нравилось в тайге, но здесь ей тоже — не так угрюмо. Дамир, наверное, пожимает плечами. Он не помнит этих родных земель, помнит Москву — нет, совсем неродную, ему там всегда было как не в своей тарелке, но эта неродная Москва — его первый дом. Здесь, в пустыне, ему уютнее и спокойнее. Настя смеётся: это потому, что Гюль рядом. Она до сих пор помнит её странный, но удивительно вкусный ароматный чай. Тут в лесах сколько травы не собирай, такой не получается. Дамир тоже смеётся, обещает привезти им на Байкал запасы чая. Только когда это будет — не знает. Потом Настя сидит под боком у отца и слушает его «спартанские переговоры». Там нет чая, и маяка, и тёплого песка. Есть расстояния, расчёты, патроны и стратегии. Она читает по глазам Степана, что ему тоже туда, в пустыню хочется, но вряд ли за тем, чтоб согреться. Он эти пески и жару всей душой ненавидел. Но там вот Дамир, и у него есть миссии, есть важная цель, ему есть ради чего снова закупориваться в тяжёлую спартанскую униформу и сознательно идти на риск. Наверное, думает Настя, Дамир ещё и поэтому не торопится вернуться. Ему тоже странно жить в спокойствии — им всем этого раньше желалось, но не всем пришлось по вкусу. «Мы же Орден, все одной крови, но головы-то у всех разные. Встревать в передряги вроде как наше призвание, но у некоторых оно в крови, а у некоторых — только в голове». И так ей запоминается голос Дамира, которым он ей это говорит, что она потом не раз его вспоминает, слушая шумы радиоэфира.***
«Крест, а Крест, ну пусти за руль!» Насте семнадцать, и она назойливо выглядывает из-за плеча механика, пока он возится со своей дрезиной. Никого к ней не подпускает лишний раз, «токмо сам», будто боится, что и эту утопят, как тогда Алёша с Артёмом умудрились. Спартанцы между собой эту странную кастрюлю на колёсах «Региной» называют — видимо, потому что характер у дрезины несладкий, правда, что «токмо» Крест с ней и управляется легко. Но Насти настойчивости не занимать. Она вот уже ему в помощники набилась, в проводах и предохранителях разобралась, ещё немного — и сама за руль усядется. А Крест словно бы чует это, охраняет «Регину» свою от Настиной настойчивости. Для Насти же это — новый вызов. «Ну хоть в штурманы возьми», — протягивает она с мольбой в голосе. Крест усмехается, а она только глазами хитрыми сверкает. Наконец, он сдаётся, и Настя растягивает победную улыбку. Вскоре дрезина, бурча генератором, катит неспешно вперёд вдоль Наших Земель — так их Настя называет, чего скромничать. Крест себе под нос мурлычет что-то, а Настя лес разглядывает. Такой патруль — регулярное и обычно безынтересное развлечение, но на дрезине всяко дальше уйдёшь, чем на своих двоих. Настя пытается вытащить из памяти то, какой эта дорога была тогда, в первый раз, когда она пританцовывала от нетерпения под боком у Ермака на «Авроре». «Ишь ты, довольна, как кошка!» Крест посмеивается и искоса поглядывает на неё. А Настя только гордо подбородок вскидывает. Они доезжают до границы, десяток километров от Нового Дома. Настя легко выпрыгивает из дрезины и проходит несколько шагов вперёд, глядит на уходящие вдаль рельсы. — Крест, вот ты говоришь, ты путешественник, у тебя жизнь — дорога. А чего ты с нами всё время? — Она оборачивается и склоняет голову набок. Крест, кряхтя, разворачивает кабину на дрезине для обратного пути. — Дык, старый я уже, Настюха, для дорог всяких. Покамест хоть так вот, на дрезине покататься. — А раньше чего не уехал? — Крест задумчиво чешет затылок. — Я вот и половину того не видела, что ты видел, а мне здесь уже надоело… Ну, — тут же спохватывается она, — не прям надоело, но… Ты вот море видел, дядя Лёша про горы свои постоянно рассказывает… Даже у деда Ермака — и то Метро и Москва есть. А я вот что? Даже и похвастаться нечем. Крест закуривает и опирается спиной на клетку дрезины. — Эх, Настюха, торопкая ты девка… Мир поглядеть это одно, интересно, чего спорить. Дык он же никуда не денется. А вот найти себе место по душе — вот это нелегко, скажу тебе. Так что, пока есть оно у тебя вот такое, не навостряй уши против ветру. Настя смотрит вдаль и вздыхает. Потом делает милое лицо и оборачивается к Кресту, упрашивает проехать дальше, ну прям совсем немного, уговаривает долго и настойчиво. Дрезина скрепит, заводится, катит дальше — за периметр. Крест курит, а Настя — счастливая — за рулём. Глаз светится, улыбка до ушей. Кругом вроде всё тот же лес, та же трава, деревья вон — а ей будто всё новое, другое, и пахнет по-новому, и звуки непохожие. Настя порой поглядывает на Креста и тихо хмыкает: он-то тоже довольный, не ворчит, не мурлычет песни свои, а чуть-чуть улыбается и задумчиво на полотно железной дороги смотрит. Ей бы — ехать да ехать, но дрезина глохнет вдруг. Аккумулятор сел, не рассчитали. Крест колдует над ней, ворчит, Настя кругами ходит, сопит, виновато губы поджимает — это она ведь вчера вечером забралась в неё и ради интереса заводила и слушала, как урчит мотор. Крест раздосадовано хлопает по кабине: не слушается его колесница. А над лесом сумерки уже собираются, до заката даже до патруля не дойти. — Ну что, Настюха, вот она тебе — дорога с приключениями, — беззлобно хмыкает Крест. Когда темнеет, они костёр разжигают и сидят — сначала в тишине, потом Настя просит рассказать что-нибудь, чтоб ночь быстрее прошла. Истории у Креста всегда весёлые, даже если о грустном. Настя слушает, глядит в костёр и вздыхает — снова её по возвращении под домашний арест посадят. Крест рассказывает про машину свою, про Юг, про пустые бесконечные дороги. Настя дремлет. А в ночи они вдвоём подрываются от рыка. Костерок задуло, и на их — чужой — запах из чащи явился медведь, явно удивлённый таким вторжением. Он обнюхивает дрезину, скребёт лапой по металлическому борту. Настя арбалет сжимает, дрожит, а Крест ей свистит: «Не рыпайся токмо, Настюха». Медведь обходит дрезину и останавливается, смотрит на нарушителей границ. Крест у Насти из рук арбалет выдёргивает медленно, разжимая по пальцу. «Как скажу, ноги делай и прячься». У Насти глаза до боли распахнуты, она несогласно головой покачать хочет, а вместо того — разжимает последние пальцы на арбалете. Бурый вынюхивает что-то в воздухе и принимает решение. Крест мигом оказывается на ногах — старый, как же! — и встряхивает её. «Беги, Настюха! Беги-и-и!» И она бежит со всех ног, не оборачиваясь, не останавливаясь. Падает, лицо всё в царапинах, коленки сбиты. Бежит, пока от бессилья не катится кубарем к подножию широкого дерева. Ей кажется — хищники повсюду, сожрут, только двинься. И она карабкается на дерево, скользя, счищая локти, забирается наверх и сидит там большой дрожащей птицей до самого утра. С рассветом думает, спускаться надо, там же Крест остался, один совсем. А тут дождь. Настя глядит меж деревьев, капли по лицу скользят, зуб на зуб не попадает, а она пытается выискать — откуда же прибежала. Крона у дерева большая, густая, у самого ствола дождя почти не чувствуется, даже тепло немного. Порой Настя проваливается в сон и так же внезапно выныривает из него, глядит по сторонам, а двинуться не может. И вот уже в синих вечерних сумерках над лесом раздаются хлопки — снова и снова. Настя готова поклясться, что это «Ашот» — до сих пор помнит, как оглушительно он громыхает и какой урон наносит. Она открывает рот и кричит, но из горла выходит хрип, а потом и вовсе тихий сип. Затем над деревьями взлетает красная ракета. Это ведь её, её ищут! А она тут — на дереве! Настя злится сама на себя и закусывает губу от негодования. Надо спускаться. Руки-ноги не слушаются, так и носом вниз слететь можно и шею сломать. Она усаживается верхом на толстую ветку и прячет руки в карманы. А затем радостно сипит-хрипит. По стволам деревьев скачет несильный желтоватый зайчик, прыгает, рисует какие-то узоры — зовёт. «Свет, свет, свет…» До Настиных ушей крики долетают уже тихим эхо. Зайчик дрожит, мигает. «Настюха!!!» Крест вываливается из чащи, а Настя заходится кашлем от неожиданности. Остальные голоса далеко, отстают. Крест уговорами и подтруниванием снимает её с дерева, а потом квадратными глазами глядит на фонарик у неё в руке. «Ты где его раздобыла?» Настя устало улыбается, едва стоит, но всё равно бравурно ухмыляется: «Эх, Крест, Крест. Точно старый! Сам же подарил тогда, на Волге!». Крест хмурится, вспоминает. А Настя храбро устремляется обратно — благо его рука поддерживает. Пожалуй, на этот год с неё дорог и приключений достаточно.***
«А мне тоже стрелять надо будет, да, дядя Сэм? Я могу, если что». Насте восемнадцать, и она в дозоре на внутренней вышке. Конечно, ей не разрешили. А кому разрешать? Она думает, раз она не в Ордене, то и разрешений никаких не надо. Сэм недовольно хмурится, но прогнать её не решается, говорит сидеть за бочкой. И Настя сидит. Вышка, правда, внутренняя, на ней никогда ничего не происходит. Сэм периметр в ПНВ рассматривает, ищет — этих. В Новом Доме их все по-разному зовут; в Ордене вот по-простому — бандиты. Рано или поздно, а слухи о растущем поселении поползли в разные стороны, и вот начали появляться всякие «личности смутного характера». Самые первые лагерь неподалёку разбили, к ним даже на разговор рейнджеры отправились, миром всё решить. Те вроде согласились, а потом корову угнали. Корову! Вот и разговаривай с такими. Это всё оттого, считает Сэм, что человеком всегда оставаться трудно, вот они и выбрали что полегче. Наконец он отводит взгляд от холма за лесом и серьёзно смотрит на арбалет в Настиных руках: простой, однозарядный, забери она пневматический — Тэтэшник бы сразу что-то заподозрил. Сэм качает головой; в темноте его лица не видно, но Настя всё равно знает — он невозмутимый, как всегда. Нет, ей не надо будет стрелять, если что — он здесь для этого, а она — пусть сидит за бочкой. И Настя сидит. Потом холодает и тянет в сон, но она сидит. А Сэм всё бандитов высматривает. И вдруг вскрикивает и заваливается на спину. «Ах ты ж!..» и он переходит на родной свой, английский, ругается полушёпотом и за плечо левое держится. Сердце у Насти колотится громко, как автоматная очередь. «Дядя Сэм, ты же не собираешься умирать? Не собираешься, правда?» Он сквозь зубы ей отвечает, чтоб сидела за бочкой и не высовывалась — снайпер там, похоже, — а он, нет, не собирается. «Вот и хорошо, даже не думай». Откуда стреляли — не знают, а стрелок с глушителем засел, значит, тайком лезут в лагерь, как тараканы. Тут бы тревогу подать, да колокол только вчера сняли — звенел постоянно под ветром, спать не давал. Ну и глупость же! Да, глупость, соглашается Сэм. Потом приподнимает над укрытием тарелку — хрысь! — и пуля в железо, ниже и в стороне. Косой, значит. На других вышках тишина, а тут — у Насти сердце, как автоматная очередь, и зубы стучат. И она решает закричать — страх к горлу подпирает, так что точно услышат. Сэм в ПНВ, одной рукой рану зажимает, другой винтовку достаёт, по памяти на вспышку стрелять будет. И тут скрип — еле слышный такой. Над лестницей снизу голова появляется, глаза на ней ловят отблеск луны, и голова тут же исчезает в темноте, даже без крика, — во лбу у неё арбалетный болт, а потом тихое шмяк у подножия вышки. Сердца своего Настя больше не слышит. И даже не вздрагивает, когда на всю тихую спящую округу грохает выстрел Сэмовой винтовки. Потом в лагере горят огни, много-много, и с высоты он такой красивый, необычный. Её мама внизу с Сэмом: он ворчит, а она колдует над его раной. А Настя сидит на вышке, обнимает арбалет и не сводит глаз оттуда, где вот только что и целую вечность назад была голова с болтом во лбу. Её зовут вниз, мама ласково просит спуститься, папа уговаривает. А она обнимает арбалет. «Не стреляй только, о-кей?» Сэм забирается на вышку и усаживается рядом. Говорит, она им обоим жизнь спасла, герой, теперь и в Орден вступить можно — так уж повелось, что в «Спарту» только с боем. Она смотрит на него и часто моргает. Ей плакать не хочется, а глаза щиплет. А вот тот, внизу, с арбалетным болтом во лбу, тоже считает, что она герой? Сэм делает лицо ещё более серьёзное, и Настя понимает — правду будет говорить. Тому, что внизу, уже всё равно, он свой выбор сделал, когда выбрал что полегче. А болт — это рефлекс, привычка бойца, хорошая привычка, у неё она не могла не появиться. У него тоже появился такой рефлекс, правда, позже, когда его — врага, не иначе! — отхаживала палками, да и всем, что под руку попадёт, разъярённая толпа в Метро. Толпа потом осталась где-то далеко, на него уже глядели с уважением — как на рейнджера Ордена «Спарты», — а он всё равно долго ещё шарахался в сторону как мальчишка, когда его по плечу кто-то трогал. Но нет, это не значит, что Настя теперь стрелять по всем подряд будет, этого он не боится, она ведь не пойдёт по лёгкому пути — а выберет что посложнее, как и они, путь Человека.***
«Тётя Аня, я посижу с тобой, ладно?» Насте девятнадцать, и она приветливо улыбается Ане на пороге хижины. Волосы у Ани чуть ниже плеч, чёрные, переливаются, хоть в них уже можно отыскать и редкие серебряные нити. У её мамы тоже седина в волосах, у папы — в бороде, да и нет среди спартанцев «немеченного». Если только Алёша, и то потому, что вечно он налысо бреется. Говорит, хлопот меньше, а Настя уверена — больно ему его татуировка нравится. А Артём вон совсем белый, даже бесцветный. В Ордене шутят: это потому, что он вместо полковника — надо соответствовать. Аня улыбается с морщинками и садится с ней рядом на скамейку. У неё в улыбке то же, что и у Насти в душе, и во взглядах спартанцев — предчувствие неотвратимого и скорого. Они все глядят друг на друга и всё понимают, но молчат и ничего не делают. А что тут сделаешь? Аня ни слова не говорит, а Настя слышит: «Что, что тут сделаешь?!». Она вечно сбегала от попыток мамы обучить её медицине — это было не так интересно, как ковыряться в оружии или играть в следопыта, но всё равно знает — ответ на этот вопрос только один. Настя улыбается воспоминаниями. «Тётя Аня, знаю, много лет уже прошло, но я вот спасибо хочу сказать, что ты тогда нас с мамой спасла». Аня удивлённо моргает, а как же иначе, их бы там Силантий этот с его электроборцами живьём сожрал. Или Сому скормил. Она не могла иначе, Артём, конечно, как всегда первым рвался, но куда ему — разорваться что ли? Аня бросает взгляд на окно: Артём сейчас там с сыном, а ей туда идти больно — Настя это понимает по её глазам. У неё всегда взгляд ясный, решительный, как будто она никогда и ни в чём не сомневается. Насте всё время хотелось быть на неё похожей, но она так и не поняла — как это. Теперь в светлых Аниных глазах предчувствие, и Настя вздыхает. Ей странно, ведь тогда, в церкви на Волге она — шестилетняя непоседа — спасла лучшего рейнджера «Спарты». Вот и правда, судьба любит забавляться с людьми. Аня улыбается. «Ты вот не знаешь, а между прочим ты нас каждый день спасала на «Авроре». Настя удивлённо глядит на неё и редко моргает. Аня вспоминает её детский смех, бесконечный ворох вопросов, который никому не давал и шанса впасть в уныние, бодрый топот и любопытный нос, и восторг в глазах — ко всему, будь то крылатый демон или отменная стряпня Сэма. Только загрустишь, а тебя за рукав тянут: «Гляди то, гляди это». Настя смущённо смеётся. Она бы очень хотела снова стать такой — звонкой, непоседливой, чтобы всем мешать грустить, чтобы никто не обменивался взглядами с предчувствием неотвратимого. Но увы, она уже взрослая, она уже научилась вздыхать. И тут она вспоминает о той разноцветной «Авроре», что была нарисована одним крохотным угольком. Настя обнимает Аню за руку и вспоминает: много, беспорядочно, что-то столь забытое, что трудно сказать, правда ли. Тараторит без умолку, громко, весело. Умело пародирует всех — от балагура Князя до вечно натянутого струной Мельника. Мир её разноцветной «Авроры» совсем не такой, каким он был для остальных: в нём очень много крошечных ежедневных радостей, люди смелые, будто знают каждый следующий шаг, и Настя на разноцветной «Авроре» согласна идти за каждым из них. На этой «Авроре», оказывается, было много уютных вечеров, много смеха, много жизни. Аня слушает, в её решительно-грустных глазах слёзы, а на губах улыбка. А потом — Настя с радостью замечает — улыбка эта становится ярче и светлее, Аня глядит в окно и улыбается, как та самая она — с разноцветной «Авроры».***
«Дедушка Мельник, а ведь ты был прав...» Насте двадцать, и она усаживается на мягкую траву на утёсе под одиноким деревом. На дереве этом ленточки — уже тринадцать, она их повязывает каждый год, как приходит сюда с экипажем «Авроры». У неё в воспоминаниях нет Метро, нет Полиса, нет Д-6, нет разрушенной Москвы, зато — есть один разговор из тёплой глубокой ночи. Ей тогда надоело спать: так бывает, когда ты ребёнок, а тебя отправляют в кровать раньше остальных, а тем временем как всегда происходит самое интересное. Вот Настя открыла глаза, уставилась в темноту купе и решила, что ей надоело спать. Она выскользнула из постели и пошла гулять, разглядывая ночь за окном. Снаружи у ступеней вагона горел костёр, и Настя пошла туда — уже знала наверняка, что костёр — это дозорные и много забавных, бесконечно интересных историй. А у костра оказался только дядя Полковник. — Привет, Настя. Не спится? — Она поджала губы и, качая головой, замерла на ступеньках. Взгляд у Мельника и голос были твёрдые, как и он сам. Настя решила тогда, что всех полковников такими делают. — Спускайся, — вдруг махнул он рукой, — замёрзла, небось? — Она не замёрзла, но кивнула, ловко слезла по высокими ступеням и уселась на бревно чуть в стороне. Полковник молчал, и Настя держала язык за зубами: она слышала, все бойцы всегда спрашивают у него разрешения, наверное, и ей надо было, чтоб заговорить, но она отчего-то стеснялась. — Ну, как тебе наше путешествие? Не страшно? — А чего мне бояться? — она подняла на Полковника большие честные глаза. — Мама сказала, нам теперь ничего не страшно, мы же с вами. Полковник улыбнулся, и его лицо вдруг перестало быть твёрдым. — У тебя чудесная мама, Настя. — Голос его вдруг тоже стал больше похожим на голос Степана, негромкий вроде... Ей почему-то подумалось, что если б его можно было видеть, он был бы круглым, а не как до этого — острым и с углами. Настя тогда задумалась: может, внутри полковник тоже не твёрдый? — А тётя Аня, правда, ваша дочка? Мельник вскинул брови и расхохотался. — Правда. А что, не похожа? Настя задумалась, обнимая коленки. — Не знаю… — протянула она. — У неё бороды же с усами нет, сравнивать сложно. Мельник расхохотался ещё больше, и Настя вместе с ним. Тогда она заметила, что он не хмурится, лицо в морщинах, а всё равно будто бы гладкое, а глаза такие странные — словно светятся. Такие глаза вот у Князя почти всегда, и другие ему улыбаются и «дурнем» зовут. Настя ещё не выяснила, что это значит, но подумала, что Мельника так назвать нельзя, пусть даже и глаза у него светятся. Она глянула на него искоса, он попытался стать снова твёрдым — у него, правда, не получилось, но Настя виду не подала. — Я по секрету, ладно? — Мельник кивнул и подсел ближе, чтобы она шептала. — Мама говорит, тётя Аня упрямая, ей надо лежать, чтобы выздороветь, а она не хочет, говорит, как там все без неё. И ещё тётя Аня говорит, что упрямый — это дядя Артём, всегда куда-то уходит, не удержишь, а она переживает, вернётся ли он. Ну, мы же знаем, что обязательно вернётся, правда? — Мельник провёл рукой по бороде и несколько раз кивнул. — Ну вот… — Настя выдохнула и снова в сомнениях скосила глаза. Как там они спрашивают? «Товарищ полковник, разрешите обратиться»? Но Настя поглядела в его лицо — которое нетвёрдое, и решила проверить, правда ли он и внутри нетвёрдый тоже. — А ещё дядя Артём говорит — что это вы упрямый. — Мельник вскинул брови, а Настя заулыбалась. — Он как-то спорил с тётей Аней, я не подслушивала, просто рядом была. Он говорит, что вы как «Аврора» — упрямый и потому напролом пройдёте, если надо. Вот и потому, что вы упрямый, без вас мы до Нового Дома не доберёмся, как и без «Авроры». Мельник, улыбаясь, почёсывал затылок и глядел в костёр. — Вот уж сравнил, так сравнил… — протянул он. Настя серьёзно насупилась и, прямо глядя в глаза, попросила: — Вы только его не наказывайте, ладно? Дядя Артём хоть злится на вас, но всё равно не наказывайте, вы же с ним семья. Мельник глядел на Настю внимательным взглядом и слегка покачивал головой. Улыбка у него была странная, как у Ермака иногда — видимая-невидимая, но и ещё немного грустная. Они посидели в тишине, а потом Мельник подозвал Настю поближе и усадил к себе на колено. Тогда она точно убедилась — совсем он нетвёрдый, и ноги его эти железные не считаются. От него тепло, пахнет сигаретами и дымом паровоза… Ну точно как «Аврора»! — Мы, Настя, все тут семья теперь, — мягко проговорил он. — Ха, была в моём детстве книжка одна… «Сын полка» называлась… — Настя беззвучно засмеялась: вот уж странно — полковник Мельник был ребёнком! — Вот ты теперь у нас будешь дочерью полка… вернее, дочерью Ордена. Что бы ни случилось, где бы ты, я ни очутились, куда бы «Аврора» нас ни привезла, ты помни, что каждому здесь, каждому члену Ордена ты можешь доверять. Если нужна помощь — мы всегда поможем. И тебе, и маме. Ты не думай, я вас тогда на борт брать не хотел не из вредности… Дорога у нас просто такая, не знаешь, куда прибудешь и что там тебя встретит. Настя моргнула. — А у вас есть место, куда хочется? Я вот хочу на аврору поглядеть, которая на севере, мне дядя Артём рассказывал. А вы? Мельник пожал плечами и посмотрел вперёд, в туманную ночь, куда уходили рельсы. — Не знаю, Настя… — вздохнул он. — Но, если есть где-то на земле место, где всем нашим будет спокойно, где не надо будет каждый день новую миссию планировать и добровольцев вызывать… где ты бы смогла бегать с Алёшей и Князем просто так, а не под охраной… в таком месте я бы, пожалуй, остановился навсегда. Настя посмотрела на него долго и внимательно, а потом рассмеялась, закрывая рот ладошками. У Мельника на голубом берете красная звезда — точно, как у «Авроры». Он тоже усмехнулся, хоть и не догадался. А Настя поняла, он, конечно, твёрдый, но не как камень, а как «Аврора» — она надёжная, её пули не берут и ничего ей нестрашно, всегда идёт к своей цели, что бы ни происходило. — Ну, значит, найдём мы такое место, — с уверенностью заявила Настя. Теперь Настя улыбается и слушает ветер в разноцветных ленточках. Она вздыхает и глядит на фотографию. Нет, конечно, это потёртый карандашный рисунок, но ей хочется думать, что фотография. Ведь рисунок — он рисовался уже позже, немного по памяти, а фотография — она могла навсегда поймать тот самый момент. Когда стук колёс совпадал с ритмом гитары, пахло ароматной, тогда ещё невиданной едой, было шумно и спокойно. Настя тогда впервые узнала про праздник — про Новый Год — и сразу выбрала его самым любимым. Они с мамой вернулись из купе, на Насте — треугольный колпак из бумаги. Она нервно сжимала ладошки, готовясь рассказывать Стих. А экипаж, все они уселись рядом за столом, дедушка Мельник посередине, смотрели на неё с улыбками и, думается, испытывали тот же волнительный трепет, что и она. Это был не только её Первый Новый Год. В другой руке у неё портрет мамы, небольшой, как раз чтобы хранить под сердцем. Завтра Настю ждут прощания, но она к ним готова. Так уж повелось, что всегда говоря «Пока», «До скорого», «Увидимся», в глубине души, даже против воли, шептали печально «Прощай». Она не будет плакать, обнимая сестрёнку и целуя маму с папой. Она будет улыбаться, будет решительной. Всё-таки она уходит не одна — с ней как минимум Алёша с Олей и Князь, так родителям будет спокойнее. Она надеется. Снова разделяется неразделимое, но теперь уже с её, Настиной подачи. Теперь она знает, зачем уходить. У неё на плечах куртка из волчьей шкуры, на груди — холодный металл спартанского жетона, за спиной — многозарядный арбалет. У неё перед глазами теперь — последний закат на Байкале, а впереди — север. В начале у них было на выбор четыре стороны света, а теперь осталась только одна неизведанная. И Настя отправляется за своей авророй.