I don’t wanna write no song about you But you show up in everything that I do *** I miss you a lot, But I ain’t comin’ back
***
/ради тебя я готов страдать, мне не жаль себя, потому что, когда мы были вместе, я принёс тебе слишком много боли/
***
Чем дольше Гарри смотри в окно, тем больше осознаёт, что ничего в мире не меняется, какой бы не был год или время года, какой бы не был день или время дня, — для него всё стоит на месте. О грязное стекло фургона разбиваются первые капли дождя, когда карандаш ломается под напором его пальцев — четвёртый за сегодня — а белый лист, лежащий перед ним, так и остаётся чистым, и дело даже не во вдохновении. В желудке неприятно тянет, и Гарри морщится, он не совсем помнит, когда ел в последний раз, быть может, тогда, когда два дня назад выбирался в город, чтобы купить продуктов на деньги, заработанный на очередной подработке, частично потраченные на аренду земли в кемпинг-парке, в котором нашёл свой приют его старенький фургон — дом на колёсах, купленный им у сумасшедшего старика за бесценок. Еду, впрочем, он тогда так и не купил, и на то у самого Гарри было достаточно причин, об одной из которых говорить совершенно не хочется, он тянется за новым карандашом, коих у него по неопределённой причине больше, чем нужно нормальному человеку, и снова замирает, разглядывая чистый лист бумаги, к которому в душе медленно разрастается ненависть, как и к тишине, окутавшей его словно одеяло, прерывающейся лишь тихим перезвоном усиливающегося дождя и его глупыми-глупыми, слишком шумными для чего-то несущественного мыслями, которым не место ни в его голове, ни в тексте новой, ещё не написанной им песни, — они роятся в его подсознании, будто армия злых пчёл, изредка жаля его воспалённый мозг острыми, как бритва, нежелательными воспоминаниями. Пару лет назад, покинув родной до зубного скрежета город, Гарри думал, что никогда не вернётся назад, что «так будет лучше для всех», включая его самого, что это правильное решение, возможно, единственное в его жизни. Ошибался. Не прошло и двух лет, как он вернулся назад после долгих скитаний, приведших его только к мысли о том, что единственное место в мире, которое он когда-либо мог назвать домом, ему более недоступно, в чём он виноват сам. Гарри вернулся, купил чёртов фургон, устроился на работу с минимальным окладом и отрастил бороду, надеясь, что благодаря ей его не узнают, что этот нехитрый ход спасёт его от прошлого, пропитавшего каждую улицу знакомого до боли города, поджидающего его за каждым поворотом, опасного до невозможности, — и всё почти получилось, вот только прошлое не настолько глупо, чтобы повестись на подобные дешёвые трюки, не настолько глупо, чтобы упустить прекрасную возможность напасть на ничего не подозревающего Гарри, не настолько глупо, чтобы пару дней назад в безумно чужом городе, что он раньше смел называть своим, не показать ему, что всё не проходит бесследно, что оно не отпустит его так легко. Гарри был на полпути к магазину тогда, два дня назад, когда в нерешительности замер посреди улицы, которую смел называть в мыслях только «той самой», в конце которой стоял человек, которого даже спустя два, почти три, года он не мог не узнать, пусть даже узкие джинсы с разодранными коленями сменили короткие юбки, чёрная кожаная куртка — яркий свитер, армейские ботинки — белые кроссовки, понурые плечи — нежную улыбку. Гарри не мог не узнать Мэл, ту, которую любил обнимать по утрам, ту, которую целовал в растянутые счастливой улыбкой губы, ту, которую оставил одну, решив, что так для неё будет лучше. Точнее не совсем «ту». Каскад тёмно-фиолетовых волос сменил светлые завитки, в которые он некогда любил зарываться носом; маленькая ладонь заменила его руку фильтром дешёвой сигареты, такой же как те, которые когда-то курил он сам; да и навстречу ей шёл не совсем он, а какой-то парень, при виде которого Мэл, но совсем не та, которую Гарри знал, выбросила дотлевающий окурок, чтобы принять чужие, не его, объятия, стоя посреди той самой улицы, на которой они когда-то встретились. Гарри вздыхает, ему совершенно не хочется думать об этом, не хочется снова представлять, как Мэл целует кто-то другой, как Мэл любит кого-то другого, хоть это всё, чего он некогда желал. Гарри просил её найти кого-то, кто полюбит её, кого-то, кто будет лучше, чем он сам, и она исполнила его просьбу, она нашла этого «кого-то», а он ошибался, думая, что, увидев это, сможет улыбнуться так, будто ничего не произошло, будто всё хорошо, и теперь сидит в пустом фургоне наедине с тупой болью где-то под рёбрами и листом бумаги, пустым, но не потому, что нет вдохновения, а потому, что сил писать очередную песню о Ней попросту нет, но, к сожалению, она всё, о чём он может думать. Она и её потускневшая улыбка, она и сигаретный дым, её окруживший, она и её потухший, острый взгляд, она и чужие руки на её талии — только она, Мэл, в голове Гарри, та Мэл, которая смогла последовать его совету, отчего он почему-то ни черта не чувствует себя счастливым, ведь она смогла его, Гарри, забыть, а вот он только и может, что вспоминать её запах, когда просыпается по утрам один, только и может, что видеть её черты в каждом прохожем, только и может, что слушать ею некогда любимые песни, только и может, что посвящать свою лирику ей раз за разом и раз за разом сжигать исписанные кривым почерком листы, потому что так нельзя, потому что всё ещё больно, потому что он отчаянно не хочет писать очередную песню о ней, потому что он только и может, что скучать по ней, пусть она по нему и не скучает, и это чуть больше, чем просто ужасно. Гарри думал, что, уйдя, решит все её проблемы, думал, что сделает её счастливее, думал, что так «будет лучше», что будет рад, если Мэл найдёт любовь, которую искала в нём, в ком-нибудь другом, что рано или поздно он сам сможет забыть её, что не станет ни о чём сожалеть, но он ошибался. Ошибался. Ошибался. И снова ошибался. А теперь сидит у окна старого фургона, заменившего ему дом, смотря на свинцово-серое небо, которое делит с той, что он любит и что сейчас любима кем-то другим, и думает о том, что всё в мире меняется, даже времена года за толстым грязным стеклом дома на колёсах, в которое стучит яростный в своём разочаровании ветер, кроме него самого, ведь он остаётся до глупости прежним — с бородой или без — верным человеку, которого не вернуть. Гарри, правда, не хочет, но вместо того, что бы, наконец-то, сдаться и выкинуть чистый лист, наполняет его своим отчаянием, своими сумасбродными и эгоистичными чувствами к девушке, что была для него всем, что нашла своё счастье в ком-то другом, что восстановилась после того, как он собственноручно разбил её сердце, что, как он думает, его забыла. Гарри ещё не знает, что вновь ошибается, когда смотрит на законченный текст песни, которую совершенно точно не должен был писать, представляя, как Мэл целует кого-то другого, но это чуть больше, чем просто больно, чуть больше, чем он может вынести.***
/я не смог дать тебе любовь, которую ты искала, тебе нужно встретить кого-то другого и стать счастливой, но, я надеюсь, не настолько, что бы забыть меня окончательно/
***
I'm growin' my beard, movin' back in my van And your side of the bed still smells like you though And these memories of us, it's brutal You know, you know exactly how I feel We broke up, but you be on my mind still And the worst type of sadness you could have Is when you miss somethin' that doesn't miss you back