Цветы, принесенные рыбаками

You were burned, you were about to burn, you’re still on fire. R. Siken — Straw House, Straw Dog

i. В номере было открыто окно, и Леоне слышал плеск, с которым в воды Дворцового канала опускались весла. Созданные ими волны подхватывали гондолы с туристами, несли их вперед — к изгибам канала Святого Юлиана. Там, где стены зданий соприкасались с водой, они становились на несколько тонов темнее, но здесь и так слишком много было светлого камня — набережная, собор Святого Марка, Дворец дожей, а чуть в отдалении и церковь Святого Захарии. У Леоне фотографическая память, и он помнил этот район, хотя был в Венеции всего раз. Ему было шесть или семь; на площадях было много птиц, но еще больше было людей — на каждой улице, на земле и на воде. Мама показывала дома, где жили поэты и писатели, художники и их патроны, и Леоне повторял про себя произнесенные ей имена, стараясь запомнить каждое. Прошло почти пятнадцать лет, а здесь было все так же много птиц, много людей, много домов с памятными табличками — вот только Леоне позабыл выбитые на них имена. Он помнил только повороты улиц и сейчас хотел бы пройтись и оживить воспоминания, но Бруно приказал всем оставаться в номерах. Так что Леоне уже час лежал на кровати и рассматривал тот обрезок улицы, который можно было увидеть из окна. Дома, тесно прижавшиеся друг к другу, узкие окна и маленькие балконы, кирпич и камень, а под ними — вода, с приходом сумерек усыпанная бликами света. Леоне вышел в коридор, замер у двери в соседний номер, но все же постучал. Так осторожно, что костяшки едва коснулись дерева. Бруно открыл сразу, словно ждал его появления, и стуком в дверь Леоне активировал какой-то механизм, выпустил из табакерки черта. Бруно улыбался, но улыбка была дежурной, как если бы он надеялся пожелать Леоне спокойной ночи и закрыть дверь прямо перед его носом. Но Леоне протянул ладонь, коснулся его губ, и Бруно улыбнулся совсем иначе. Он сощурился, приоткрыл рот, коснулся языком подушечек пальцев Леоне. Губы у Бруно были холодными, слишком холодными, и Леоне насторожился, замер на границе льющегося из номера света и окутавшей коридор темноты. Что-то не так. Все слишком походило на сон, готовый превратиться в кошмар, но нужная деталь — та, которая сделала бы происходящее нереальным — никак не находилась. Леоне заглянул в номер и увидел, что дверь на балкон открыта. — Тебя не проведешь. Леоне не понял, что он имел в виду. Но Бруно уже сделал несколько шагов назад, и Леоне переступил порог, проследовал за ним на балкон. Вид отсюда оказался почти таким же, как и из окна в его номере, разве что улица была видна полностью, а не прямоугольным куском. Воздух был свежим, почти прохладным. Леоне снова подумал, какими холодными казались губы Бруно. — Ты раньше был в Венеции? — спросил Бруно. — В детстве. Экскурсовод из меня вышел бы плохой. — Мне всегда казалось, что экскурсоводы способны испортить впечатление от любого города. Леоне кивнул. —А ты? — спросил он после непродолжительного молчания — Ты здесь был? — Нет, не доводилось. Но в детстве мне казалось, что переехать сюда будет отличной идеей. Я даже отца пытался уговорить. — Почему именно сюда? — Леоне попытался нашарить в кармане сигареты. — Думал, раз вместо улиц здесь каналы, мы сможем ловить рыбу прямо из дома. Представь, мы выходим на балкон, вот как сейчас, закидываем удочки и ждем. Или спускаемся вниз и ставим сети. Бруно всегда был таким практичным, таким собранным, таким правильным. А потом говорил что-то, что никак не вязалось с этим образом. И Леоне любил его еще больше. Под балконом неспешно прошла гондола. Леоне прислушался, но услышал лишь плеск, с которым весла врезались в водную гладь, и приглушенный смех, и голос — вероятно, он принадлежал гондольеру, — который перечислял имена дожей, правивших городом. Может, он обратит их внимание, что в свете, который падает из окон многочисленных отелей, воды Дворцового канала становятся лазурными — совсем как одеяния Девы Марии на фресках в соборе Святого Марко или в церкви Святого Захарии. Этот цвет добывать было сложнее всего, и поэтому им писали лишь те художники, чьи патроны могли себе это позволить. Леоне посмотрел на Бруно. В номере горел свет, и его хватало, чтобы осветить его лицо, его глаза, которые были того самого цвета. Леоне это не удивило, он лишь подумал с досадой, что мог бы заметить раньше. А еще он мог бы сказать об этом Бруно, но вместо этого просто прижал его к себе, уткнулся носом в шею, чтобы поцеловать за ухом, вдохнуть запах его одеколона. И именно тогда та самая деталь — та, которая сделала бы происходящее нереальным — нашлась, встала на место со скрипом старого часового механизма. Там, где на шее должно было ощущаться спокойное биение пульса, Леоне не чувствовал ничего. Он словно дотрагивался губами до манекена. — Уже поздно, — сказал Бруно. Выезжая по делам, они всегда спали в разных номерах. — Ага, — кивнул Леоне, не двигаясь с места. — Тебе пора, — и Бруно улыбнулся так, как он улыбался только Леоне, едва заметно, уголками губ. И с этой улыбки и начался тот кошмар, которого Леоне ждал весь вечер. Перед ним был Бруно, никто не подменил его, не спрятал. Жизнь постепенно уходила из него, а он находил силы улыбаться и желать Леоне спокойной ночи. ii. Когда дверь за Бруно захлопнулась, Леоне нашел в себе силы на несколько шагов в сторону своего номера, а потом привалился к стене, попытался сделать вдох и именно в этот момент увидел Джованну. Тот стоял в дверном проеме и, вероятно, уже какое-то время наблюдал за ним. На нем была пижама с логотипом отеля. Такая огромная, что он утопал в ней, казался младше своего возраста. Еще младше. Леоне поморщился. Джорно смотрел на него внимательно, и этот взгляд — единственное, что не сочеталось с мягкими, почти детскими чертами его лица. Взгляд спокойного, уверенного в себе человека, который до поры до времени готов выполнять чужие приказы, но лишь потому, что знает, что скоро будет отдавать их сам. — Что ты сделал? Что ты с ним сделал?! — Леоне хотелось кричать, но сил не хватало, и у него вышел шепот, который Джованна мог услышать лишь потому, что в коридоре отеля стояла тишина, и они были предоставлены сами себе. В воздухе рядом с Джованной появился Голд Экспириенс. На мгновение Леоне подумал, что тот уже готов обороняться, но станд открыл дверь в номер своего хозяина, а затем растворился в воздухе. — Пойдем, — позвал его Джованна. В номере он уселся на постели, коснулся ладонью места возле себя, приглашая присесть рядом. Этот жест напомнил Леоне тот, которым собаку приглашают взобраться на кровать рядом с хозяином. Леоне остался на месте, хоть ему и казалось, что ноги едва держали его. — Он же мертв, да? — спросил Леоне совсем тихо. Пол номера был застелен ковролином, и Леоне разулся. Казалось, его босые ступни готовы были увязнуть в мягком ворсе ковролина, как в зыбучих песках. Он пытался сосредоточиться на этом ощущении — на чем угодно, кроме произносимых слов. Джованна кивнул. — Все, что я смог сделать, — вылечить тело. Никто не умел творить чудеса. Даже Джорно Джованна. Его ответ означал, что сознание — душа — лежала за пределами нейронов головного мозга, за пределами физического. Джованна смог вылечить его тело, но Бруно все равно умирал. Его невозможно спасти, и Леоне не желал в это верить. Леоне осел на пол. На кровати напротив него Джованна сидел все так же неподвижно. У него были распущены волосы, и золотистые пряди доставали до середины спины, освобожденные от лака для волос и невидимок. Леоне смотрел на него, потому что смотреть было больше некуда. Ему был необходим якорь — что угодно, за что можно зацепиться. И он стал вспоминать, как Бруно пригласил Джованну пожить с ними, и как после этого по всей квартире стали находиться невидимки. Леоне никак не мог понять, как один человек мог потерять столько невидимок. Потерять, и все равно выглядеть так, будто его волосы сами ложатся в нужную прическу. Он задел что-то большим пальцем ноги. Одна из невидимок. Бруно не станет, а эта невидимка так и продолжит лежать, утопленная в ворсе ковролина, пока горничная не найдет ее — рано или поздно — и не сметет вместе с пылью и другим мусором, оставшимся от постояльцев. Он почувствовал, как слезы проступают в уголках глаз, и попытался подняться, потому что не хотел плакать перед Джованной. Но тот уже поднялся с кровати, опустился рядом, и Леоне почувствовал его руки на своих плечах. Он не обнимал его — этого Леоне бы не простил, — а скорее удерживал на месте. Леоне, намного крупнее его, едва смог бы вырваться, даже если бы захотел. Он весь обмяк, позволил держать себя и к тому моменту, когда Джованна все же обнял его, устал плакать. Его тело по-прежнему сотрясали рыдания, но он смотрел на себя будто со стороны. Смерть Бруно превосходила то, что Леоне мог осознать, и ему казалось, что скоро он просто отключится, перестанет быть. Не было ни одной причины, по которой он мог быть живым в то время, как Бруно был мертвым, умирал, готовился умереть. Леоне начал задыхаться. В гортани застрял ком, не дававший вздохнуть. Казалось, его дыхательная система вышла из строя, и легкие не могли вместить в себя достаточно воздуха. Он почувствовал руки Джованны на спине. Тепло от них расходилось кольцами, но его не хватало, чтобы удержать Леоне на плаву, и он задыхался, точно воды Гранд-канала всей мощью давили ему на грудь. — Вернись ко мне, — повторял Джованна снова и снова. — Давай, Аббакио. — Леоне, — поправил он, но звуки, которые издало его горло, едва ли напоминали звук его имени. — Леоне. Джованна слегка отстранился, а потом обе его ладони легли на грудь Леоне — там, где пониже солнечного сплетения, за кожей, мясом и костьми, отказывались работать его легкие. Леоне почувствовал тепло, исходящее от этих ладоней, потом жар, потом — почти нестерпимую боль, словно Джованна выламывал ему ребра, вытягивал их наружу. Леоне зашелся в кашле, и боль переместилась вверх по трахее. Он согнулся пополам, захлебываясь слюной и не в силах закрыть рот — челюсть свело так, что он услышал хруст сустава. Его вырвало, сначала желудочным соком, потом — ярко-синими лепестками. Их было много. Спазмы скручивали его до тех пор, пока он не выблевал несколько целых цветов, затем — несколько бутонов. Леоне привалился к стене, лихорадочно хватая ртом воздух. Джованна взял один из бутонов, покрутил его между пальцами, и на его коже остался мазок лазурной краски. Совсем такой, как на фресках. Что бы он ни сделал, Леоне снова мог дышать. Он прислушался к себе, но не обнаружил ни той обжигающей, почти осязаемой трясины, которая, казалось, поселилась в его груди, ни шелеста опадающих лепестков. Вдох. Выдох. — Спасибо, — произнес Леоне, поднимаясь на ноги. Уже на пороге он оглянулся на Джованну. Тот сидел неподвижно, и синие цветы были разбросаны вокруг него, подобно конфетти. Никогда прежде Леоне не видел таких цветов и не думал, что увидит когда-нибудь еще. iii. Дверь в номер не была заперта, и Леоне счел это приглашением. Бруно сидел на кровати, смотрел за окно, где под покровом ночи Венеция горела тысячей огней, звучала какофонией из голосов, музыки и шума волн. — Можно я побуду здесь? — спросил Леоне. Бруно кивнул. — Все равно не могу заснуть. Леоне лег рядом, укладывая голову возле его бедра. Бруно запустил пальцы в его волосы, то ли расчесывая, то ли запутывая их еще сильнее. Руки у него были холодными. — Я думал, мы уже попрощались, — сказал Бруно, имея в виду то ли сегодняшний вечер, то ли что-то, что было значительно больше и страшнее. Что-то, о чем Леоне не хотел думать. — Не думаю, что когда-нибудь смогу с тобой попрощаться. В этот момент Леоне Аббакио еще не знает, что первым попрощаются именно с ним.