молох

С тех пор, как мы покинули реальный мир, состоявший из одетых людей, прошло так много времени, что нам казалось, будто он для нас уже недосягаем. Жорж Батай «История глаза»

— А если мне придется убить свою мать? — Тогда ты всегда будешь в центре внимания, девочка, — низенький старичок в развесёлой гавайской рубашке, красно-белой, с каплями жира и горчицы на нагрудных карманах, надвигает на низкий лоб козырек кепи, — разве тебе не этого хотелось всю твою жизнь? Чтобы тебя заметили? Ветер приносит запах канализаций, клонит оперившиеся свежей зеленью ветви деревьев к земле, сталкиваются машины на перекрестке, а по парижским крышам бегает светловолосый мальчик в образе черного кота и убивает людей, потому что иначе они убьют всё живое — злодей не оставляет выбора никому. — А куда делась прошлая букашка? — Лила не решается сжать злосчастную деревянную шкатулочку во вспотевшей ладони, держит ее перед лицом старика, ей хочется почесать нос, спрятаться в сине-зеленую клеточку своего лёгкого шарфа и убежать домой, дальше снимать свои медоточивые блоги. — Ее ведь ещё не было? — Последняя лет двести назад начала жрать свое дерьмо, но она больше не была нужна, я забрал талисман, — старичок пожимает плечами, говорит это всё так буднично и спокойно, будто Лилу это должно убедить. — Это талисман удачи, у того мальчика — неудачи. Вы нужны друг другу, чтобы установилось равновесие. — А если его не будет? — Как сейчас? А ты не видишь, что происходит? Хаос. — О, господи, ты только посмотри, что с головой того парня! — в ужасе восклицает старик, заглядывая Лиле за спину. Лила оборачивается — там ведь авария под сломанным светофором, орущие сирены, десятки равнодушных людей с телефонами, пытающимися заснять хоть что-то, что можно будет потом скинуть в социальные сети и получить каплю популярности. Но Лила не видит ничего подобного, никого не вытаскивают, никаких парней с разбитыми головами, водители шумно ругаются под визг патрульной машины, а когда Лила разворачивается, чтобы решительно отдать старику талисман обратно, эта участь не для неё, на всей улице не видать его слишком заметной для прохладного дня простой рубашки. — Нет-нет-нет, — Лила вертит головой, пытаясь выхватить из толпы людей хотя бы лоскуток его одежды, чтобы броситься следом, сбивая каблуки туфель о грубую брусчатку, — я не просила, не просила этого! Лила стремительно перебегает улицу с толпой прохожих, залетает в ближайшую дешёво обставленную кофейню, пыль, мел на затертых серых досках, бумажная мишура, спрашивает у флегматичного бариста, где у них туалет, и спешит туда, чтобы открыть шкатулку, будто вросшую в кожу, и, может, утопить ее содержимое в унитазе. — Привет, я Тикки. Твой квами. Появившиеся из снопа искр маленькое алое существо с жирной черной точкой на широком лбу взмахивает крохотными ручками, осматривается и неодобрительно болтает головой — черно-красный немытый кафель в кабинке, хлипкая щеколда, пахнет мочой и сырой грязью, туалетная бумага валяется на полу в следах от ботинок — Все инструкции будут в твоём йо-йо. Чтобы трансформироваться, нужно сказать «Тикки, трансформация». — Я могу от тебя отказаться? — в лоб спрашивает Лила. Сережки-гвоздики, до этого спокойно лежавшие на бархатном бордовом дне, трансформируются под обречённый стон в точно такие же кольца с болтающимися на них бусинами, какие носит Лила. Квами очень близко подлетает к ее лицу, выразительно хлопает ресницами ясно-голубых глаз. — Ты готова обречь кого-то на такую судьбу? — вкрадчиво, с подозрением. К талисману чудес нужно подходить с благими намерениями и открытым сердцем. Чтобы после очерстветь, выгнить и разрушиться яблоком, съеденным червем, поклеванным голодными птицами. — А я? Меня не обрекли? Я, блядь, избрана высшими силами? В дверь настойчиво долбятся, Лила зло шипит сквозь зубы. Квами заливисто хохочет, а Лиле ведь совсем не смешно, она захлопывает шкатулку, погружая ее в карман сиенового плаща, щелкает замочек, Тикки сразу же пропадает. Домой Лила возвращается под вечер, устав гулять по охваченному запахами разложения Парижу, мать ещё на работе, Лила доедает вчерашнюю заказную собу с курицей, пока не пропала, пытается взяться за летний проект, который выклянчала на литературе — классики французской драматургии, но не может думать ни о чем, кроме серёжек в шкатулке. А когда Лила, перевоплотившись, глубокой ночью повисает вниз головой с верхушки Эйфелевой башни, она представляет, как выпрямит ноги и полетит навстречу асфальту именно такая — туго затянутая в этот нелепый алый костюм в черную точечку и с такого же цвета дополнительными защитными подкладками на локтях, коленях и боках, подходящий разве что для детских вечеринок, со стянутыми в жгуты волосами, уложенными спиралевидными пучками поверх ушей — удобно, но неприятно, Лила ненавидит все тугое и стискивающее, предпочитая быть обласканной тканью и воздухом. Но все равно отчего-то становится потрясающе легко, воздушно, словно кости в теле потеряли плотность, и она теперь слита лишь из плоти и лития, невесомая, как мыльный пузырь.  — Не хочу, — Лила закрывает глаза и летит вниз. +++ Лила наблюдает несколько дней за Парижем, учась управляться с новыми силами, но неизбежность собственной участи угнетает. В конце концов ее одноклассница Алья акуманизируется ещё в школе, так что приходится на бегу врать учительнице о своем отвратительном самочувствии и убегать, чтобы трансформироваться. Лила метает йо-йо иногда неудачно, бьётся о крыши и трубы, останавливается, чтобы отдышаться с непривычки. — Привет, букашка, — кот появляется за спиной, она оборачивается на голос — надменный, скрипящий, будто этот парень под маской хронически простужен, — готова к своему первому разу? Он оглядывает ее с ног до головы — ничего сверхъестественного, девчонка в точечку, как интересно. — Не смешно, — говорит Лила, листая пальцем инструкции на небольшом экране йо-йо. Он усмехается, медленно моргает пронзительно-трилистниковыми глазами с узкими зрачками, опускается на четвереньки и по-кошачьи нарезает вокруг нее круг, чтобы потом вцепиться в пятнистые бедра когтистыми руками. Лила фыркает. — Больно. — Тебе стоит только их обездвиживать, большего от тебя не требуется. Дальше я сам. Carpe diem, моя дорогая. — Memento mori, mio caro, — Лила не скидывает с себя чужих рук, смотрит в экранчик и фразу «сжимай врагов сильнее» и ухмыляется. Ей это слишком идет. Кот тянет руки по ней вверх, у него уже совсем нет сил на морально отличное поведение — Лила зажимает ему нос и вздергивает голову назад, чтобы горло сократилось в ужасе, и рот распахнулся. — Прекращай. — Ладно, ладно, — кот убирает от нее руки. Букашка довольно улыбается. Туго свитые в два пучка темные волосы с медным отливом, закрывающие уши с проклятыми сережками, не красные от слез глаза, нормальная кожа — надолго ли, думает кот. У него самого кровавые полумесяцы на ладонях, оставленные ногтями, ноющие деревянные мышцы, в кардинал лопнувшие сосудики в глазных яблоках. — Нужно выманивать акуманизированного на крышу. — Почему? — Лила захлопывает йо-йо. Кот выпрямляется, встаёт рядом — он выше почти на две головы, шире в плечах, остроскулый, светловолосый, какого цвета у него глаза, они вправду такие же зелёные, как трилистник? — Тут нет камер. Не обладатель камня бабочки убивает людей, а мы. — Почему он это делает? — Я объяснительных записок не находил, извини, — огрызается кот, спинывая кусок шифера метким ударом металлического носка ботинка. — Тот первый, полицейский, которого я… Сказал, что ему нужны мой и твой талисман. Но из болтовни моего квами я знаю, что совместить их будет смертным приговором человечеству. — А ты, я погляжу, филантроп. — Нет, — кот проверяет уведомления, кивает сам себе, — а ты? — Нет, — Лила тоже получает новости о новой жертве на йо-йо. Букашка на крыше отеля Гран Париж выбивает из рук Леди Вайфай мобильный и тут же связывает её леской йо-йо, обрушив злодейку на покрытие, закрывающее бассейн. Пахнет хлоркой и почему-то влажной землёй. Сжимает ее слишком сильно, как и сказано в инструкциях. Кот не успевает призвать катаклизм, потому что Леди Вайфай разлетается на куски, голова скатывается в одну сторону, порубленное тело дождем рассеивается по всей крыше, проклятая бабочка выпархивает из нее, стремясь поскорее найти себе нового подопечного, чтобы не растерять потенциала. Лила сгибается, зажимает искривлённый ужасом происходящего рот ладонью. — Не стой столбом, нужно поймать акуму!.. А черт с тобой, катаклизм! — кот высоко подпрыгивает и сжимает бабочку в ладони — она рассыпается в едкую пыль. Кот стискивает в руках букашку, жалкую и разбитую — к такому первому разу никогда не будешь готов, поскорее спрыгивает с крыши отеля под нарастающий гул вертолетов. Кольцо противно попискивает, а кот уносит ее далеко от центра города, туда, где можно спуститься на землю и не нарваться на уличную камеру. Он в первый раз делает только то, что должен — заряжает катаклизмом полицейскому по руке, но и этого хватает, чтобы он на глазах у десятков людей, вцепившихся в телефоны, рассыпался в ничто. Кот не всматривается, но кажется, она стояла близко к Леди Вайфай — на щеках едва заметные подсохшие брызги. — У тебя есть деньги на проезд? — Почему мы так далеко? — Камеры везде. Она кивает, прикладывается лбом к его плечу, предпоследняя точка на кольце исчезает. — Вернёшься домой, удали социальные сети. Так будет лучше, — говорит кот. — Оставь меня, — просит Лила. Кот спрыгивает в темный переулок, не прощается и устремляется в глубину улицы, сопровождаемый назойливым писком кольца. Лила детрансформируется, распустившиеся тяжёлые волосы тут же падают за спину, все мышцы в теле с непривычки начинают ныть, Лила на подламывающихся ногах доходит до кирпичной стены за мусорными баками, и у нее начинается сухая рвота, долгая и бессмысленная, слюна вперемешку со слезами капают на асфальт, ее рвет, пока из нее наконец не выходят остатки от съеденной на обед овощной лазаньи. Тикки сопит ей в шею, устало растянувшись на плече. Кот, примостившись на крыше сверху, свесив длинные ноги вниз, равнодушно наблюдает за ней, пока трансформация сама не спадает. Его зовут Феликс — о, счастливчик с открыто очаровательной улыбкой. Но, к сожалению, все неудачники с счастливыми именами в конце пути не смогут выдавить из себя искренней улыбки, только звериный оскал и кровоточащие десны. Он убил уже троих, полицейского, архитектора и готичную девчонку, четвертую жертву забрала себе мадемуазель пятнистый жук. Хорошо, что она теперь есть, не придётся нести все это одному. — Я забыл ей сказать, что убью ее, если она сдастся. Мне не нужна обуза, — говорит Феликс своему молчаливому квами, голодно вгрызающемуся в приторного мармеладного мишку. — Хорошо, что я запретил тебе разговаривать, не будешь читать мне нотации. +++ Лила снимает блог о себе и своем напарнике, конечно, не упоминая, что та дрянь, убившая вашу сестру, подругу, одноклассницу, брата, парня, мать, отца, дочь или сына, это она сама. Просто размышления о морали происходящего — его блокируют. Париж вымирает, Париж — город дезертиров, столица транквилизаторов и наркотического забытья. Полицию сбивают разрозненность появления проклятых бабочек, у них нет ничего на Бражника — так его прозвали СМИ. Но каждый парижанин знает, что слишком яркая вспышка эмоций может оказаться последним, что ты испытаешь в жизни. — Милая, я думаю, тебе стоит уехать к отцу в Геную, — однажды задумчиво выдает мать, не донеся чашку с фруктовым чаем до рта. Лила, сидя напротив через стол на узкой кухне, давится апельсиновой коркой, которую грызла. — Я не выдержу, если эти тебя испепелят. — У меня тут учеба, друзья, бойфренд, какая Генуя, — еле откашлявшись, отвечает Лила, забирает у матери кружку с чаем, чтобы сделать большой глоток. — Давай я хотя бы закончу семестр. Мне кажется, новости только нагнетают обстановку. Под атакой не больше десяти человек было, а разговоров, будто все пять сотен. Нет у нее друзей, ее бойфренд — это фикция, пустышка Адриан Агрест, плакат с которым висит над кроватью, Лила даже на него не смотрит, а если и смотрит, вместо него видит, как от сильного рывка лески на части разрывает очередного акуманизированного. — Тринадцать, милая. Среди них две твои одноклассницы, девочка с непогодой и эта, как ее, Рефлекта?.. — Мы не были знакомы, — грубо отрезает Лила. Она хорошо помнит это, как прижимает связанной леской Авроре, с которой ещё утром болтала о том, что она точно победит Мирей в голосовании (а Мирей Лила сказала, что верит в нее больше, чем в Аврору), голову ногой, прижав ее к холодной крыше, а кот катаклизмом ударяет её в живот. Аврора тут же рассыпается в едко пахнущий прах, сметенный порывом ветра, а кот брезгливо зажимает нос пальцами. — Я подумаю, ладно? Не заставляй меня уезжать. — Я не заставляю. Но если вдруг… Если вдруг я пропаду, ты должна будешь позвонить отцу и сразу же уехать в Геную. Пообещай мне, Лила. — Я обещаю, — Лила сглатывает, Лила улыбается. Она обожает Геную, отца, его вечно заваленную безделушками и хламом квартиру с видом на неоклассический собор, холодную пиццу с грибами на ужин и странные разговоры «что есть смысл жизни, дочка?» под холодными звёздами. Но она не уедет в Геную, если матери не станет, она останется здесь, на этом кладбище, его бессменным могильщиком. — Я уеду в Геную. — Хорошо. Иди спать, уже поздно. — Спокойной ночи, — Лила рывками уходит с кухни, еле переставляя больные ноги, мышцы которых за лето стали стальными, старательно делая вид, что не слышит, как мать тихонько заплакала на кухне над недоеденным апельсином и недопитым безвкусным чаем. Вместо Адриана Агреста Лила видит кислотные глаза со зрачком-иголкой — кот будто снова вцепляется ей в бедра острыми когтями и выцарапывает по ней свои кошачьи песенки о несчастьях, которые иногда случаются. Лила падает на незастеленную кровать, кутается в полосатый плед, наматывает грязные волосы на кулак и засыпает на мокрой от пота подушке, не раздеваясь, все равно придется ночью выпрыгивать в окно и гулко бежать по карнизам, потому что Бражник нашел кого-то, кто ещё не запер свои эмоции на замок. — Ничего? — Лила приземляется рядом с котом, шлепнувшись с высоты, и сразу свешивает ноги вниз с щербатой кромки крыши. Кот вздрагивает — она его иногда раздражает. — Нет. — Ну, и ладно. Ложись. Звезды сегодня такие холодные. Лила опускается на спину, в трансформации ничего не болит и не ноет, мышцы расслаблены и не напряжены, даже дышится легче. Кот опускается рядом, и Лила позволяет себя повернуть голову и всмотреться в его профиль, хочется спросить, кто он и как же так получилось. — Не пялься, это неприлично. — Cogitationis poenam nemo patitur, — тихо произносит Лила под его снисходительный смешок. — Я возьму тебя за руку? — Возьми. Лила уверяет себя, что это просто сотрудничество такое, они найдут владельца камня бабочки, и все обязательно закончится — бессонные ночи, больные растянутые мышцы, из просто деревеневших превратившихся в стальные, и желание навсегда забыть о своем существовании — Лила сжимает его пальцы в своих, ничего не чувствует и не просит ей отвечать, она привыкла к всеобщему безразличию. Но Феликс отвечает ей, скребёт ладонь когтями, чтобы она раскрылась, и резко стиснув ее, доверчиво расслабленную, подносит к лицу. — Пахнешь медью. Лила фыркает, утыкается носом ему в плечо, обвиваясь вокруг его руки. — А ты разлагаешься. Как и она. +++ Феликс включает воду на полную мощность, запирает дверь в душевой, чтобы Адриан ничего не услышал из его телефонного разговора, даже если начнет подслушивать. Амели нервно спрашивает, как дела, милый, тебя не было дома уже три месяца, я так скучаю, я… Шипит кипяток, ударяясь о дно и стенки запертой душевой кабины, Феликс бы кинул туда мобильный, от любых громче чужого дыхания звуков голова тяжелеет, хоть в берушах ходи. — Феликс, я хочу, чтобы ты вернулся в Лондон. — Мама! — этой его резкости хватает, чтобы Амели напряглась. — Что мама?! Я потеряла сестру, мужа, я не хочу потерять ещё и тебя, господи, ты не понимаешь этого, что ли? Я не хочу, чтобы ты больше оставался у Агрестов, ты вернёшься завтра же. Феликс закатывает глаза, проводит по влажному белому кафелю ладонью, оставляя след, а после вытирая руку о футболку, которая после недельной носки уже готова треснуть прямо на нем. Ни одна идиотская ложь не подходит, при университетские и языковые курсы, которыми он прикрывается перед Агрестами, он может проходить и в Лондоне, Феликса здесь ничего не держит, серое лето кончилось, все кончилось. — Мама. Мама, я не могу сказать, почему я хочу остаться. Почему я должен остаться. Дело не в Адриане, дяде или Париже. Я не могу, просто не могу уехать, ты понимаешь? Амели долго молчит, Феликс знает, она задумчиво крутит золотой ободок обручального кольца на среднем пальце левой и старается быть сильной ради него — он не просил, она не обязана, но она все равно это делает. Потому что кто-то из них должен таким быть. Феликс буквально бросает ее одну в Лондоне, обрекая на тоску по нему, сам он давно этого не чувствует. Даже сейчас он этого не чувствует. Только безудержное желание тихо мирно не проснуться однажды утром. Феликсу очень хочется забраться под одеяло и пролежать так до самого рассвета, можно даже без сна, чтобы глаза высохли, а и без того красные белки стали ещё страшнее. Но ночью все равно придется вставать и идти на патруль к букашке, на прощание, так по-французски, клевать воздух у ее щеки, потом возвращаться, плюхаться на пол и до звонка будильника смотреть весь тот отвратительный снафф, на который он подписан в сети — больше ничего ему не приносит удовлетворение. — Ты никогда не умел мне врать, мой мальчик, — наконец Амели вздыхает. — Я так боюсь потерять тебя. — Все будет хорошо, — Феликс скрещивает пальцы в кармане домашних брюк, кольцо ощутимо впивается в немеющий от боли средний. Его квами сипло дышит, бесконечно нажевывая мармелад, бесполезное создание. — Ты встретил кого-то? И не можешь оставить? Феликс вспоминает девочку, разрывающую тела на куски, сносящую головы, пробивающую черепа, всю в крови и прахе с ног до макушки, вечно вцепляющуюся в него, как будто она хочет и его разорвать, забраться внутрь, под ребра и навсегда остаться в этой костяной клетке. Кровь и прах — ее костюм. Он в этом спектакле красавец Тартюф, черная сутана, очаровательно широкий оскал, выгнившее перезрелым яблоком сердце и рот, полный ещё не высказанной лжи, как небо звёздами. Он вечно высматривает ее в толпе, однажды хватает незнакомку с той же прической, как у поп-культурной принцессы из «Звездных Войн», которые он смотрел вместе с восторженным Адрианом в детстве, умирая со скуки, предпочитая бессмысленным баталиям сухое документальное кино про серийных маньяков, и походкой, как у неё, чуть на носках, будто она только сняла высокий каблук и ещё не привыкла к плоской подошве, бесцеремонно разворачивает на себя — на него испуганно уставляются чайно-карие круглые глаза, девушка, задыхаясь, лопочет на испанском «Qué necesitas de mi?». Феликс отпускает, бросает «lo siento», это не она, не она, так глупо и самонадеянно — жалобно взбрыкивается в нем, нос чешется от запаха праха, не отстающего от рук. — Да. Амели просит его быть осторожным, чуть что не так возвращаться к ней, на Сорбонне ведь жизнь не заканчивается. Феликс смывает с себя недельную грязь, переодевается в застиранное из черного в маренго поло и теннисные шорты, и, украв с кухни красный виноград, неожиданно сталкивается на лестнице с девчонкой, деловито рассматривающей постный портрет Адриана с отцом. — Это моя одноклассница, я обещал подтянуть ее по экономике, — вяло откликается Адриан, всецело давая понять, что с ней что-то не так, он ведь никогда не бывает таким безучастно равнодушным. Девушка поправляет распущенные тяжёлые волосы с медным отливом, лучезарно улыбается, растягивая матово винные губы. На ней свободная молочная блузка с рукавами-буф, безвкусно просвечивающий сквозь оранжевый бюстгальтер, охристая юбка в клетку. — Ты брат Адриана? Я Лила, — она сначала бросает взгляд ореховых глаз на его босые ноги, после протягивает ему смуглую руку в потёртых фенечках для приветствия, но Феликс не обращает внимание, отрывает виноград, перебирает его между пальцев, лопает за щекой. А Лила просто убирает обе руки за спину. — Я… прости, что у тебя с глазами? Тебе не больно? — Сосуды лопнули. Это как синяк, но на глазу. — Красняк, — вставляет Адриан. Лила вздергивает брови и, будто опомнившись, хихикает, Феликсу хочется закатить глазные яблоки, но дальше уже не выйдет. — Ой, ну, извините, что я такой несуразный. Экономика, Лила. — Да, точно. Экономика, — Лила кокетливо подмигивает Феликсу, отрывая виноград от ветки и сразу разрывает несколько ягод между ровных зубов, сок брызгает ей на пальцы, она их облизывает и бросается следом за Адрианом. Белки глаз у нее, как жёлтый виноград, губы стёрты в кровь, поэтому помада такая яркая и плотная, а в волосах серебрятся седые нити — она даже не переспрашивает его имени. Но Феликс сразу понимает, кто она. — Она к тебе пристает? — спрашивает Феликс, когда Лила счастливо уходит, ланью проскакивая по дому, постукивая по мрамору каблуками замшевых ботильонов. Адриан неловко чешет затылок, взбивая непослушные вихры, разглядывая что-то в телефоне. — Адриан? — Да, наверное, не знаю. Странное чувство. — Отшей её, — отрезает Феликс. — Пока она не начала из тебя веревки вить. — Я не могу так, я не ты, Феликс. Феликс презрительно хмыкает, они ведь росли вместе, а что в итоге получилось. — Не потакай чужим желаниям, если они тебе противны. Она тебя раздражает — не общайся с ней. — Она все время изворачивается, я даже не знаю, где правда, а где ложь, мне так некомфортно с ней, — Адриан откладывает мобильный, положив его экраном вниз на стол. — У нее есть видео, где она намекает, будто встречается со мной, а теперь она меня поцеловала и сфотографировала. Я не понимаю, что с ней. — Она нервная истеричка, хочет всегда быть в центре внимания, — Феликс зажимает болью запульсировавший висок, Адриан смотрит на него, как на ходячую энциклопедию, в общем-то, так и есть, он экстерном закончил школу и собирается поступать в университет раньше, чем Адриан, который младше его на пару месяцев и которому ещё два года доучиваться. — Поговори с ней. — Да, ладно. Ты прав. Феликс собирается уходить, но Адриан его останавливает. — Феликс. — Да? — Я рад, что тебе стало лучше. Они последний раз нормально разговаривали может с месяц назад, пока Феликс ещё держался. Ему не лучше, он это знает — он просто кивает в ответ, незачем брату знать, что он неправ. +++ Очередной акуманизированный рассыпается в зловонную пыль и рассеивается над крышами домов — это ребенок. Совсем ещё крохотный, не умеющий даже нормально говорить, Лила кидает в воздух рулон черно-красной обёрточной бумаги, чтобы разрушенные дома стали снова целыми, а кот бессильно рушится на жалобно всхлипнувший горячий от солнца шифер. Лила закрывает уши ладонями, чтобы не слышать, как орет мать мальчика, которого им пришлось истребить. — Черт-черт-черт, — тараторит Лила, не отнимая ладоней от головы, а материнский вопль становится все громче и громче, люди все прибывают и прибывают, они знают, что парочка избавителей всё ещё на крыше, пищат сережки, мигает кислотно-зеленая запятая кольца. Кот мотает головой, вскакивает, обхватывает ее за талию и под коленями и пускается в бесконечно унылый путь по крышам, пока Париж напитывается гнилостным запахом разложившихся от его катаклизма трупов. Сегодня такое солнце, глаза режет до слёз, Париж наконец решаются закрыть от туристов и объявить чрезвычайное положение — убитых уже больше сотни, их количество медленно, но верно приближается к двум, а все после случая с учителем фехтования, превращавшего всех вокруг в рыцарей, и безнадежно влюбленным парнем, непойманная акума которого расплодилась. Чудеса талисмана божьей коровки возвращают к жизни архитектуру, скульптуру и дороги. Но не людей. Как обычно. Миру это в новинку, желающих попасть в Париж, больше, чем когда-либо, но теперь сюда пробраться так же легко, как на территорию Северной Кореи. Это раньше казалось, что жертвы выбираются случайно и попасть под влияние может, кто угодно. Но на окраинах не бывает акум, чаще всего это центр города. И радиус поражения не больше четырех миль. Лила выпрыгивает из автобуса, на котором ехала больше часа из Митри-Мори, перебегает дорогу и нос к носу сталкивается с Маринетт. Лила напрочь забывает, что в этот раз с ней, она болеет или уехала с родителями (столько прогуливать школу точно незаконно), Маринетт же смеряет ее взглядом, выплавляющим лёгкие наружу, и зло ускоряет шаг, даже не ответив на вполне искреннее приветствие. Когда Лила выходила из дома Адриана, заметила ее за мусорными баками у стены, через пару дней у него пропал мобильный, а после Маринетт — по счастливой случайности! — нашла его отформатированным, видео и фотографию видела вся школа и несколько тысяч человек в интернете, Лиле даже пришлось закрывать комментарии везде, чтобы фанатки Адриана угрожали ей лишь мысленно. — Знаешь, что значит твоё имя? — спрашивает кот, повиснув вниз головой на балконе в ее комнате. Лила сидит на кровати, нервно болтает голой ногой, разламывает гранат — подкисшие зерна разлетаются во все стороны. Этот ненормальный спрыгнул между горшков высохшей герани и пнул балконную дверь этим своим ботинком с металлическим носом, чтобы Лила в ужасе прибежала с кухни на звук, неосторожно пролив кофе на плиту. — Темнота, тьма. Надо бы было, наверное, завизжать для приличия, надо же хранить тайну личности, но что-то ей подсказывает, что никакой тайны уже давно нет. — Ты за этим сюда пришел? Тебя могут увидеть, никто особо не любит на этой улице висеть вниз головой с балкона. — Я так устал, Лила, — он вваливается ей в комнату, сваливается ей в ноги, опущенные между разбросанных шмоток, учебников по языкам и потрепанному томику «Божественной комедии», предпочитает не замечать сладкую глянцевую мордашку брата, исколотую английскими булавками, зато останавливает взгляд на стенде с дешёвыми масками итальянского дель-арте, так символично. — Мы не в праве жить, когда погибла честь. Лила трёт скулу липкими бордовыми пальцами, набирает в ладонь нормальных зёрен, гранат кислый, почти не сладкий — она высыпает их коту в рот. — Слова нынче дешёвы, — поджимает она губы под звонкий хруст, сок стекает у него по подбородку, она стирает его ладонью, а ладонь облизывает раз и умилительно морщит нос. Кот протягивает к ней руку, чтобы завести волосы за ухо, он с самого начала, когда увидел ее детрансформацию и падающие за спину тяжёлые пряди, хотел так сделать, и достает будто бы из волос кольцо. — Что это значит? — Это тебе. — Ты шутишь? — Нет. Это подарок. Попытка избавиться от фамильной ценности, беготня за которой его порядком утомила. Кольца ведь простенькие, серебряные, Габриэль даже не заметил, как Феликс ловко его стянул. Второе он, если найдёт, вернёт матери, чтобы по-честному. Лила нанизывает кольцо на средний палец левой, рассматривает преобразившуюся руку в свете уличного фонаря. Кот утыкается ей в звёзды темного индиго на коленях, они пахнут травяной мазью — она не отталкивает. — Я ведь тебя знаю? — Нет, конечно. И я тебя не знаю. Тебе бы вызвать полицию, сказать, что кто-то проник к тебе в дом, и что тебе страшно, м, Лила? Лила молчит, оставляет гранат, неуклюже касается растрёпанных волос Феликса грязными липкими руками, он пошло думает, что облизал бы их дочиста, но она не даст, подставляет хмурое лицо под ласкающие его кисло-сладкие пальцы. Она оглаживает его скулы, она уверена, что знает его, поэтому он здесь, и она не в силах его выгнать, поэтому у нее так подводит живот, когда он целует ее в коленку и прыгает с балкона. За полночь им приходится убить девочек-близняшек, слишком сильно тосковавшим по уже умершей сестре, разносящим ночные кошмары по всему Парижу. — Он слабак, если берется теперь только за детей, — Лила запрыгивает коту за спину, закрывает ему глаза бесчувственными ладонями. — А я все ещё с тобой. Феликс думает — хорошо, что костюмы защищают их от повреждений, боли, влаги. +++ Лила раскладывает письменные принадлежности по парте, изредка поднимая голову, чтобы улыбчиво отшутиться о своем самочувствии очередному однокласснику — она не была в школе уже несколько недель. — Я видела тебя вчера, — Лила перестает пялиться на секундную стрелку у себя на часах, висящих на запястье, Маринетт строго скрещивает руки на груди, этого разговора можно бы было избежать, но Маринетт другого мнения. — Ты не болела. — Откуда тебе знать? — широкая секундная закрывает Минни Маус глаза, Лила перебирает в голове все варианты своих маленьких историй-слезовыжималок. Хочется заплакать тут же, но, кажется, ещё рано. — Я видела тебя не только вчера, ты здорова. Лила смеётся, машет на Маринетт рукой. Вот, забавная, знала бы она, как Лила изворачивается перед зеркалом в ванной, замазывая гематому на спине, или как спит из-за патрулей критически мало и с текучими ледяными компрессами на растянутых ногах, чтобы потом можно было спокойно стоять, не опираясь на что попадется. Она даже переодевается в женском туалете, а не в раздевалке, потому что её тело похоже на тысячу раз склеенную воедино все время разбивающуюся чашку, но какое Дюпэн-Чен дело? — У тебя было нормальное детство, Лила, — Лила удивлённо вздергивает бровь, вот, о какой милой и заботливой однокласснице, принесшей ей домашнее задание по философии и круассанов с шоколадом, говорила мама позавчера. — Твой бойфренд не Адриан, ты ничем не больна, вечно путаешь, какое ухо у тебя не слышит, а какое запястье растянуто, и учишься ты из рук вон плохо… Лила улыбается, Лила кладет карандаш к карандашу, ручку к маркерам, только подошедший Натаниэль здоровается с Лилой — она отвечает заулыбавшись шире — и с Маринетт, которая даже внимания не обращает. — Ты все сказала? Если тебе так сильно не нравится мой видеоблог, можешь мне дизлайки ставить, так уж и быть. Я как-нибудь переживу. Маринетт снова закипает, но Лила преодолевает себя, кладет руку ей на предплечье и размеренным тоном продолжает. — Я вправду больна, Маринетт, но это тебя совершенно не касается. Про Адриана я пошутила пару раз, я ему не интересна, у него спроси, — Лила забывает, когда последний раз вообще нормально общалась с одноклассниками, ни то что с Адрианом, который раз пришёл и заставил удалить все, связанное с ним — Лила вспоминает его сутулого брата с виноградом в руках, уайльдовский Дориан, позирующий для образа Диониса, провожающего ее долгим кровавым взглядом. Адриан ей вправду нравился, и, да, она была чересчур навязчива, но ей сейчас совершенно не до красивого мальчика с обложки. Она не может спать, сосредотачиваться на чем-то сложнее застегивания ремешка на туфле, есть, только тащить волосы из горла, как за хвост мертвое животное. — Что ты ещё от меня хочешь? — Может, прекратишь лгать? Выставлять себя супергероиней, которая всех поддерживает? Я не верю ни единому твоему слову ни в одном твоём видео, ты не знала ни Джулеку, ни Аврору, как ты можешь вообще о них говорить?.. Лила знает, как сделать хуже, она плачет навзрыд перед всем классом — актриса, каких поискать. И не потому что ей больно от слов Маринетт, Лила не ведет блог уже несколько недель, это бессмысленно, потому что всё начинается и заканчивается на невыносимом кислом запахе немытого тела ее напарника, распадающегося на глазах, на волосах, которые она ест, в лихорадочных попытках забыться сном, а потом все утро вытягивает их из глотки, такие длинные и режущие пищевод. Класс шумит, на правдорубку Маринетт сыпятся тычки и шиканья, по итогу ее отправляют к директору, а Милен отпаивает сотрясающуюся от рыданий Лилу водой с лимоном. Маринетт ловит акуму после урока прямо посреди улицы, визжит Роуз, а остальные бросаются в рассыпную, Лила вскрикивает и забегает обратно в школу, сталкиваясь на лестнице с братом Адриана, пришедшим из-за блажи Агреста-старшего его встретить в который раз — она ведь тогда даже не переспросила его имени. — Извини, она за мной, мне нужно пройти! — выпаливает Лила ему в черный отворот пальто в общей суматохе и пытается обогнуть, но не получается. Она чувствует запах от него, такой знакомый. Разложение. Он отходит в сторону, Лила кидается в школьные двери, пересекает двор по диагонали и бежит в туалет, слыша гам настойчивых шагов за собой — все боятся и не знают, куда себя деть. Лила, толкнув дверь в кабинку, сразу шепчет «Тикки, трансформация» и сжимает в руке смертоносное йо-йо. — Я знаю, ты там. — Кот? Так быстро? — У меня есть имя, — вдруг говорит он, и Лила толкает дверь кабинки. Она и не успела заметить, что забежала в мужской. Кот прямо перед ней изящно опирается на свой шест, как на трость, лениво моргает, узкий игольчатый зрачок расширяется. Лила вкладывает свою ладонь в его, приветственно протянутую ей. Через спандекс ничего не ощущается, ни тепла, ни холода, ни влаги, кот скребёт ногтями по ее ладони, но — ничего. — У всех оно есть, — Лила сжимает ему руку до хруста, это все, что ей нужно и все, что он может ей дать. — Как тебя зовут? — O, lucky man, — он говорит это мечтательно весело, но с серьезным лицом. Кто-то врывается в туалет, один, другой, третий — акуманизированная Маринетт громогласно зовёт Лилу. Люди выжидательно смотрят на них, но они не реагируют. Неизбежное убийство всегда может подождать. — Что? — Лила страдальчески щурится. — Это английский. Ты поймёшь, — кот одним ударом брошенного шеста сносит дверь с петель, шест бумерангом возвращается ему в ладонь, Лила выныривает из туалета — неузнаваемая Маринетт висит в воздухе, у нее завязаны глаза, а одной рукой она держит весы. — Кто она? Фемида, правосудие, положите вырванное из груди сердце на одну чашу, а на другую воздушное перо — и сердце пробьет дыру в земле до самого её ядра. — Труп, — Лила знает, что это совсем не смешно. Но Лила смеётся, выпуская йо-йо так, чтобы леска обвилась вокруг шеи нелюбимой одноклассницы и накрепко ее стянула. Кот выкрикивает катаклизм, Лила дёргает замешкавшуюся Маринетт, чтобы она полетела в его сторону — от кошачьей пощёчины Маринетт разлетается в пыль. Вся школа буквально замирает, глядя на то, как её прах усеивает каменный пол и лестницы и пробирается в лёгкие при каждом вдохе. — Бежим, — выкрикивает кот, с помощью шеста быстро оказываясь на крыше школы, Лила еле успевает за ним. На хмурый вопросительный взгляд в свою сторону он отвечает. — Эти дети нас снимали, там камеры в каждом углу, это слишком большой риск для нас, у них есть точно зафиксированное время, нас видели в туалете. Надо было хотя бы выманить девчонку на крыши. — Черт. Это я. Это я, — Лила качает головой, флегматично швыряет йо-йо, как успокаивающую игрушку, а не смертоносное оружие. — Я знаю, что несколько камер неисправны, но вряд ли нам это сойдёт с рук. — Практически двести истреблений ведь сошли, — кот рассматривает пискнувшее кольцо, у него ещё есть немного времени, он делает вид, что пропустил ее замечание мимо себя — она учится в этой школе, ее могут найти. — Я хотел бы спросить. — Да? — Если ты узнаёшь в большинстве случаев акуманизированного человека, не значит ли, что Бражник тоже может их знать? Лила растерянно бросает йо-йо и оно одиноко повисает на леске, мелко раскачиваясь в разные стороны. — Понятия не имею. Я думаю, что у него есть радиус поражения, в который попадает именно эта школа. Но, если знает, тогда, скорее всего, он или она нашего с тобой возраста, — Лила думает о том, что их скоро найдут, наверняка, найдут, нужно что-то придумать, чтобы сбить полицию с толку и выиграть время на поиски. — Тебе надо быть осторожнее, — замечает кот и уже собирается покинуть крышу, но Лила ударяет йо-йо по шиферу под ногами, привлекая внимание. — Может, поменяемся талисманами? Станем выглядеть по-другому, это запутает всех на какое-то время. Кот кусает щеку изнутри, он бы выкинул кольцо в Сену, и пусть лежит там до конца времён. Лила долго моргает, рассматривает его поцарапанный ее леской острый подбородок — останется шрам. — Ты уверена? — Не знаю. Феликс нарушает правила ещё в самом начале, ему не привыкать, он видел эти медные волосы, замшевые каблуки, вельветовое платье с лисами и сиеновый плащ, а Лила даже не удивляется, когда с него падает трансформация — все на нем чёрное, пальто, лонгслив, высокие брюки, брогги — вместо всего кошачьего окровавленные трилистники, сутулость, объеденные до мяса пальцы. Она снова не спрашивает, как его зовут, ей хватает протянутой ей руки. Мелкий дождь разбивается о плечи, прячется в волосы, Лила втягивает воздух носом — снова разлившиеся канализации. — Мы изначально были нестабильными, холодными и бесчувственными, так что в этом нет ничего неправильного. Хуже уже не будет. Феликс получает талисман в метро, наверное, это такое наказание за полное игнорирование происходящего — ему было не до упавшего на лестнице старика, мертвой хваткой вцепившегося в руку, он злобно зашипел и скинул его с себя, сделав аудиоверсию «Симулякров и симуляций» в наушниках в два раза громче. У Лилы холод пробегает по плечам от его слов, она сжимает его ладонь с бордовыми полумесяцами на внутренней стороне, её хочется прижать ко рту, ощутить ледяную кожу под губами, истерзанными не его укусами. +++ В новостях взрыв — истреблена знаменитая певица, правительство готово уйти в отставку под натиском разъяренной общественности, потому что люди умирают и умирают, большего и не происходит, никто не пойман, а одна пара «избавителей» сменяется на другую. Это временно, уверяет себя Лила, разнося в пыль очередную жертву, тогда как Феликсу остаётся только выкинуть в воздух оставшееся от лаки-чарма, чтобы все стало, почти как прежде. По Кларе объявляют чуть ли не мировой траур, возле памятных досок на одном из кладбищ, в месте отведённом специально для жертв Бражника, не протолкнуться от ревущих подростков. Лила пробирается туда и без трансформации, ловко работая локтями, моросит дождь, жирное небо — молоко с пеплом — кажется, вот-вот коснется головы. Лила гладит ледяную табличку, отданную Маринетт, ладонью, стирая влагу — это же надо быть такой занозой, что даже смертью своей окружающим жизнь попортить. — Новая атака, — Феликс касается ее плеча, Лила перестает тупо пялиться на табличку. — Пойдём. — Пойдём, — кивает Лила. Запавшие глаза, синяки, расчёсы по голове и шее — кольцо неудачи всегда кромсает своего хозяина на куски, Лила кормит неразговорчивого Плагга сыром, но лучше не становится никому. Впервые разорвав человека на куски самостоятельно, Феликс убеждается, что для этого нужно — очень сильно постараться, во-вторых, отныне все это отпечатано на внутренней стороне век, закрываешь глаза, там оно, фарш из маленькой девочки, с которой просто некому было поиграть, кроме бездушных тряпичных супергероев. До этого он спал, плохо, но спал, мозг вкидывал ему кадры из порно, где актриса засовывает в себя горсть рыболовных крючков или огромную рыбу зубастой пастью вперёд, сейчас же спать было невозможно. — Феликс, — так странно слышать свое имя из ее рта. — Нам нужно поменяться обратно. Это была плохая идея. Все стало только хуже. Если человеку не предначертано носить талисман, все будет идти не так, на одну удачную попытку будет выпадать десять неудачных, а тело станет тяжёлым и непослушным. Он качает головой, Лила, вздохнув, отдает кольцо ему, а Феликс в ответ снимает с мочек клипсы. В руках Лилы они снова становятся кольцами с бусинами. Позапутывали всех и хватит, сегодня-завтра с ними обещала связаться вдова убитого Феликсом полицейского, потому что у полиции, по их словам, наметился прогресс. Акуманизированный кажется смутно знакомым, ни Лила, ни Феликс не разбираются, кто это и что ему нужно, очередная не вытерпевшая обиженка, забывшая, где живёт, Феликса с призванным катаклизмом сносит со здания в тележку с мороженым, Лила ловко связывает парня, Феликс, качнувшись, встаёт, все теперь такое мерзко-сладко-липкое. — Сейчас! — кричит Лила, и Феликс запрыгивает с помощью шеста обратно на здание и, разогнавшись, не успевает остановиться, даже Лила, дернувшая леску, чтобы она размоталась, не помогает, Феликс ударяет Адриана по лицу катаклизмом, вылетевшая из него белая бабочка кротко вспархивает вверх, а Адриан рассыпается, оставив за собой только растерянный взгляд «где я?», устремлённый на Феликса, на прощание. — Нет! — отрезает Лила, крепко хватает Феликса поперек торса и запускает йо-йо, чтобы увести их отсюда подальше. Крыши сменяются крышами, они так далеко, что не видно знаменитой башни, ночь проливается на плечи лунным светом, под последний писк серёжек Лила приземляется на землю, утаскивает Феликса в проем между домов, и с обоих трансформация слезает сама. Феликс, оказавшись без поддержки, падает на асфальт, кровь льется из носа на подставленную ладонь, у Лилы дрожат плечи, Феликс не понимает, почему ничего не слышит, кроме того, как капает с подбородка. — Скажи — я здесь, — сквозь плотную пелену, словно через сотни перьевых подушек, миллионы убитых ради пуха птиц. — Я здесь, — повторяет Феликс. Не помогает. — Я здесь. Лила встряхивает его, бьёт по впалым щекам, с шумом втягивает сопли, кусает губы, с щек капают крупные слезы на ободранные о асфальт капроновые колготки. Лила держит его за голову, большими пальцами гладит по светлым бровям, по резным скулам, он так красив, он ничего не видит — вырванный с корнем трилистник, настает время ведьминского колкого чертополоха, говорит шепотом, еле расклеивая сухие губы, Лила кричит ему в лицо: «Я здесь — повтори!». Он повторяет беззвучно, а после оглушает её, за рухнувшей пеленой мир брызгает красками ночных окраин Парижа. — Я здесь! — с надрывом, размазанной по лицу кровью, он убил брата, он убил брата. Он здесь, он убил брата, Лила не сдерживает судорогу, обвивается вокруг его шеи, Феликс вдыхает мрак и холод, не обнаруживая ничего больше, чтобы его оставило ещё ненадолго в реальности, целует рыдающую Лилу — будто вкладывая ей в рот монету, у поцелуя неправильный вкус, и он весь из себя неправильный, ненужный, не ко времени, Лила останавливает его, оставляя теплые губы прижатыми к щеке Феликса. — Прости. — Ничего, — Лила смаргивает слезы, утяжелившие ресницы, чуть ли не вырывает серёжки из мочек, стягивает с пальца Феликса кольцо и, пошарив в кармане плаща, гневно засовывает талисманы в одну шкатулку. Ночь продолжает литься на город и им на плечи, а вот так, на асфальте между окурков, обрывков газет и сухих листьев можно пролежать вечно, пытаясь осознать, когда именно мир вокруг начал полыхать, облитый греческим огнем, все ведь началось раньше, чем когда к ним попали талисманы? Когда он социопатично предпочел обществу непроглядные гуманитарные науки, а она первый раз осознанно соврала, пытаясь защитить себя от чужих нападок, пригрозив несуществующим старшим братом? Тогда. +++ Лила думает, что Генуя — это хороший вариант, она будет жить с отцом, доучится нормально, без пропусков в следующем году, а потом, а потом, а… Лила хочет покончить с собой все время, она перебегает на красный, спит по часу в день, питается одним кофе и все время ходит к Феликсу, на которого свалилось убийство Адриана и смехотворное самоубийство Габриэля — Феликс крепко держал истерично смеющийся рот зажатым, чтобы не испугать ассистентку Агреста ненормальной реакцией, Габриэль повесился на шланге в душе. Приехавшая из Лондона Амели разбирается со всеми бумагами и невнятным, но заверенным у нотариуса завещанием Габриэля, планируя увести все семье Грэм да Ванили. Феликс держит Лилу за руку, когда они сидят за столом и не притрагиваются к еде, такие вычищено-холеные, окружённые маслянистыми ароматами духов, выглаженные и опрятные, чёрно-белые, как инь и янь, когда внутри все наизнанку. Лила улыбается и говорит, что не голодна, Феликс молчаливо буравит взглядом дыру в тарелке с овощами. Амели тяжело вздыхает и выходит, чтобы ответить на звонок, как будто она может помешать им отказываться от еды. Лила кладет его руку себе на звёздное колено, смотрит так, будто возжелала труп, Феликс глубоко вдыхает, они — испорченные, отвратительные, мерзкие — не должны существовать, прямоходящие чернильные черные дыры, поглощающие людские смех и счастье. Он отрезает ей волосы, когда узнает, что она их ест, тогда Лила начинает рвать у себя ресницы, Феликс понимает, что глупо отваживать ее от этого, как себя самого от своих компульсий — он частично слепнет на один глаз, в попытках раскроить себе череп. У Лилы тянет живот от месячных, а ещё от того, что она не хочет терять кота. Они читают друг другу вслух Мольера в наглухо запертой комнате Адриана, но веселее не становится даже после вымученного минета и десятка поцелуев, перемежающихся с укусами в вывернутые руки, неснятое белое платье Лилы окрашивается в бордовый — вытащенный со вздохом тампон заменяется на острый язык, Феликс вымазывает ото рта по щекам и ключицам кровавые сгустки, Лила всхлипывает, насквозь прошитая своим первым в жизни оргазмом. Феликс хочет уткнуться ей в живот, пахнущий молоком и гнилой рыбой, разрыдаться под липкими руками, погруженными ему в так рано начавшие отдавать проседью волосы, и предложить использовать талисманы, чтобы стереть им память обо всем, и плевать на человечество, почему они заслуживают спасения, а мы нет. Повязанные кровью, литрами, тоннами, Феликс думает о рыболовных крючках, когда Лила, вылезши из-под него, седлает — чужие подвздошные больно упираются в бедра, погружает язык ему под нижнее веко и ведёт по глазному белку, пытаясь понять, какой у него вкус здесь, если сперма горькая до сведенных скул. Лила оттягивает другое веко вниз, сокребая темную дорожку ломким ногтем, и язык прижимается к красному вокруг радужки, Феликс сипло дышит, медленно проникая в ее кровавое тугое нутро, успокаивающе оглаживая ее, задерживающую дыхание, выступающие ребра, под которые так хочется забраться, чтобы остаться в этой костяной клетке насовсем.