Я возьму твое лицо

Комендант блока J, поигрывая связкой ключей, высказался так: «Не думай, что ты будешь здесь главной звездой, парень. Тут есть псих пострашнее». Артур исхитрился выкрасть (и после съесть по кусочкам, шутки ради) часть его дела со стола куратора. В его деле вместо всех диагнозов царила пугающая пустота прочерков. «Диагноз определить не представляется возможным». (в его собственном деле диагнозов было так много, что он хотел их еще больше; как разноцветные шарики -патия, -мания, -филия, -фобия — что за красота, как не любоваться ею!) Куратор отказывалась говорить о нем. Пациенты делали вид, что комнаты десять в блоке J просто не существует — или в самом деле не видели ее. Только комендант многозначительно бряцал ключами на боку. Посматривал на Артура с нервецой, нелепо жмущийся громила, сам себя шире, он всем телом сообщал: «Переспроси!» Артур переспросил. И комендант с облегчением выдохнул. (после он скажет: «Этот тюфяк не стал бы говорить с тобой. Но я подбросил ему идею: вот было бы здорово избавиться от твоего одиночества, а?»; он скажет: «Для него это способ разделить сакральное знание страха»; он скажет: «Смешно, а?») В десятой комнате никогда не горит свет: Артуру приходится привстать на цыпочки, чтобы заглянуть в решетчатое окно. Там, внутри, скрытый собственным желанием, сидит Главный Аркхэмский Псих. Страшное чудовище, если верить дышащему Артуру в затылок коменданту. Артур не успевает даже задуматься, как лязгает дверь, с грохотом распахиваются створки, и он оказывается в этой камере, в самой ее глубине, и комендант, трусливо встряхивая телесами, мчится прочь, судорожно похохатывая. (он скажет после: «Не думай, что он сделал это по моей просьбе. Но мне было любопытно, что же он предпримет»; он скажет: «Этот парень здесь считает, что никакого Аркхэма нет, что его выдумала его стерва-работодательница»; он скажет: «Уж не думаешь ли ты, что в Аркхэме есть хоть один нормальный?»; он скажет: «Смешно, что они считают иначе») Артуру не страшно: весь его ужас отсекло выстрелами на улицах ночного Готэма. Его страх был убит, разорван на части восторженной толпой, и Артуру теперь оставалось только ликовать. Он научился радоваться безумию жизни. Он видел того, что переплавил эту радость во что-то… во что-то. — Как тебя зовут? — спрашивает Артур, потому что ему кажется, что это важно. Не то, как тебя нарекли мама с папой: то, как окрестила сама жизнь, как нарекли газетные заголовки, как увенчали медицинские диагнозы. Он ответил ему движением из темноты: раскрыл глаза. Бесцветные, переливчато-серебристые, на белом, гладком, будто натянутом лице: он не мог понять, красивое оно или уродливое, мужское или женское, старое или молодое. Он был весь будто вытертый, посеревший, присыпанный пылью. Бесцветные волосы, незапоминающееся лицо, неприметные черты. Он ответил: меня зовут Боб, я торговец подержанными автомобилями из Алабамы. На полпути сюда я встретил симпатичную девчонку, придушил ее ремнем от карбюратора, привязал за ноги к бамперу и поддал газку. Он ответил: меня зовут Стив, я биржевой маклер, акции которого не сыграли, и тогда я позволил своему боссу хорошенько оттрахать меня на его рабочем столе. Пока он душил меня галстуком, а я срал ему на член от ужаса, я исхитрился затолкать триста граммов цианида в его дневную порцию виагры, и на следующий день меня никто не заподозрил, ведь на следующий день на том столе драли Войта, он и уехал в тюрьму. А я не выдержал того, что галстук был в паршивые индийские огурцы, один из которых отпечатался у меня на кадыке так, что я не мог его спрятать. Он ответил: меня зовут Патрик, я помешавшийся на моде атлетичный прелестный белый воротничок из Сити, который не может жить без своей маникюрши и своего личного солярия. Недавно я зарубил одну девчонку топором, приготовил и съел ее, потому что у нее недостаточно энергичный зад во время нашего траха. Признаться, я и не знаю, поэтому ли я зарубил ее топором. Он отвечает десятки раз, не меняясь в лице — и, думает Артур, он каждый раз правдив. Лицо его непроницаемо, но жуткие, переливчатые глаза смеются. Испытывают его. (он скажет после: «Мне нравится твой стиль. В нем столько цвета»; он скажет: «Как думаешь, смогу ли я его повторить?»; он скажет: «Повтори, как ты это сказал?») Артур слушает каждую историю. Он, Артур, целостный, слившийся воедино с той своей частью, которая была оторвана непонимающим шуток миром от него всю жизнь, решает ответить на игру игрой. — Почему ты такой серьезный, парень? — хватает он его за мертвые, каменные, негнущиеся щеки. Он тянет их пальцами — и лицо, будто резиновая маска, не поддается ему. — Улыбнись слегка, прошу тебя. И расскажи мне, кто ты на самом деле. Выбери что-то одно. Его глаза смеются все так же: серебристо, переливчато, ртутно. Это завораживает так же, как его ледяное лицо. Оно не двигается даже тогда, когда он говорит. — Тут произойдет кое-что через пару дней. Или нет. Решать тебе — если ты заглянешь в этот блок, кое-что случится. (он скажет после: «Здесь сидят исключительно убогие персонажи, больные, тщедушные, слабые. Здесь не хватает красок»; он скажет: «Мне нравится. Все это. И я хочу твои волосы, твое лицо, твои морщины на лбу. Я заберу их»; он скажет: «Покажи мне, как ты смеешься») Разумеется, Артур приходит через два дня — к комнате, у которой никогда нет и не было охраны. Позже Артур узнает: и комендант, и куратор, и половина охраны уже была им обработана. Он сидел в комнате просто так, потому что не было повода выйти. Или достойной идеи. Или достойного образа. Или… — Один в один не получилось. Но я и не стремился, — он говорит это, сжимая в руке опасную бритву. Его лицо все так же неподвижно, но теперь на нем сияет улыбка — широкая, от уха до уха. Артур замирает в восхищении. Перед ним то безумие, которое не под стать его собственному: юному, трепетному, набирающему силу, зацикленному на себе самом. Это безумие растет вовне, опутывает всех и каждого, каждому — всучивает право выбора из рук безликого из ниоткуда пришедшего человека, имени которого нет ни в одной карте. У которого нет диагноза, потому что диагноз — он сам. И все же в Артуре живет художник. Творец. Этому образу не хватает музыкальности, не хватает завершенности. — Скажешь, как тебя зовут? Кто ты? — спрашивает Артур, несмело прикасаясь к залитому кровью подбородку. Он знает, что острая бритва его не коснется, потому что он — из тех, кто свой выбор уже сделал, кого ни к чему не нужно понукать, чью природу не нужно выцарапывать из скорлупы морали. — Если у меня и может быть прошлое, то пусть у меня будет выбор, — отвечает он, улыбаясь без улыбки. Его волосы начали понемногу завиваться к кончикам — будто их хозяин этого захотел. И на его лбу прорезалась, будто трещина на глине, первая глубокая морщина. Артур улыбается ему в ответ и старательно, жирно мажет губной помадой поверх разрезов на его коже. (он скажет после: «Ты знаешь, где выход»; он скажет: «Не пытайся меня искать» — и Артуру это даже в голову не приходит; к чему, если у них столь разная история) На следующий день комната десять в блоке J остается пустой — такой, какой она и была на самом деле всегда. Так уверяют все вокруг, и Артур, улыбаясь, этому верит. Через несколько недель свою комнату покидает и сам Артур, чтобы дать тому, другому, немного форы.