Были ведь другие варианты

••|*|••

      Человек, который несправедливо подставил меня, подбросил улики и привёл лживые доводы, исходя из своего тщеславия, уязвленного ощущения всевластия и безнаказанного действия, настолько влияющего на чужие жизни... столько долгих лет он занимал мой разум. Я представлял нашу встречу, разные варианты: как спрошу прямо, глядя в глаза, ища там раскаяние или безразличие; как притворюсь кем-то другим, одурачу его тоже; как отоберу всё самое ценное, лишу привычного устоя; как прощу его, если извинится, если объяснит доподлинно, почему же не поступил тогда иначе, — вероятно, на него кто-то повлиял, направил не в то русло... В моей голове часто кружился рой из разрозненных сцен, которые могли бы выступить иллюстрациями к абсолютно противоположным развитиям возможной встречи. Даже стал ловить себя на мысли, что я смог бы понять, принять и по-своему полюбить, если бы он как-нибудь выразил светлые и гуманные стороны. Вариация стокгольмского синдрома, наверное.       Кто-то бы сказал, что я должен напрочь забыть, должен проявить смирение. Подставить вторую щеку, но не давать сдачи, не проявлять агрессию, не становиться похожим на него. Кто-то бы сказал, что я вообще одержим. А о чём или о ком, находясь там, я ещё мог думать? Ведь остался один...       Моя девушка отказалась продолжать отношения в таком неполноценном виде; ей хотелось больше физического и эмоционального взаимодействия, больше возможностей, больше знаков внимания, больше удивительных подарков, хотя бы больше обыденной романтики, обжигающей эротики, неутихающего веселья... Находясь за решёткой, я не мог дать ничего из этого списка в полной мере, только кусочками, такими нелепыми и кривыми, наверное; топорная работа — самое подходящее словосочетание, потому что были настолько неровными, обрубленными по краям. Нам отводились редкие свидания; урывками ловил её поцелуи, но с каждой последующей встречей ощущал то, как её ненасытная жажда растёт, как ей становится тесно, неуютно, словно в клетке. Впрочем, это не сравнение, а реальность, ведь наши действия стали строго ограничены местом, временем, надзирателями. Я стал обузой для того человека, ради безопасности которого риснул, проявил храбрость, заступился. Попытался защитить любимую, ведь так и поступают настоящие мужчины, рыцари — готовы на многое ради своих дам.       Я был молод тогда, семь лет назад. Беспечный студент. Мать настойчиво говорила, будто заранее предвидела, что должен остаться дома, усердно учить предмет, чтобы впоследствии успешно сдать. Однако не счёл её правой, ослушался, грубо ушёл. Сделать решил по-своему. Если бы только мог знать, что так обернётся моё непослушание, моё малодушие...       Ныне мать мертва, а у меня даже нет денег на то, чтобы организовать достойно и по православным канонам похороны. Она была очень религиозна, — я не настолько, но слушал, иногда её стойкость и попытки найти смысл в лишении, в отказе от чего-то несущественного, помогали мне преодолеть тюремные тяжбы.       Приходили незнакомые напыщенные дамы из погребальной конторы, предлагали разные акции, процессии, называли расценки, а мне становилось тошно от того, что на чужом горе делают деньги. Бизнес. Дежурные фразы. Как так? Совести и чувства такта нет вовсе, что ли? Как у того мента, видимо.       Он совсем не узнал меня. Принял за кого-то другого, случайного клиента, ведь его вторая «специальность» — наркобарыга, точно противоречащая первой — блюстителю закона. Таких называли раньше «оборотень в погонах». Я не стал отказываться от внезапно предоставленного шанса поводить его за нос. Назначил встречу. Я прикинулся нариком, ведь именно таким Пётр меня и представил. Он не захотел разбираться, ведь его собственное стереотипное представление о людях устраивало больше, чем долгие поиски и познание сплетенных или разъединенных линий, сложной натуры.       На улице было уже довольно темно. Это препятствовало способности различать вещи, людей, однако некоторые детали выделялись. Я наблюдал из-за угла. Горел мелкий огонёк. Он курил какие-то дорогие сигареты, в тюрьме такие не достать — почти. Если кто-то и смог, с трудом обменяв на что-то неравнозначное, преобладающее по количеству, то каждая тоненькая изящная белая трубочка, набитая душистым табаком, с пряным ароматом значилась на вес золота. Стоп. Я потряс головой, пытаясь прогнать гнетущее воспоминание, чтобы сосредоточиться на происходящем в тот миг, а не давным-давно.       Откупорив бутыль, отхлебнув немного для храбрости, да и чтобы запах ощущался для правдоподобности, я изобразил, что находился в изрядной степени опьянения: шатался, невнятно что-то молол языком, хватался за плечи, упрямо пытался повиснуть на нём... даже смачно чмокнул в щеку! Тот недоуменно глазел, пытался отстраниться.       Подойдя близко к развязке, я не стал долго «ломать комедию»; впрочем, этим жанром мы и не занимались, скорее уж криминальной курьезной драмой — таким образом охарактеризовал бы гораздо точнее наши сцены.       Я открыл правду о том, кем являюсь. Его мозг активно закопался в архиве, в старых файлах, словно компьютер. Еле-еле вспоминал что-то. Ничуть не сожалел, не просил простить или хотя бы дать шанс, чтобы подробно и справедливо объясниться; наоборот, пригрозил ещё раз засадить меня надолго, если встану на его пути. Неряшливо и беспечно распоряжался словами. Зря упомянул про мою маму. Таким язвительным голосом. Даже не предположил, что она ныне мертва. Это вывело меня из себя. Эмоции смешались воедино, нахлынули водопадом. Я не сдержался, ударил, распорядился своей силой. Он пошатнулся и пригнулся от внезапно возникшей боли. Думал ли этот человек о моей боли, которая так долго зрела, которая была несравнима, несопоставима с его? В тот момент нет, наверное. Поспешно попытался собраться с духом, затем ответил кулаком в мой адрес; не остановил; я в бешенстве продолжал наступление, не сдавался, но невольно заметил что-то важное... Проклятый смартфон горел, противник отчаянно пытался установить связь: разблокировав, он вводил пальцем цифры, чтобы сообщить о происходящем. Не удалось. Ничего.       Вдруг его тело обмякло, побагровело от собственной крови, прекратило сопротивление. Лежало навзничь. Тихо. Смирно. Я пытался растормошить, вызвать реакцию своими прикосновениями или словами. Тщетно. Не найдя иного решения, я срочно перетащил, спрятал бездыханную плоть, спустив в канализацию.       Были ведь и другие варианты развития нашей встречи. Однако из всех, из настолько большого количества, к сожалению, произошёл именно этот. Почему же так? Мало сложных испытаний прошёл, что ли?       Телефон пришлось взять с собой. Удалось по памяти восстановить пароль. "Ларец" содержал многое, причём весьма полезное, о чём способен поведать. С одной стороны, хотелось узнать побольше о его персоне, также непосредственно о тех, с кем Хазин имел длительные или весомые, значимые отношения: семья, друзья, девушки, коллеги... Ведь основное окружение нехило влияет на нас; с разными людьми ведём себя, безусловно, по-разному. С другой — я запаниковал, не мог сразу решить, что делать, как признаться. Да и нужно ли признаваться? Предполагал, они бы не поверили ни за что, что вышедший из тюрьмы совершил убийство случайно, вовсе не намеренно. Тем более он из правоохранительных органов — несомненный приоритет; снова у меня не было равных шансов на доказательство своей позиции... Возвращаться в то место, где несправедливо вынудили провести прошлые семь лет, не хотел. Решил хранить своё право на самозащиту.       Постепенно изучал, благодаря тем перепискам, видео, фотографиям, что до сих пор хранили частичку своего истинного обладателя. Я принимал их излишне близко, излишне эмоционально. Трепетно. Даже привык делать вид, что Пётр жив, но это не могло продолжаться вечно. Понимал, что когда-нибудь наступит неотвратимая и острая необходимость поставить последнюю точку в этой витиеватой драматической пьесе, чтобы внести завершающий знак в нашу непростую историю.       Был один момент, который перевернул с ног на голову, настолько мощно, моё восприятие, внёс некую ясность, когда мать Петра упомянула о студенте, которого засадил давным-давно... Внезапно я ощутил смятение, которое стремительно разрасталось по всему организму, цепкими вьюнами заполняя лёгкие и вены, артерии, нервные окончания и извилины, безудержно вытесняя то, что покоилось в тех отсеках прежде. Я непроизвольно начал обращаться к нему в мыслях: «Так долго думал обо мне, оказывается, почти как я о тебе. Ты тогда сильно мучался, хотел отменить свои ложные показания, освободить. До этого момента я не мог точно знать, что у тебя была подобная реакция. Ты был совестлив, хотел исправить ошибку, признать свою неправоту, однако отец беспощадно губил, рубил эту мысль сразу же на корню. Потом что-то внутри треснуло — вдруг ты поддался, угрязая глубже в том бездонном и вязком болоте. Но всё равно смотрел на небо, надеялся на то, что есть шанс выбраться когда-нибудь, позже. Жаль, этого не случилось. Единственный выход для нас обоих быть по-настоящему свободными — смерть. Возможно, мы встретимся в том особом месте, вот тогда и сможем честно поговорить, окончательно понять... даже полюбить друг друга. Спасибо, что хотя бы попытался противостоять этой гнилой системе, которую нам почти постоянно навязывает общественный строй...» ___