Человек войны

Джон — человек войны. Ему проще быть там, где он нужен, где он знает, что нужен. Ему проще так. Где он ни к кому не привязан — секунда и человека, да и его самого может не стать. Он не может просто забыть войну, которая сделала его другим человеком. У него стальные нервы, его учили, что нельзя привязываться. Иначе будет больно. Джона учили. Но он не слушал. Он не слушал потому, что не привык так — он тосковал по семье, по родному дому, да даже по пьянице сестре. Ему было трудно. Но когда он увидел своего нового армейского друга, умирающего на дюне, по которой красной струей лилась кровь — все встало на свои места. Привязанность стала чуждой. Либо убивай, либо будь убит. Таков принцип войны. С автоматом наперевес, с людьми позади себя, которых нужно защищать, он несся вперед, пока были силы, пока знал: на поле боя остались раненные. Они ждали помощи. Или смерти. Ватсон пытался спасти каждого, но чаще не успевал. — Беги, — твердили почти все раненные. Но Джон отвечал всегда одно и то же: — Только с тобой. Он бежал по песку, утопая в нем с раненным, под обстрелом, пока они оба не падали за дюну или не добирались до лагеря. Когда Джон вернулся было трудно осознать все, что с ним произошло — как он просто стал гражданином, которого нужно защищать. А раньше… нет. Прошлого больше нет, есть только настоящее. Нет больше и того Джона Ватсона, юнца, привязывающегося к людям. Нет его. И не будет больше никогда. Джон Ватсон теперь совершенно другой человек, осознавший, что такое смерть на собственной шкуре, почувствовавший запах человеческой горячей крови. Он понюхал пороху, если сказать проще. Он многих на войне потерял, многих там оставил, когда ушел в отставку. Он чувствовал себя неуютно, совесть его мучила за то, что он не остался там. С другими. Не закончил то, что начал. Не всех спас. Он чувствовал вину. Ранение не позволяло ему воевать, а психосоматическая боль чувствовать себя полноценным человеком. В тот год его автомат заменила подруга-трость, а решимость — вина, которую не помогал заглушать даже алкоголь, спасение в котором первое время искал Джон. Но дно бутылки всегда разжигало в нем пожарище невиданных масштабов, заставало врасплох. Поэтому его привычка выпить не переросла в зависимость. Военная выдержка не дала привычке расти. Обычная жизнь Джона стала мукой. Он перестал выходить из дома. На войне его необходимость доказывалась каждодневно, сейчас же он был бесполезен и никому не нужен. Когда он шел по улице, его никто не замечал. И дело было не в росте. Неуверенный в себе ветеран войны с тростью в свои тридцать девять — зрелище невзрачное. Джон жил, будто по ту сторону изгороди, где сказано нет всему, что несет в мир хоть каплю света. Но все быстро изменилось в день, когда Майк Стамфорд познакомил Джона с Шерлоком Холмсом. В тот день мир окрасился в яркие цвета и в палитре Ватсона появилось что-то кроме серого оттенка. Джон еще никогда не встречал таких людей. Он видел в них лишь добычу для других (война не щадила его даже сейчас), но Шерлока Холмса хотелось защищать. Впервые за долгие годы Джон почувствовал это. Это горячее чувство в груди, будто его сердце проснулось, затрепетало внутри, наполнилось кровью и стало биться с каким-то смыслом. Шерлок быстро пробудил в этом ветеране, давно забытом обществом, желание жить. И в день, когда его не стало, в день, когда не стало его смысла жизни все вернулось на круги своя. Вся привязанность, вся дружеская любовь, все в его новом мире рухнуло с здания, где они познакомились. Рухнула надежда, рухнула стена, отделяющая его счастье. Осталась скорбь, горе и вина. Вина потому, что не защитил. — Скажите это сейчас. — Нет. Не могу.